Армадель.
Книга вторая.
II. Исповедь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Армадель. Книга вторая. II. Исповедь. (старая орфография)

II. Исповедь.

Свежий ветерок, предвестник наступающого утра, уже веял в открытое окно, в то время как мистер Брок дочитывал последния строки рукописи. Окончив тетрадь, он молча отодвинул ее от себя, не поднимая глаз. Первое потрясение, произведенное в его уме неожиданным открытием, уже миновало. В его лета и с его привычкою к сериозной мысли, в нем не было однако на столько упругости, чтобы вполне сосредоточить свое внимание на вверенной ему тайне. Закрыв тетрадь, он всею душой погрузился в воспоминание о женщине, которая составляла счастье и радость его позднейшей жизни; мысль его деятельно занята была жалкою тайной её вероломства относительно её собственного отца...

Сотрясение стола под рукою тяжко налегшого на него выбросило ректора из тесных пределов его собственной маленькой заботы. В нем заговорило инстинктивное чувство отвращения; но он подавил его и поднял глаза. Освещенный двойным светом догоравшей свечи и едва занимавшагося утра молчаливо стоял перед ним отверженный бродяга, наследник рокового имени Армаделей.

Взглянув на него, мастер Брок мгновенно ощутил какое-то смутное опасение за настоящее, и еще более безотчетный страх за будущее, а невольно содрогнулся. Мидвинтер заметил это а заговорил первый.

-- Не читаете ли вы и в моих глазах преступление отца моего? спросил он. - Не последовал ли за мною в эту комнату призрак утопленника?

Гнев и страдание, которые он напрасно старался: подавить в себе, заставляли трепетать его руку, все еще опиравшуюся на стол, и давили ему горло, так что последния слова он произнес почти шопотом.

-- Я вовсе не желаю быть относительно вас несправедливым и жестоким, отвечал мистер Брок. - будьте же и вы ко мне справедливы, и верьте, что я не стану обвинять сына за преступление отца.

Этот ответ, повидимому, успокоил Мидвинтера. Он молча опустил голову и взял со стола рукопись.

-- Все ли вы прочли? спросил он спокойно.

-- Все, от первого до последняго слова.

-- Был ли я откровенен с вами до сих пор? Все ли сделано со стороны Оеии Мидвинтера?

-- Зачем вы продолжаете называть себя этим именем? прервал его мистер Брок, - когда ваше настоящее имя уже известно мне теперь?

-- С тех пор как я прочел отцовскую исповедь, я еще более полюбил мое неблагозвучное прозвище. Позвольте же мне повторить вопрос, который я только что хотел предложить вам: все ли было сделано со стороны Осии Мидвинтера, чтобы поставить мистера Брока на настоящую точку зрения?

Священник уклонился от прямого ответа.

-- Не всякий в вашем положении нашел бы в себе столько мужества, чтобы показать мне это письмо, сказал он.

-- Впрочем, сэр, прошу вас не слишком доверяться найденному вами в трактире бродяге, покамест вы не познакомитесь с ним покороче, продолжал Мидвинтер. - Вы узнали тайну моего рождения, но вам еще неизвестна история моей жизни. Вы должны узнать и узнаете ее, прежде нежели решитесь оставить меня одного с мистером Армаделем. Не угодно ли вам сначала отдохнуть немного? Или вы пожелаете выслушать меня сейчас?

-- Сейчас же, сказал мистер Брок, все еще считая для себя загадочным характер человека, который стоял перед ним в эту минуту.

Все слова и движения Осии Мидвинтера говорили не в его пользу. Его тон, отзывавшийся сардоническим равнодушием, чуть не нахальством, оттолкнул бы всякого, кому только пришлось бы его слышать. Вместо того чтобы сесть за стол и прямо обратиться с своим разказом к священнику, он молча и безцеремонно удалился к окну. Там он уселся на подоконнике, отвернув в сторону лицо и машинально вертя в пальцах отцовскую рукопись до самого конца разказа. С глазами устремленными на её заключительные строки и с странною смесью беззаботности и грусти в голосе, он начал обещанное повествование следующими словами:

-- Первое знакомство с моим ранним детством вы уже почерпнули из рукописи моего отца. Он упоминал в ней, что в то время, как его предсмертное завещание записывалось рукою посторонняго человека, я был ребенком, безмятежно спавшим на его груди. Имя этого посторонняго человека, как вы, может-быть, заметили на оберточном листе рукописи, Александр Ниль, из Эдинбурга, и мои первые воспоминания представляют мне Александра Ниля, как он, в качестве моего отчима, отделывал меня бывало (и может-быть, весьма заслуженно) своим длинным хлыстом.

-- Да, я помню как она одевала меня в старое изношенное платье, перекроенное на мой рост, и в каком нарядном новом платье водила она двух других своих детей от второго брака. Помню, как слуги издевались над моими отрепьями, и как хлыст снова начинал прогуливаться по моим плечам, когда я, теряя терпение, рвал на себе эту нищенскую одежду. Затем воспоминания мои переносят меня за два года позднее. Как теперь вижу себя запертым в чулане, с куском хлеба и чашкою воды на обед. Я тщетно силился тогда разгадать, за что мать и отчим так жестоко возненавидели меня. Только вчера постиг я эту тайну, когда прочел отцовское письмо. Матери и отчиму хорошо было известно все случившееся на французском корабле La Grâce de Dieu, и они оба знали, что рано или поздно откроется мне постыдная тайна, которую они охотно утаили бы от всякого живого существа. Изменить это было не в их воле, так как завещание отца находилось уже в руках его душеприкащика, и я, злополучный мальчишка, с африканскою кровью матери на щеках, с злодейскими страстями отца в сердце, - я должен был сделаться, вопреки им, наследником их тайны! Теперь понятны мне и хлыст, и старые обноски, и хлеб с водою в темном чулане. Все это было весьма естественною карой, сэр, которую ребенок начинал уже переносить за грех отца.

Мистер Брок взглянул на смуглое непроницаемое лицо, все еще упорно отвертывавшееся от него в другую сторону, и подумал: "Что это, каменное ли равнодушие бродяги, или затаенное отчаяние горемыки?"

