Армадель.
Книга четвертая.
I. Мистрис Мильрой.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Армадель. Книга четвертая. I. Мистрис Мильрой. (старая орфография)

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

I. Мистрис Мильрой.

Чрез два дня после ухода Мидвинтера из Торп-Амброза, мистрис Мильрой, окончив свой утренний туалет, и отпустив свою горничную, пять минут спустя, снова позвонила в колокольчик, и когда женщина явилась на звонок, нетерпеливо спросила ее, пришла ли почта.

-- Почта? повторила горничная. - Да разве у вас нет часов? Разве вы не знаете, что нужно подождать еще добрых полчаса, прежде чем спрашивать ваши письма?

Она говорила с уверенною наглостью женщины, давно привыкшей разчитывать на слабость и безпомощность своей госпожи. Мистрис Мильрой, с своей стороны, также казалась привыкшею к такому обращению. Как будто не замечая его, она спокойно продолжала отдавать горничной свои приказания.

-- Когда придет почтальйон, сказала она, - постарайся увидать его сама. Я ожидаю одно письмецо, которое должна была получить еще два дня тому назад. Не понимаю что бы значила эта медленность! Я просто начинаю подозревать прислугу.

Горничная презрительно улыбнулась.

-- Кого вы еще будете подозревать теперь? спросила она. Ну! ну! не горячитесь. Сегодня я сама пойду встречать почтальйона, и мы увидим, не привезет ли он нам письмецо.

С этими словами, сказанными тоном женщины, успокоивающей капризное дитя, горничная, не дожидаясь. дальнейших приказаний, вышла из комнаты.

Оставшись снова одна, мистрис Мильрой медленно и с трудом повернулась на постели лицем к окну.

Павший на нее дневной свет ясно обличил в страдалице следы прежней красоты, и показал, что, по летам своим, она находилась еще и до сих пор в лучшей поре жизни. Продолжительное физическое страдание и постоянное нравственное раздражение истощили ее до такой степени, что, говоря попросту, от нея остались лишь кости да кожа. Гибель её красоты казалась тем ужаснее, что она употребляла всевозможные усилия, чтобы скрывать ее не только от себя самой, но и от своего мужа, от своей дочери, и даже от своего доктора, которому необходимо было знать истину. Голова её, наполовину лишенная волос, представляла бы менее неприятное зрелище чем отвратительный юношеский парик, с помощию которого она пыталась замаскировать этот недостаток. Никакая бледность, никакия морщины не казались бы столь ужасными, как румяны, рдевшия на её щеках, и толстый слой белил, покрывавший её лоб. Тонкия кружева, яркая отделка капота, цветные ленты на её чепце и перстни, украшавшие её худые пальцы, вместо того чтобы затмевать совершившуюся в ней перемену, выставляли ее еще рельефнее, еще ярче, и силой контраста придавали ей еще более безнадежный и ужасный вид, нежели какой она имела в сущности. Модный журнал с раскрашенными картинками, где изображены были изящные женщины, блиставшия красотой и здоровьем, лежал на постели, с которой в продолжение многих лет она не могла сойдти без помощи горничной. Тут же помещалось и маленькое ручное зеркало, которое она легко могла доставать рукой. Когда горничная вышла из комнаты, мистрис Мильрой взяла зеркало и стала всматриваться в свое лицо с тем незастенчивым участием и вниманием, которых она устыдилась бы, быть-может, и в восемьнадцатилетний возраст.

-- Все старше и старше, все худее и худее! сказала она. - Майор скоро будет свободен, но прежде я вытурю из дома эту красноволосую шлюху! Она опустила зеркало ни одеяло, и судорожно сжала руку.

Глаза её внезапно остановились на миниатюрном портрете мужа, висевшем на противоположной стене; она посмотрела на него жестокими, сверкающими глазами хищной птицы.

-- А! на старости лет ты полюбил рыжих? сказала она, обращаясь к портрету. - Рыжие волосы, золотушный цвет лица, сладострастная фигура, походка балетной корифеи и проворные пальцы воровки - вот твой вкус, не так ли? Мисс Гуильт! мисс, с такими глазами и с такою походкой! - Она внезапно повернула свою голову на подушке и разразилась жестким, сардоническим смехом. - Мисс! повторила она несколько раз сряду с едким ударением и с самым безпощадным из всех видов человеческого презрения, с презрением женщины к другой женщине.

Век, в котором мы живем, находит оправдание для каждого человеческого существа. Посмотрим, найдется ли оправдание для мистрис Мильрой? Пусть ответит, на это история её жизни. Она вышла за майора в самом юном возрасте, и выходя за него, выбрала себе в мужья человека, который мог бы быть её отцом, - человека, который пользовался в это время репутацией салонного Адониса и имел большой успех в женском обществе. Получив довольно посредственное воспитание и будучи гораздо ниже своего мужа по положению в свете, она начала с того, что, подстрекаемая тщеславием, благосклонно отвечала на его ухаживанье, а кончила тем, что совершенно подчинилась обаянию, которое майор Мильрой производил в своей молодости на женщин, стоявших несравненно выше его жены и по уму, и по образованию. С своей стороны, тронутый её любовью, красотой, свежестью и молодостью, он увлекся, и брак их был заключен. Вплоть до того времени, пока их единственная малютка-дочь не достигла восьмилетняго возраста, жизнь супругов была необыкновенно счастлива. Но тут их постигло двойное несчастие: жена потеряла здоровье, а муж состояние, и с этой минуты наступил конец их семейному благополучию.

Достигнув того возраста, когда люди вообще теряют всякую способность сопротивляться несчастиям и пассивно покоряются судьбе, майор собрал последние уцедевшие остатки своего имущества, переселился на житье в провинцию и стал искать утешения в механике.

Мильрой ни в чем не находила утешения. Ни природный характер, ни воспитание не помогли ей терпеливо перенести жестокое бедствие, постигшее ее в полном цвете женской красоты. Роковая печать неизлечимой болезни заклеймила ее однажды навсегда.

Физическое страдание может развить и действительно развивает в человеке те сокровенные зародыши зла, которые таятся в нем вместе с добрыми зачатками. Все хорошее в природе мистрис Мильрой сжалось и заглохло под губительным и всепроникающем влиянием, содействовавшим широкому развитию зла. По мере того как физическия её силы слабели, её внутренний мир становился мрачнее и безотраднее. Зародоши мелочности, жестокости и коварства развивались в ней, по мере того как исчезали великодушие, мягкость и правда. Все прежния её подозрения относительно наклонности мужа возвращаться иногда к безпорядочной жизни холостяка, - подозрения, которые в былое счастливое время она открыто ему поверяла, тут же убеждаясь в их совершенной неосновательности, - вернулись к ней теперь (когда болезнь разъединила ее с ним) в форме того низкого супружеского недоверия, которое, не смея высказываться явно, действует тайно, которое, по мельчайшим атомам, накопляет целые массы горючого материала и зажигает в душе медленно горящий огонь ревности. Никакия доказательства безпорочной и терпеливой жизни мужа, никакия просьбы пощадить самое себя или дочь, уже вышедшую из детства, не в состоянии были разсеять ужасное заблуждение, порожденное её безнадежным состоянием. Как и все мании, ревность эта имела свои периодические приливы и отливы, свои спазмодические припадки и свой обманчивый покой; но так или иначе, в движении или в застое, она никогда не покидала её, заставляя ее оскорблять невинных служанок и безукоризненных женщин, живших в её доме; эта ревность вызвала на глаза её дочери первые слезы стыда и горя, и избороздила глубокими морщинами лицо мужа. Она была, в продолжении многих лет, сокровенною язвой этого небольшого семейного кружка, и теперь, выступая за его пределы, должна была оказать свое влияние на грядущия события, в которых самым существенным образом замешаны были интересы Аллана и его друга.

Чтобы вполне оценить всю важность появления мисс Гуильт в Торп-Амброзе, необходимо разсмотреть, в каком положении находились дела на мызе до вступления туда новой гувернантки.

Когда прежняя наставница Нелли (женщина пожилая и настолько некрасивая собой, что не возбуждала даже ревности мистрис Мильрой) вышла за-муж, майор стал сериозно подумывать о том, чтобы разстаться с дочерью. С одной стороны, он очень хорошо сознавал, что в доме бывают сцены, при которых неприлично присутствовать молодой девушке. С другой стороны, ему страшно не хотелось употребить такую крайнюю меру: оставить дочь в чужом доме (в школе), даже и на праздники. Однажды решившись на публикацию о новой гувернантке, майор Мильрой, вместо того чтобы преодолеть трудность, по своему обыкновению, обошел ее и успокоился. Он махнул рукой на домашния дрязги и, может-быть, в сотый раз прибегнул к утешительному обществу своего старого друга - часов.

Не так думала майорша. Обстоятельство, совершенно ускользнувшее от её мужа, а именно, что новая гувернантка может оказаться гораздо моложе и привлекательнее первой, прежде всего представилось её воображению. Она ничего не сказала. Затаив в душе прежнее недоверие к мужу, она уговорила его ехать вместе с дочерью на пикник, для того чтобы самой иметь возможность повидаться с новою гувернанткой наедине. Гувернантка явилась, и огонь ревности, тлевший под пеплом, вспыхнул ярким пламенем в сердце мистрис Мильрой в ту минуту, когда она и прекрасная незнакомка впервые обменялись взглядом.