-- Перейду теперь к моим школьным воспоминаниям, продолжал Осия Мидвинтер. - Меня поместили за дешевую плату в какой-то уединенный уголок Шотландии, и в виде поощрения весьма дурно отрекомендовали учителю. Не стану утомлять вас разказом о розгах в классе и о побоях мальчишек в саду; должно-быть, в натуре моей была врожденная неблагодарность, потому что я скоро бежал из школы. Первый человек, с которым я повстречался, спросил меня о моем имени. Я был тогда слишком молод и глуп, чтобы понимать, как важно было мне скрыть его, и в этот же вечер меня, конечно, опять вернули в школу. Последствия, ожидавшия меня послужили мне уроком, которого я не позабыл до сих пор. Не прошло двух дней, и я, как настоящий уже бродяга, бежал вторично. Полагаю, что нашей цепной собаке даны были особенные инструкции, потому что она остановила меня, прежде нежели я успел выйдти за ворота. Между прочим, вот знак о я зубов на моей руке. Знаки же, оставленные её хозяином, я не могу показать вам, ибо они все у меня на спине. Поверите ли вы моей негодности, сэр? Во мне сидел какой-то бес, которого не осилила бы никакая собака в мире. Оправившись от этой передряги, я снова убежал, и на этот раз меня уже не поймали. С наступлением ночи, совершенно сбившись с дороги, я очутился в болотистом месте, имея в кармане лишь несколько горстей овсяной муки, наскоро захваченной в школе. Я прилег на прекрасный мягкий вереск под защитою большого серого утеса. Вы подумаете, может-быть, что я чувствовал себя одиноким? Как бы не так! Уйдти разом от розог учителя, от пинков товарищей, от матери, от отчима, да разве это было не блаженство? И я пролежал эту ночь под защитою, моего доброго друга-утеса счастливейшим мальчиком в целой Шотландии!

Вглядываясь в эту печальную картину безотрадного детства, постепенно раскрывавшуюся перед его глазами, мистер Брок начинал смутно сознавать, что характер человека, говорившого с ним в эту минуту, в сущности вовсе не был так странен, как казался сначала.

-- Я крепко выспался под сенью моего друга-утеса, продолжал Мидвинтер. - Поутру, раскрыв глаза, я увидал, с одной стороны, дюжого старика, сидевшого подле меня со скрипкою в руке, с другой - двух танцующих собак, одетых в красные куртки. Опыт так навострил меня, что я весьма осторожно ответил старику на его первые разспросы. Впрочем, он не слишком настаивал, и сначала угостил меня хорошим завтраком, а потом позволил мне порезвиться с собаками. - "Знаешь ли что я скажу тебе", проговорил он, уже совершенно овладев моим доверием. "Тебе, мой любезный, необходимы три вещи: новый отец, новая семья и новое имя. Я готов стать твоим отцем, собаки будут твоими братьями; а если ты дашь мне обещание заботиться о поддержании моего имени, то я дам тебе его в придачу. Осия Мидвинтер младший! ты теперь хорошо позавтракал, и если хочешь хорошо пообедать, то пойдем со мною!" Он встал; собаки побежали за ним, а я побежал за собаками. Вы спросите, кто был мой названный отец? Полудикий цыган, сэр, пьяница, разбойник, вор и в то же время мой лучший друг! Разве не друг нам тот, кто нас кормит, поит и воспитывает? Осия Мидвинтер выучил меня плясать шотландский танец, кувыркаться, ходить на ходулях и петь песни под звуки своей скрипки. Иногда мы бродили по селам, давая представления на ярмарках, а повременам пробирались в большие города и увеселяли в кабаках подозрительную компанию. Я был миловидный и живой одинадцатилетний мальчик, и дурное общество, особенно женское, полюбило меня за мои проворные ноги. Во мне было столько наклонности к бродяжничеству, что я совершенно пристрастился к этой жизни. Я жил, ел, пил и спал вместе с собаками. Даже и теперь, вспоминая об этих несчастных четвероногих братишках моих, чувствую как слезы подступают мне к горлу. Много побоев приняли мы; много тяжелых дней вынесли мы, прыгая и танцуя; много ночей провели вместе, дрожа и визжа от холода на скате какого-нибудь холма. Не думайте, чтоб я хотел разжалобить вас, сэр, - я говорю вам только правду. Эта жизнь со всеми её трудностями приходилась мне по плечу, а этот полудикий Цыган, давший мне свое имя, даром что разбойник, был мне очень по вкусу.

-- Человек, который бил вас, с удивлением воскликнул мистер Брок.

-- Но разве я не сказал вам, сэр, что жил с собаками? И разве вы не слыхали когда-нибудь о такой собаке, которая возненавидела бы своего хозяина за побои? Целые сотни тысяч несчастных мущин, женщин и детей полюбили бы подобно мне этого бродягу, еслиб он давал им такую же обильную пищу, какую он давал мне. Правда, все это было большею частию краденое, и моему приемному отцу легко было великодушничать. В трезвом виде он редко бивал нас; но напившись, он всегда забавлялся нашим визгом. Он и умер пьяный, испустив последний вздох во время своей любимой забавы. Однажды (я в то время уже два года состоял у него на службе), накормив вас хорошим обедом на мураве, он прислонился спиною к камню и подозвал нас к себе, чтоб угостить десертом, то-есть палкой. Сначала палка заставила визжать собак, а потом старик позвал и меня. Я неохотно повиновался ему, так как в этот день он напился сильнее обыкновенного, - а чем больше он пил, тем энергичнее предавался своей послеобеденной забаве. В тот день он был в самом веселом настроении духа и ударил меня так сильно, что сам, потеряв равновесие, упал лицом в лужу, да так и остался там без движения. Я с собаками стоял поодаль, и мы все трое смотрели на него, полагая, что он притворяется и хочет приманить нас к себе поближе, чтоб еще раз угостить палкой. Но он так долго притворялся, что мы осмелились, наконец, приблизиться. Старик был грузен, и мне нужно было много времени, чтобы повернуть его на спину. Когда же я достиг этого, он уже был мертв. Тогда мы стали кричать из всех сил; но собаки были малы, я также невелик, место уединенно, и никто не пришел к нам на помощь. Тогда я взял скрипку и палку, сказав своим братьям собакам: "идем! теперь мы сами должны добывать свой хлеб," И мы пошли, печальные, прочь, оставив на траве нашего хозяина. Как вам ни странно это, быть-может, покажется, но мне было жаль его. Я удерживал за собою его неблагозвучное имя в продолжение всех моих последующих странствий. Мне и теперь еще приятен этот звук. Впрочем, все-равно, Мидвинтер или Армадель, - об этом мы поговорим после, а теперь вы должны узнать все что есть во мне худшого.

-- Почему же не лучшее? кротко заметил г. Брок.

-- Благодарю вас, сэр, - но я здесь для того, чтобы говорить правду. С вашего позволения я приступлю к следующей главе из истории моей жизни. После смерти нашего общого хозяина, мне и собакам плохо жилось на свете; счастье было решительно против нас. Скоро я лишился одного из моих маленьких братьев - самого лучшого комедианта из двух: его украли, и я уже никогда не мог его найдти. Затем скрипку и ходули отнял у меня какой-то прохожий бродяга, который был гораздо сильнее меня. Эти несчастия еще более сблизили нас с Томми; извините, сэр, я разумею собаку. Мне кажется, мы оба смутно предчувствовали, что наши несчастия еще не кончились, и что мы скоро должны будем разстаться на веки. Ни один из нас не был вором (хозяин выучил нас только танцам), но тем не менее мы оба нарушали право чужой собственности. И вот каким образом. Молодые создания, даже когда они бывают голодны, не могут устоять против искушения побегать и порезвиться в хорошее и ясное утро. Мы с Томми и поддались этому искушению, и задали однажды славную гонку по владениям одного джентльмена; этот джентльмен берег свою дичь, и его сторож хорошо исполнял должность. Скоро раздался выстрел, а об остальном вы верно сами догадываетесь. Не дай Бог мне снова испытать такое отчаяние, какое испытал я, лежа подле Томми и прижимая его, мертвого и окровавленного, к моему сердцу! Сторож попытался было разлучить нас, но я укусил его подобно дикому зверю. Он попробовал на мне палку, но скоро увидел, что имеет дело с куском дерева. Шум, произведенный нашею перепалкой, долетел до слуха двух молодых леди, прогуливавшихся верхом не вдалеке оттуда. То были дочери джентльмена, во владениях которого я учинил такой безпорядок. Оне были слишком хорошо воспитаны, чтобы возвысить свой голос против священного права сбережения дичи; их доброе сердце почувствовало ко мне сожаление, и оне увели меня к себе домой. Помню, каким хохотом разразились джентльмены (все они были страстные охотники), когда я, рыдая, проходил мимо окон с моею мертвою собачкой на руках. Не думайте, чтоб я жаловался вам на их насмешки; напротив, они принесли мне пользу, возбудив негодование молодых леди. Одна из них повела меня в свой садик и указала место, где я мог схоронить под цветами свою собаку, уверяя меня, что ничья рука не потревожит более её покоя. Другая пошла к своему отцу и уговорила его приютить у себя маленького безродного бродягу, отдав его под надзор одного из старших слуг. Да, сэр! Вы совершили недавно плавание в обществе человека, который был некогда лакеем. Не раз замечал я, как пристально смотрели вы на меня, когда я накрывал обеденный стол на яхте, чтобы позабавить мистера Армаделя. Теперь вы знаете, почему я делал все это с такою ловкостью и аккуратностью. Я имел счастие тереться немного в хорошем обществе, помогая джентльменам в набивании их желудков и в чистке их сапогов. Впрочем, недолго пришлось мне выполнять эту обязанность. Не успел я еще износить моей первой ливреи, как в доме произошел скандал. Это было повторением обыкновенной истории, и напрасно было бы пересказывать ее здесь в сотый раз. Кто-то забыл на столе деньги, и эти деньги пропали неизвестно куда; все слуги ссылались на свою заслуженную репутацию, указывая, что только я один слишком поспешно взят был на испытание. Да ужь что говорить! Счастье везло мне в этом доме до последней минуты; меня не представили в суд за покражу того, чего я не только никогда не трогал, но даже никогда и не видал, а просто-на-просто выгнали вон. В одно утро я надел свое прежнее старое платье и пошел на могилу Томми; поцеловав землю, под которою он был похоронен, я простился с своим маленьким другом и снова очутился один в целом мире, в свой зрелый тринадцатилетний возраст!

-- Неужели в этом безприютном положении и в таком нежном возрасте вам не пришла в голову мысль вернуться домой?

-- Я в ту же ночь вернулся домой, сэр: я заснул на скате холма. Разве был у меня другой дом?... Дня через два я снова пустился в большие города и в дурное общество, потому что без собак мне слишком дико и пусто казалось в этой огромной уединенной стороне! Меня сейчас же завербовали два матроса, и так как я был проворный малый, мне отвели койку на каботажном судне и определили в должность каютного юнги. Быть каютным юнгою значит жить в грязи, питаться объедками, работать за четверых, и в известные, правильно возвращающиеся, периоды отведывать линька. Через несколько времени судно наше пристало к какой-то гавани у Гебридских островов. Тут я, по обыкновению, оказался неблагодарным к своим лучшим благодетелям: снова бежал. Несколько женщин нашли меня полумертвым от голода и изнурения в глухой уединенной пустоши, на северной оконечности острова Ская. Это было не далеко от берега, и я попал к рыбакам. Мои новые хозяева били меня гораздо реже, но за то я переносил ветер, непогоду и столь тяжкий труд, что другого мальчика, менее приученного ко всевозможным лишениям, такая жизнь скоро отправила бы на тот свет. Кое-как перебивался я до наступления зимы. Тут рыбаки выпроводили меня на все четыре стороны. Чтожь! я не порицаю их: хлеб был дорог, ртов и без меня было много, и когда целой общине грозил голод, то зачем им было держать мальчика, не принадлежавшого к их кружку? В зимнее время только в больших городах можно найдти средства к существованию, и потому я побрел в Глазгов, где чуть-чуть не попался в лапы к моему отчиму. Занимаясь однажды починкою пустой тележки, в улице Брумилау, я вдруг услыхал его голос, раздавшийся на мостовой почти у меня над ухом. Он говорил с каким-то знакомым, и к моему величайшему ужасу и удивлению, речь шла обо мае. Притаившись за лошадью, я подслушал часть их разговора, и узнал, что перед вступлением моим на каботажное судно, меня едва-едва не поймали. В ту пору я сошелся с другим маленьким бродягой моих лет, с которым мы потом поссорились и разстались; через день после этой размолвки, отчим мой навел обо мне справки, и получив описание двух маленьких бродяг (описание, конечно, не вполне удовлетворительное), пришел в раздумье, за которым из двух мальчишек следить ему. Один из них, как ему сказали, назывался Брауном, другой - Мидвинтером. Всего вероятнее было, что школьник примет сяорее простое имя Брауна нежели оригинальное имя Мидвинтера. На этом основании все поиски устремились за Брауном, и таким образом я избежал преследований. Вы легко поймете теперь, что это обстоятельство еще более утвердило меня в намерении удержать за собою имя моего названного отца. Сверх того, я решился совершенно покинуть Англию. После двухдневного шнырянья по порту, я разведал о кораблях, отправлявшихся за границу, и тайком пробравшись на один из них, который уже готовился к отплытию, я забился куда-то в угол, никем не замеченный. Голод до того мучил меня, что я не раз покушался выйдти из своей засады до отплытия корабля; но голод не был для меня новостью, и я усидел на своем месте. Когда судно отчалило, я вырос как будто из-под земли, и капитану оставалось только или удержать меня на корабле, или выкинуть за борт. Он объявил (и совершенно справедливо), что скорее предпочел бы последнее; но закон является иногда защитником даже такого бродяги как я. Таким образом я снова возвратился к морской службе и приобрел на столько ловкости и проворства, чтобы оказаться в последстии полезным, как вы заметили, на яхте мистера Армаделя. Не одно путешествие совершил я на различных кораблях и в различные страны света, да быть-может я и всю жизнь провел бы на море, еслиб умел владеть: собою в столкновениях и неприятностях. Научившись многому, я не научился только терпению. Вот почему вернулся я однажды в Бристоль закованным, и в первый раз в жизни попал, за неповиновение к начальству, в тюрьму. Вы слушали меня до сих пор с необыкновенным терпением, сэр, и я с удовольствием могу вам объявить, что история моя приближается к концу. Если я не ошибаюсь, при обыске моих вещей в соммерсетширском трактире вы нашли несколько книг в моем мешке?