Когда свидание кончилось, подозрения мистрис Мильрой пали на свекровь. Она хорошо знала, что кроме её майор ни к кому не мог обратиться в Лондоне для наведения необходимых справок; но будучи уверена, что мисс Гуильт явилась на публикацию как лицо совершенно постороннее, она в то же время, с слепою яростью, самою слепою из всех страстей, упорно отвертывалась от фактов, и припоминая последнюю из многочисленных своих ссор с свекровью, окончившуюся разрывом, пришла к тому заключению, что появлением мисс Гуильт в своем доме она обязана была злобному желанию старушки поселить раздор между ею и мужем. Справедливое предположение, сделанное прислугой, которая не раз присутствовала при семейных сценах, а именно, что мать майора, нанимая для своей внучки хорошую гувернантку, не сочла своею обязанностью принимать в разчет красоту наставницы в угоду фантастическим бредням и прихотям своей невестки, никак не вмещалось в уме мистрис Мильрой. Решимость, которая неизбежно возникла бы в ней из ревности к мужу после свидания с мисс Гуильт, еще более окрепла в ней при её настоящем убеждении. Не успела мисс Гуильт затворить за собою дверь, как мистрис Мильрой прошептала ей в след: "Подожди, голубушка, через недельку-другую тебя здесь не будет!"

С этой минуты много безсонных ночей и томительных долгих дней провела больная, думая лишь о том, как бы ей выжить из дому новую гувернантку.

Подкупив горничную подарком из своего гардероба, мистрис Мильрой уговорила ее взять на себя должность шпиона; благодаря этому способу, она неоднократно склоняла ее и на другия услуги, которых та не обязана была для нея делать. Мало-по-малу все наряды госпожи, которая уже более не нуждалась в них, перешли в руки горничной, служа ненасытной жадности к красивым платьям, столь свойственной всем безобразным женщинам. Получив самый щегольской наряд, какой когда-либо доставался ей, домашняя шпионка, действуя по тайному предписанию госпожи своей, с низкою радостью принялась за свое тайное дело.

Время шло, горничная работала усердно, но проку было мало. И госпожа, и служанка напали на женщину, которая могла провести их обеих. Неоднократные вторжения к майору, когда он случайно оставался наедине с гувернанткой, не повели ни к каким враждебным для них открытиям. Подглядыванье и подслушиванье у дверей гувернанткиной спальни открыли лишь то, что она долго не гасит огня по вечерам и во сне стонет и скрежещет зубами: вот и все. Неусыпный надзор за нею в продолжение дня доказал, что она сама вручает свои письма почтальйону, не доверяя их слугам, и что в свободное от занятий и прогулки время, она несколько раз исчезала из саду, возврашаясь потом одна из парка. Однажды, и только однажды, горничная улучила удобную минуту чтобы тайком пробраться за нею в парк; но мисс Гуильт, заметив это, остановилась и с самою убийственною вежливостью спросила ее, не желает ли она сопутствовать ей в её прогулке? Много сделано было мелочных открытий, слишком достаточных для того чтобы возбудить подозрение в сердце ревривой женщины. Но таких обстоятельств, которые могли бы служить основательным поводом к жалобам и улике против майора, положительно не находилось. День уходил за днем, а мисс Гуильт оставалась безукоризненною в своем поведении относительно хозяина дома и его дочери.

Потерпев поражение на этом пункте, мистрис Мильрой попыталась было отыскать потом сомнительную сторону в показаниях, представленных о репутации гувернантки её рекомендательницею.

обыкновенно предлагаемые в подобных случаях, разрешены были совершенно точно и ясно. Единственный слабый пункт, к которому еще можно было придраться, заключался в последних строках письма.

"Я была так поражена (писала Майорова мать) грацией и благородством мисс Гуильт, что, по удалении её из комнаты, решилась спросить у мистрис Мандевиль, каким образом она сделалась гувернанткой. "Самым обыкновенным, - отвечала она мне. - Это целая грустная семейная история, в которой она играла самую благородную роль. Она чрезвычайно чувствительна, и избегает говорить об этом при посторонних. Уклончивость весьма понятная, и которую, по чувству деликатности, я всегда считала своим долгом щадить." Услыхав это, и я своей стороны поступила также. Мне не поручено было проникать в семейные тайны и огорчения бедняжки; я должна была сделать лишь одно, удостовериться в том, что нанимаю способную и достойную гувернантку для воспитания моей внучки."