Мистер Брок отвечал утвердительно.

-- Этими книгами начинается новый период в моей жизни, последний до определения моего в должность помощника школьного учителя. Не знаю, благодаря ли моей юности или тому, что бристольския судьи вменили мне в наказание время, проведенное мною в оковах на корабле, только я не долго оставался в заключении, и едва минуло мне семнадцать лет, как я снова очутился на свободе. У меня не было ни родных, ни друзей, которые приняли бы меня в свой круг, не было и дома, куда я мог бы пойдти. Жизнь на море, после всего случившагося, поселила во мне отвращение, и я стоял в толпе на Бристольском мосту, размышляя о том, что бы мне сделать с своею свободой. Не знаю, тюрьма ли меня переменила, или во мне совершался переворот, обыкновенно предшествующий зрелому возрасту, только я чувствовал, что уже нет во мне прежней беззаботной веселости - неразлучной спутницы моей кочевой жизни. Страшное чувство одиночества, внушавшее мне какой-то ужас к открытому, спокойному полю, заставило меня до глубокой ночи бродить по городу. Я смотрел на огни, блестевшие в окнах гостиных и горько завидовал счастливцам, сидевшим внутри. Чей-нибудь совет в это время был бы для меня драгоценною находкой.... Ну чтожь! Я и нашел его: полисмен посоветовал мне проваливать дальше. И разве он был не прав?... Что мне оставалось больше делать? Я взглянул на небо. С высоты небесного свода смотрела на меня Полярная звезда, друг многих ночей, проведенных мною некогда на вахте. Все точки компаса для меня равны, подумал я, обращаясь мысленно к этой звезде: пойду же я в твою сторону. Но и Полярная звезда не захотела быть в эту ночь моим товарищем. Она скрылась за облака и оставила меня одного посреди дождя и мрака. Я дошел ощупью до какого-то большого навеса, под которым стояли телеги, расположился там на ночлег, и всю ночь мне снилось былое время, когда я служил у моего прежнего хозяина - Цыгана и жил вместе с собаками. Боже мой! Чего бы я не дал, чтобы, проснувшись, почувствовать в своей руке маленькую холодную мордочку Томми! Но зачем я говорю об этих вещах? Зачем не тороплюсь кончить? Вам не следовало бы поощрять меня, сэр, вашим снисходительным вниманием... После целой недели безплодных странствий, без всякой надежды на чью-либо помощь, я очутился наконец в улицах Шрусбери и зазевался на окна какой-то книжной лавки. Скоро в дверях её показался старик, который посмотрев вокруг себя, заметил мою фигуру. "Не ищите ли вы работы?" спросил он. "И не согласитесь ли на дешевую плату?" Надежда получить хоть какое-нибудь занятие и иметь хоть одно живое существо, с которым можно было бы перекинуться словом, соблазнила меня, и я целый день провозился в амбаре книгопродавца, чтобы заработать шиллинг. Каждый новый день приносил мне ту же грязную работу, и за ту же плату. Через неделю я получил повышение в своей должности, - меня заставили мести лавку и отворять ставни. Еще через несколько времени мне поручили разноску книг, а по истечении трехмесячного срока прежний прикащик был уволен, и я занял его место. Удивительное счастье! скажете вы. Наконец-то он нашел себе друга! Как бы не так! Я попал к одному из самых безжалостных скряг в целой Англии; успехом же своим в маленьком мире Шрусбери я обязан был чисто коммерческому разчету моего хозяина. Цена, предлагаемая им за работу в амбаре, не соблазняла ни одного праздного человека во всем городе, а я на нее согласился. Порядочный разнощик каждый раз с большим трудом вымогал у него свою еженедельную плату, я же подрядился на два шиллинга меньше, и не жаловался. Уходя, прежний прикащик предостерег меня, что его обсчитывали и в пище и в жалованье; я же получал только половинное содержание, и совершенно довольствовался перешедшими мне по наследству объедками. Трудно было бы сыскать двух людей, которые столько подходили бы друг к другу как этот книгопродавец и я! Единственная цел его жизни состояла в том, чтобы найдти себе работника за нищенскую плату; единственною же целью моей жизни было найдти кого-нибудь, кто бы согласился принять меня под свой кров. Не имея ни одной общей симпатии, не обнаруживая друг к другу ни вражды, ни расположения, молча разставаясь вечером перед отходом ко сну, и молча сходясь по утру за прилавком, - мы жили одни в этом доме в продолжении целых двух лет, оставаясь совершенно чуждыми друг другу, с первой до последней минуты. А ведь грустно было так жить мальчику моих лет, не правда ли, сэр? Как священник и ученый, вы верно догадываетесь, что помогало мне переносить эту жизнь?

Мистер Брок вспомнил о потертых томиках, найденных в мешке Мидвинтера, и сказал ему:

-- Вероятно, книги примиряли вас с этим положением.

Глаза горемыки загорелись новым блеском.

-- Да! сказал он, - книги - великодушные друзья, встретившие меня без подозрений, добрые наставники, никогда не обращавшиеся со мною грубо! Единственное время в моей прошедшей жизни, на которое я могу взирать с некоторою гордостью, это - время, проведенное мною в доме скряги. Единственное чистое удовольствие, когда-либо мною вкушаемое, я нашел на полках скупого. И в длинные зимние вечера, и в спокойные летние дни, я с утра до поздней ночи утолял свою жажду в источнике знания, и никогда не мог упиться им вполне. Покупателей у вас было немного, так как книги наши большею частью были ученого и сериозного содержания. На мне не лежало никакой ответственности, потому что сам хозяин вел счеты, а через мои руки проходили лишь небольшие суммы денег. Скоро он убедился, что на честность мою можно положиться, и что терпению моему нет пределов, как он со мною ни обращался. Я же с своей стороны узнал о нем такую вещь, которая поселила между нами еще большее отчуждение: он употреблял втайне опиум, и во всех других отношениях оставаясь скрягою, не щадил денег на свое любимое лакомство. Конечно, он умалчивал об этой слабости, а я не говорил ему, что открыл ее. У него были свои удовольствия, а у меня свои. Таким образом недели уходили за неделями, месяцы за месяцами, а мы все сидели молча, не обмениваясь ни единым дружеским словом; я один с своею книгой за прилавком, он также один с своими счетами в гостиной, где я неясно различал его сквозь грязное окно стеклянной двери, то а углублевного в цифры, то погруженного в продолжение нескольких часов сряду в свою блажевную летаргию. Время шло, не оставляя на нас ни малейшого следа; весна, лето, зима и осень неизменною чередой сменяли друг друга в продолжение целых двух лет, и каждое время года не находило в нас, возвращаясь, никакой перемены. Однажды утром, в начале третьяго года, хозяин мой не сошел вниз, чтобы отпустить мне по обыкновению мой ежедневный завтрак. Я отправился на верх, и нашел его больным в постеле; но он не согласился дать мне ключи от шкафа и не велел посылать за доктором. Тогда я купил себе кусок хлеба и вернулся к своим книгам с такими же чувствами , - чистосердечно сознаюсь в этом, - какие бы он имел ко мне при одинаковых обстоятельствах. Часа через два чтение мое было прервано приходом одного из наших редких покупателей - не практикующого медика. Я рад был, когда он ушел на верх, и я, отвязавшись от него, мог снова вернуться к своим книгам; но скоро он опять сошел вниз и еще раз отвлек меня от моих занятий. "Я не слишком-то долюбливаю вас, мой любезный," сказал он мне, "но мой долг предупредить вас, что скоро вам придется самому промышлять о своем существовании. Вас не любят в городе, и вам, может-быть, трудненько будет найдти себе новое место. Поспешите же получить от вашего хозяина письменное одобрение, а не то будет поздно." Он говорил со мною холодно; также холодно я поблагодарил его, и в тот же день получил одобрение. Но вы, может-быть, думаете, что хозяин выдал мне его даром? Как бы не так! Он торговался со мною даже на смертном одре. За ним оставалось мое месячное жалованье, и он до тех пор не соглашался написать мне удостоверения, покамест я не простил ему этого долга. Через три дня после того он умер, до последней минуты восхищаясь мыслию, что обсчитал своего прикащика. "Ага!" прошептал он, когда доктор торжественно позвал меня проститься с умирающим, "ведь дешево вы мне достались!" Скажите, сэр, разве палка Осии Мидвинтера не была мягче этих слов? Сомневаюсь. Итак я снова очутился на свободе, во на этот раз с лучшими задатками для будущого. Я выучился читать на латинском, греческом и немецком языках, а для рекомендации у меня было в руках письменное свидетельство. Все напрасно! Доктор был прав: меня не любили в городе. Люди низшого класса презирали меня за то, что я продавал свои услуги скряге за нищенскую плату. Что же касается до людей высшого общества, то, за исключением мистера Армаделя, моя особа производила на них при первом знакомстве (Бог веет, как и почему!) постоянно дурное впечатление. Изглаживать это впечатление я не умел, и таким образом в хорошее общество мне не было доступа. Весьма может быть, что я растратил бы все свои небольшие сокровища, и что дорогие ростки моего жалкого знания, с трудом пробивавшиеся на свет Божий в продолжение двухлетних трудов и занятий, погибли бы совершенно, еслибы не случилось мне прочесть в одной местной газете объявление о вызове репетитора в какую-то школу. Безпощадно скудные условия, предлагаемые этим заведением, внушили мне смелость предложить свои услуги, и место осталось за мною. Считаю лишним вам разказывать, как мне жилось там, и что случилось в последствии. История моей жизни доведена до конца; мое прошедшее теперь раскрыто перед вами, и вы узнали, наконец, всю его темную сторону.

Наступило минутное молчание. Мидвинтер встал с окна, и возвратился к столу, держа в руках отцовскую исповедь.

-- Из этого письма вы узнали, кто я, а мое собственное признание открыло вам мою прошедшую жизнь, сказал он, обращаясь к мистеру Броку, и не садясь на стул, который тот предлагал ему. - Когда я просил у вас позволения войдти в эту комнату, я торжественно обещал высказать перед вами всю душу. Скажите, сдержал ли я слово?

-- В этом не может быть ни малейшого сомнения, отвечал мистер Брок. - Вы заслужили полное право на мое доверие и сочувствие. И я вовсе не имел бы сердца, еслибы, зная то, что мне известно теперь о вашем детстве и юности, не разделял чувств Аллана к его другу.

-- Благодарю вас, сэр, сказал Мидвинтер просто и сериозно.

При этих словах он сел у стола напротив мистера Брока.

-- Через несколько часов вы уедете отсюда, продолжал он. - Если я могу содействовать тому, чтобы вы уехали с спокойным сердцем, я готов на все: между вами еще много осталось недосказанного. Мои будущия отношения к мистеру Армаделю до сих пор неопределенны, и никто из нас еще не обсудил сериозного вопроса, возбужденного письмом моего отца.

Он остановился и бросил нетерпеливый взгляд на свечу, все еще горевшую на столе, несмотря на дневной свет. Мужественная попытка говорить спокойно, не упоминая о своих собственных чувствах, очевидно, становилась ему не под силу.

-- Быть может, я помогу вашему собственному решению, сэр, продолжал он, - если сообщу вам, как решился я действовать относительно мистера Армаделя, по поводу тождественности наших имен, когда, впервые прочитав это письмо, я на столько овладел своими чувствами, что стал в состоянии мыслить.

Он остановился и во второй раз нетерпеливо посмотрел на горевшую свечу.

-- Простите ли вы странную прихоть чудака? спросил он, робко улыбаясь. - Мне хочется погасить свечу: для нового предмета нужно новое освещение.

С этими словами он задул огонь, и в комнату безпрепятственно полились мягкие лучи разсвета.

-- Еще раз прошу вас извинить меня, снова начал он, - если я опять упомяну о себе и о своих обстоятельствах. Я уже разказывал вам о попытке моего отчима разыскать меня через несколько лет после моего побега из школы. Он решился на этот шаг не из личного безпокойства обо мне, но просто в качестве агента отцовских душеприкащиков. Действуя по своему благоусмотрению, они продали наши наследственные поместья в Барбадосе (во время освобождения невольников и раззорения всех Вест-Индских владений) за сумму, ежегодно приносимую этими поместьями. При отдаче вырученных от продажи денег в проценты, они обязаны были отложить известную сумму на мое воспитание. Эта ответственность подвинула их на попытку отыскать меня, попытку, как вам уже известно, безплодную. Немного позднее (это я узнал уже в последствии) меня публично вызывали по газетам, но объявления этого я никогда не видал. Еще позднее, когда уже мне минул двадцать один год, я прочел в газетах другое объявление, с предложением награды тому, кто представит доказательство моей смерти. По достижении совершеннолетия, я имел право за половину суммы, вырученной от продажи имения; в случае же моей смерти, деньги все сполна должны были перейдти к моей матери. Все это я узнал от стряпчих, к которым немедленно отправился. С трудом удостоверив их в своей личности; повидавшись с отчимом, и получив от матери письмо, которое нас окончательно разъединило, я был признан, наконец, в своих правах, и теперь капитал мой хранится в банке под моим настоящим именем.

Мистер Брок с любопытством придвинулся к столу. Он начинал понимать, к чему клонился разговор его собеседника.

-- Дважды в год, продолжал Мидвинтер, - я должен подписывать свое имя при получении моих доходов. Во всякое другое время и при всяких других обстоятельствах, я могу скрывать свою личность под каким угодно именем. Мистер Армадель узнал меня под именем Осии Мидвинтера, и пусть я останусь для него тем же Осиею Мидвинтером до конца моей жизни. Каковы бы ни были последствия нашего настоящого свидания, приобрету ли я ваше доверие, или совершенно его утрачу, только вы можете быть уверены, что воспитанник ваш никогда не узнает страшной тайны, которую я открыл вам. В этом решении нет ничего необыкновенного, потому что, как вам уже известно, я не приношу никакой жертвы, удерживая за собою свое вымышленное имя. Мое поведение также не заслуживает ни малейших похвал; оно естественно проистекает из чувства благодарности, наполняющого мое сердце. Взвесьте сами все обстоятельства этого дела, сэр, не принимая в разчет моего отвращения открыть Аллану все случившееся. Если разказать ему историю наших имен, то как скрыть от него преступление моего отца? А это последнее обстоятельство неизбежно связано с историей брака мистрис Армадель. Мне не раз приходилось слышать от Аллана, как нежно чтит он память своей матери, и я клянусь перед лицом Всемогущого Бога, что не через меня перестанет он любить и уважать ее!

Как ни просто сказаны были эти слова, они затронули самую чувствительную струну в сердце священника, воскресив в его воспоминании предсмертные минуты мистрис Армадель. Перед ним сидел теперь человек, против которого она безсознательно вооружала его в интересах своего сына, а между тем этот самый человек добровольно принимал на себя обязательство хранить её тайну ради Аллана! Воспоминание о его собственных минувших усилиях разорвать дружбу, из которой возникло теперь столь благородное решение, промелькнуло упреком в голове мистера Брока. В первый раз протянув руку Мидвинтеру, он сказал ему с жаром:

-- Благодарю вас и за мать, и за сына.

Вместо ответа, Мидвинтер раскрыл лежавшую на столе отцовскую рукопись.

-- Мне кажется, снова начал он, - я сказал вам все, что обязан был сказать, прежде нежели приступить к обсуждению этого письма. Теперь объяснится все, казавшееся вам странным в моем поведении относительно вас и мистера Армаделя. Вы легко поймете, как поразил меня (когда я еще не знал истины) звук имени мистера Армаделя, показавшийся мне как бы эхом моего собственного имени. Вы поймете также, что я не решался назвать себя его соименником лишь для того, чтобы не повредить себе (если не в его глазах, так в ваших) признанием, что я явился к вам под вымышленным именем. После всего, слышанного вами о моей бродяжнической жизни и о моих низких сотоварищах, вы, конечно, перестанете удивляться упорному молчанию, которое я хранил насчет себя в то время, когда еще не чувствовал ответственности, возлагаемой на меня теперь отцовскою исповедью. К этим личным объяснениям мы можем, если вам угодно, возвратиться в другое время. Они не должны отвлекать нас теперь от более важных интересов, которые нам необходимо уладить до вашего отъезда отсюда. Теперь мы можем поговорить....

-- Мы можем поговорить теперь, повторил он, между тем как рука его, державшая рукопись, заметно дрожала, - об убийстве, совершенном на французском корабле и о загробном предостережении моего отца.

"Избегай вдовы умерщвленного мною человека, если она еще в живых. Избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствие к этому браку, если эта девушка еще находится у нея в услужении. Но более всего избегай человека, который носит одно с тобою имя. Не повинуйся своему лучшему благодетелю, если этот благодетель сблизит тебя с твоим соименником. Брось любимую женщину, если она будет связью между им и тобою. Скрывайся от него под вымышленным именем. Огради себя от него горами и морями. Будь неблагодарен, будь злопамятен, словом, будь всем, что окажется противным твоей собственной мягкой натуре, но не живи только под одною с ним кровлей, не дыши одним с ним воздухом. Пусть никогда не сойдутся в этом мире два Аллана Армаделя: никогда, никогда, никогда!"

Прочитав эти строки, он оттолкнул от себя рукопись, не поднимая глаз. Роковая скрытность, с которою он так успешно боролся несколько минут тому назад, снова овладела им. Глаза его приняли блуждающее выражение, голос понизился, и всякий посторонний человек, выслушавший его историю и взглянувший на него в эту минуту, наверное подумал бы: "У него лукавый взгляд, увертливые манеры, он верное подобие своего отца."

-- Позвольте спросить вас, сказал мистер Брок, первый нарушая молчание: - для чего прочли вы сейчас этот отрывок из письма вашего отца?

-- Чтобы принудить себя сказать вам правду, был ответ. - Прежде нежели вы согласитесь на мою дружбу с мистером Армаделем, вы должны знать, на сколько есть во мне отцовских наклонностей. Я получил это письмо вчера утром. Оно смутило меня каким-то тайным предчувствием, и не вскрывая его, я пошел с ним к морскому берегу. Верите ли вы, что мертвецы могут возвращаться в тот мир, где они некогда жили? Что касается до меня, то я верю, что мой отец являлся мне в это светлое утро сквозь ослепительное сияние солнца, при сладостном ропоте веселых волн, и наблюдал за мною, когда я читал это письмо. Дошед до этих слов, которые вы слышали сию минуту, и вспомнив, что исход, предвиденный отцом моим, действительно наступил теперь, я почувствовал, что ужас, овладевший им в его последния минуты, стал овладевать и мною. Во мне началась та самая внутренняя борьба, которой он желал и ожидал. Я пытался сделаться тем, что противно моей собственной мягкой натуре; я пытался равнодушно думать об ограждении себя горами и морями от моего соименника. Много часов провел я на берегу моря, не решаясь вернуться назад, во избежание встречи с Алланом Армаделем. Когда же я возвратился, наконец, домой и встретил Аллана на лестнице, мне кажется я взглянул на него так, как мой его отца, запирая дверь каюты. Судите об этом, как знаете. Скажите, пожалуй, что я наследовал от отца его языческую веру в fatum древних. Я не стану вам противоречить, я не стану отрицать, что в продолжение всего вчерашняго дня его суеверие было моим суеверием. И ночь наступила, а я все еще не мог осилить своего волнения; но, наконец, в уме моем возникли более спокойные и светлые мысли. Вы можете похвалить меня, сэр, за то что я сумел, наконец, освооодиться от влияния этого ужасного письма. И знаете ли, что помогло мне?

-- Размышление?

-- Молитва?

-- Я не способен был молиться.

-- Однако, что-нибудь да навело же вас на лучшия чувства и на более верный взгляд?

-- Да, было нечто.

-- Любовь моя к Аллану Армаделю.

Произнося эти слова, он бросил сомнительный, почти робкий взгляд на мистера Брока, и внезапно встав из-за стола, вернулся к окну.

-- И разве нет причин мне любить его? спросил он, отвернувшись от священника. - Разве я мало его знаю, разве мало он сделал для меня до сих пор? Вспомните, что перенес я от других людей и поймите, что я должен был чувствовать, когда впервые протянулась ко мне его рука, когда впервые зазвучал его голос в комнате больного, безприютного бродяги? Как поступали со мною чужие люди в продолжение моего детства? Их руки протягивались ко мне дашь для угрозы и побоев. Его же рука поправляла мою подушку и подносила мне пищу и питье. Как говорили со мною чужие люди, когда я рос и сам готовился быть человеком? Они только издевались надо мною, осыпали меня бранью и перешептывались по углам с низким недоверием. Его же голос говорил мне: "Ободритесь, Мидвинтер! Мы вас скоро поставим на ноги. Через неделю вы уже в состоянии будете выехать покататься со мною по нашим соммерсетширским улицам!" Вспомните, сэр, о палке Цыгана, о негодяях смеявшихся надо мною, в то время, как я проходил под их окнами с моею мертвою собачкой на руках; вспомните о моем прежнем хозяине, который на смертном одре своем отнял у меня месячное жалованье, и скажите по чистой совести, искренен ли был несчастный бродяга, сказав, что, он любит Аллана Армаделя, поступавшого с ним как с ровнею и с другом? Да, я люблю его! Я должен это высказать, я не могу этого скрывать. Я люблю самую землю, по которой он ступает! Я отдал бы жизнь свою, - да, ту жизнь, которую любовь его сделала для меня счастливою и драгоценною, - говорю вам, я отдал бы за него жизнь свою...

не покидала его ума, между тем как слезы струились по его щекам.

-- Повремените минутку, сказал он, едва внятно. - Через минуту я пересилю себя и уже не стану более безпокоить вас подобным образом.

Верный принятому решению, через минуту он действительно овладел своими чувствами и скоро в состоянии был говорить спокойно.

-- Возвратимся к тем лучшим мыслям, которые привели меня в вашу комнату, продолжал он. - Я могу только повторить вам, сэр, что никогда не отрешился бы я от долга, возлагаемого на меня этим письмом, еслибы не любил Аллана Армаделя всею силою братской любви. Я сказал себе: "Если мысль о разлуке с ним раздирает твое сердце, стало-быть мысль эта дурная!" Уже несколько часов прошло с тех пор, как возникло во мне это убеждение, и оно остается во мне до настоящей минуты. Я не могу, я не хочу соименниками, которые свели нас вместе и привязали друг к другу, и которые в последствии случались с каждым из нас отдельно. Они все в моих глазах имеют между собою таинственную связь, но они не могут устрашить меня. Я не хочу верить, чтоб эти события случились по воле рока для какой-либо дурной цели; напротив, я хочу верить, что они совершились по воле Провидения для какой-либо благой цели. Вы священник, будьте же судьею между умершим отцом, слова которого сохранились в этой рукописи, и его сыном, который говорит с вами в настоящую минуту! Что я такое, по вашему мнению теперь, когда два Аллана Армаделя опять сошлись во втором поколении: орудие ли в руках судьбы, или орудие в руках Божиих? Что предназначено мне исполнить теперь, когда я уже дышу одним воздухом, живу под одною кровлей с сыном человека, убитого моим отцом: увековечить ли преступление отца моего нанесением смертельного вреда моему соименнику, или искупить это преступление, посвятив Аллану всю жизнь мою? Последнее из этих двух убеждений есть и навсегда останется моим убеждением, что бы ни случилось впереди. В силу этого лучшого убеждения я пришел сюда, чтобы поверить вам тайну моего отца и разказать историю моей собственной безотрадной жизни. В силу этого лучшого убеждения, я могу смело предложить вам один простой вопрос, который и срставляет прямую цель моего свидания с вами. Ваш воспитанник стоит теперь на рубеже новой жизни в совершенно одиноком положении; всего нужнее ему теперь товарищ-сверстник, на дружбу которого он мог бы положиться. Пришло время решить, сэр, могу ли я быть этим товарищем, или нет. После всего, что вы узнали об Осии Мидвинтере, скажите мне прямо и откровенно: решитесь ли вы поручите моей дружбе Аллана Армаделя?

На этот смелый и прямой вопрос мистер Брок отвечал с одинаковою смелостию и прямотою.

-- Я убежден, что вы любите Аллана, сказал он, - и что говоря со мною вы были искренни. Человек, который произвел на меня такое впечатление, имеет право на мое полное доверие, и я доверяю вам.

Мидвинтер вскочил с своего места. Яркая краска разлилась по его смуглому лицу; глаза его заблистали и на этот раз прямо посмотрели в лицо священнику.

-- Огня! закричал он, отрывая одну за другою страницы рукописи от скреплявшей их нити. - Уничтожим эту последнюю связь, соединяющую нас с ужасным прошедшим! Пусть эта исповедь обратится в пепел, прежде нежели мы разстанемся!

Разрозненные страницы рукописи выпали из рук Мидвинтера. Мистер Брок поднял их и стал заботливо приводить в порядок.

-- На суеверие отца вашего я смотрю так же, как и вы, - сказал священник. - Но вам сделано здесь предостережение, которым не следует пренебрегать как ради себя, так и ради Аллана. Уничтожив эту рукопись, вы не уничтожите вместе с нею последней связи с прошедшим. Одно из действующих лиц, принимавших участие в этой драме обмана и смертоубийства, еще находится в живых. Прочтите эти слова.

Он подвинул к нему через стол тетрадь, указывая пальцем на одно место. В волнении своем Мидвинтер ошибся строкою, и прочел следующее: "Избегай вдовы умерщвленного мною человека, если она еще в живых."

-- Не эта строка, сказал священник, - читайте следующую.

"Избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствие к этому браку, если эта девушка еще находится у нея в услужении."

-- Горничная и госпожа, сказал мистер Брок, - разстались со времени замужства последней; но оне снова встретились в прошедшем году в Соммерсетшире, в доме мистрис Армадель. Я сам видел эту женщину в нашей деревне и знаю, что её посещение ускорило конец мистрис Армадель. Погодите немного, успокойтесь; я вижу, что смутил вас.

Мидвинтер сидел молча; краска на его щеках сменялась мертвенною бледностию, а блеск его ясных черных глаз начинал меркнуть и исчезать. Слова священника произвели на него не одно мимолетное впечатление; на лице его выражалось более чем сомнение, на нем написана была тревога, между тем как он сидел углубленный в самого себя. Ужь не возобновилась ли в нем борьба предшествовавшей ночи? Ужь не поддался ли он опять ужасу наследственного суеверия?

-- Не можете ли вы предостеречь меня от нея? спросил он, наконец, мистера Брока, после длинной паузы. - Не можете ли вы назвать мне её имя?

-- Я могу сообщить вам лишь то, что я слышал от самой мистрис Армадель, отвечал священник. - Женщина эта сообщила своей бывшей госпоже, что в длинный промежуток времени между их разлукою и свиданием, она была замужем; но ни слова более не проронила она о своей прошедшей жизни. Под предлогом крайней нужды, она пришла просить денег у мистрис Армадель, и получив их, оставила её дом, положительно отказавшись открыть ей свою настоящую фамилию.

-- Она была под вуалем.

-- Но вы можете, наконец, передать мне то, что вам удалось в ней заметить?

-- Конечно. Она была стройна, грациозна и немного повыше средняго роста. Когда она обратилась ко мне с просьбою указать ей квартиру мистрис Армадель, я заметил, что она имела изящные манеры, и что голос её был необыкновенно нежен и вкрадчив. Наконец, мне помнится, что на ней был густой, черный вуаль, черная шляпка, черное шелковое платье и пунцовая шаль. Вполне сознаю, как важно было бы для вас получить о ней более точное и верное описание. Но, к несчастию....

Тут он остановился. Мидвинтер жадно слушал его, перегнувшись через стол, и внезапно положил свою руку на руку ректора.

-- Нет.

-- Но что же поразило вас так в моих словах?

-- Помните ли вы женщину, бросившуюся недавно в Темзу с речного парохода? спросил Мидвинтер, - женщину, причинившую целый ряд смертей, которые открыли Аллану Армаделю путь к обладанию Торп-Амброзским поместьем?

-- Я помню описание её в полицейском отчете, отвечал ректор.

-- Эта этой женщине был также черный вуаль, черная шляпка, черное шелковое платье и пунцовая шаль.

На этих словах он остановился, выпустил из своей руки руку мистера Брока и порывисто сел на свое место.

-- Неужели это та самая? прошептал он, говоря с самим собою. - Неужели есть рок, невидимо преследующий людей? И не преследует ли он нас которое завершало бы собою всю цепь. Здравый смысл мистера Брока инстинктивно возстал против такого страшного заключения. Он взглянул на Мидвинтера с сострадательною улыбкой.

-- Молодой друг мой, сказал он ласково, - действительно ли освободились вы от всякого суеверия? Достойны ли эти слова того лучшого, благородного решения, которое вы приняли вечером.

Голова Мидвинтера поникла на грудь; краска снова выступила на его лице, и он тяжело вздохнул.

-- Вы уже начинаете сомневаться в моей искренности, сказал он. - Я не смею порицать вас за это.

-- Доверие мое к вашей искренности ни чуть не поколебалось, отвечал мистер Брок. - Я сомневаюсь лишь в том, на столько ли вы укрепили слабые стороны вашей натуры, на сколько вам это кажется. Мало ли на свете людей, которые несравненно чаще вас падали в борьбе с самими собою, и однако выходили из нея, наконец, победителями. Я не порицаю вас, и не чувствую к вам недоверия. Я только обращаю ваше внимание на случившееся, чтобы предостеречь вас против самих себя. Успокойтесь, успокойтесь! Призовите на помощь свой здравый смысл, и тогда вы согласитесь со мною, что нет никакого очевидного доказательства, чтобы женщина виденная мною в Соммерсетшире была тою самою женщиной которая бросилась в Темзу. Мне ли, старику, напоминать юноше, подобному вам, что в Англии найдется много стройных женщин, которые скромно одеваются в черные шелковые платья и в красные шали?

как мне следовало тщательно собирать факты. Если эта женщина когда-либо вздумает пробраться к Аллану, я должен быть наготове, чтобы преградить ей дорогу.

Он стал с безпокойством просматривать разрозненные листки рукописи, и наконец, сосредоточил все свое внимание на одной странице.

-- Вот это приводит меня к довольно положительным результатам, продолжал он: - это определяет мне её настоящий возраст. В год замужства мистрис Армадель ей было двенадцать лет; год спустя, когда родился Аллан, ей минуло тринадцать, а если прибавить к этой цифре настоящий возраст Аллана (двадцать два года), мы получим и настоящий возраст этой женщины, то-есть тридцать пять лет. Итак, лета её определены, и я знаю, сверх того, что она имеет причины умалчивать о своей замужней жизни. Для начала и это хорошо, а в последствии, может-быть, мы узнаем и более.

Он взглянул на мистера Брока с просиявшим лицом.

-- Вы только оправдываете ваш здравый смысл, отвечал мистер Брок, действуя против пылкости воображения Мидвинтера и стараясь внушить ему свойственное всем Англичанам недоверие к этой благороднейшей из человеческих способностей. - Вы пролагаете себе путь к более счастливой жизни.

-- Вы думаете? задумчиво спросил тот, и порывшись немного в бумагах, достал еще одну разрозненную страницу.

-- А корабль! воскликнул он вдруг, снова меняясь в лице и во всей наружности.

-- Какой корабль? спросил священник.

-- Что же вы хотите сказать этим? спросил мистер Брок.

Мидвинтер, повидимому, не слыхал вопроса; глаза его впились в страницу, которую он читал.

-- Французское судно, занимавшееся перевозкою строевого леса, проговорил он, обращаясь к самому себе: - французское судно, называемое La Grâ Еслиб убеждение отца моего было справедливо, еслибы рок преследовал меня шаг-за-шагом из его могилы, то в одном из моих путешествий я наверное попал бы на этот корабль.

Он снова взглянул на мистера Брока.

-- Теперь я убежден, сказал он, - что эти две женщины - два совершенно разные существа.

Мистер Брок покачал головою.

Мидвинтер порывисто вскочил с своего места, и схватив рукопись обеими руками, бросил ее в пустой камин.

влиянию!

Мистер Брок указал ему на коробку с зажигательными спичками, и через минуту рукопись вспыхнула. Когда догорел последний клочек бумаги, Мидвинтер вздохнул свободнее.

-- Теперь я могу сказать как Макбет: "Я умер, чтобы стать новым человеком!" воскликнул он с лихорадочною веселостью. - Вы, кажется, утомились, сэр; да и не мудрено, прибавил он, понижая голос. Я слишком долго заставил вас бодрствовать и не хочу удерживать вас долее. Будьте уверены, что я не забуду ваших наставлений; будьте уверены, что я не допущу к Аллану никакого врага, все равно, женщина ли то будет, или мущина. Благодарю вас, мистер Брок, тысячу, тысячу раз благодарю вас! Я вошел в эту комнату самым жалким существом в мире, но ухожу отсюда счастливее птиц небесных, что поют теперь на воле!

-- Взгляните! воскликнул он радостно, - как заря будущого сияет над пеплом прошедшого!

Необъяснимое чувство жалости к человеку, который в настоящую минуту своей жизни, казалось, менее всего нуждался в сострадании, проникла в сердце священника, когда дверь затворилась за его собеседником, и он остался один.

-- Бедняга! проговорил мистер Брок, пугаясь своего собственного сострадательного порыва. - Бедняга!