Внимательно прочитав эти строки, мистрис Мильрой, пламенно желавшая отыскать в них что-нибудь двусмысленное, конечно, и успела в этом. Она решилась проникнуть тайну семейных несчастий мисс Гуильт, надеясь извлечь из них что-либо полезное для своей цели. Для этого у нея было два способа: или разспросить самое гувернантку, или попытать сначала её рекомендательниду. Зная по опыту, из первого свидания, изворотливость мисс Гуильт в решении неловких вопросов, она решилась испробовать последний способ. "Сначала я выпытаю все подробности от самой рекомендательницы," подумала мистрис Мильрой, "а потом уже разспрошу эту тварь, и тогда увидим, согласны ли будут их показания."

Письмо было коротко и заключало в себе лишь самые необходимые вопросы. Мистрис Мильрой прежде всего объяснила своей корреспондентке, что плохое состояние её здоровья вынуждает ее оставить дочь под исключительным влиянием и контролем гувернантки; что вследствие этого она более других матерей желает иметь самые положительные и подробные сведения об особе, которой она вверяет свое единственное дитя. Эта заботливость должна служить ей оправданием в тех, быть-может, нескромных вопросах, которые она предложит насчет мисс Гуильт, несмотря на полученную ею отличную рекомендацию. После такого предисловия мистрис Мильрой приступила к самой сущности дела, и попросила сообщить ей все обстоятельства, вынудившия мисс Гуильт принять на себя должность гувернантки.

Письмо это отправлено было в тот же день как было написано. На другой день поутру ожидаемый ответ не явился. Наступил следующий день, а ответа все-таки не было. На третье утро мистрис Мильрой потеряла всякое терпение; она позвонила горничную, как уже разказано было выше, и приказала ей дожидаться почтальйона, чтобы самой принять от него письма. Вот в каком положении находились дела, и при таких-то домашних обстоятельствах начался новый ряд событий в Торп-Амброзе.

-- Не пришел ли почтальйон? спросила мистрис Мильрой.

Вместо ответа горничная положила на постель письмо, и не скрывая своего любопытства, осталась в комнате, чтобы наблюдать за впечатлением, которое произведет письмо это на её госпожу.

Схватив конверт, мистрис Мильрой нетерпеливо разорвала его. Прежде всего выпал печатный листок, который она сначала отбросила в сторону, но так как в нем оказалось письмо, написанное её собственною рукой, то она снова взялась за печатный листок. Это был просто циркуляр почтовой конторы, извещавший мистрис Мильрой, что письмо её отнесено было по означенному адресу, но что там не оказалось лица, к которому она писала.

-- Нет ли каких дурных известий? опросила горничная, замечая перемену в лице своей госпожи.

имя и адрес рекохендательницы мисс Гуильт.

"Мистрис Мандевиль, 18, Кингсдоун-Крессент, в Безвотер," жадно прочитала она, и потом сличила этот адрес с возвращенным к ней письмом. Ошибки не было: адресы были совершенно тождественны.

-- Нет ли каких дурных известий? повторила горничная, подвигаясь еще на один таг к постели.

-- Слава Богу, да! воскликнула мистрис Мильрой с неудержимым восторгом. Она перебросила почтовый циркуляр к горничной, и заранее торжествуя победу, радостно ударила своими костлявыми руками по простыне. - Мисс Гуильт обманщица! Мисс Гуильт лгунья! О, еслибы мне даже пришлось умереть от этого, Рашель, то я все-таки велю поднести себя к окну, чтобы посмотреть, как ее будет брать отсюда полиция.

-- Большая разница говорить что она лгунья, или уличить ее в этом, заметила горничная. С этими словами она опустила руку в карман, и молча вынула оттуда второе письмо.

-- Нет, отвечала горничная, к мисс Гуильт.

Обе женщины обменялись взглядом, и без слов поняли друг друга.

-- Где она? спросила мистрис Мильрой.

Горничная указала на парк.

Мистрис Мильрой сделала знак горничной, чтобы та наклонилась к ней поближе.

-- Можешь ли ты вскрыть его, Рашель? прошептала она. Рашель кивнула головой.

-- А можешь ли ты снова заклеить его, так чтобы никто не знал.

-- А можете ли вы подарить мне шарф, который подходить к вашему светлосерому платью? спросила Рашель.

письмо.

-- Благодарю вас, сударыня, за шарф, сказала Рашель, спокойно опуская вскрытый пакет на одеяло. Мистрис Мильрой посмотрела на него. Он запечатан был обыкновенным липким клеем, который легко расходится от пару. Когда мистрис Мильрой вынимала письмо, рука её сильно дрожала, а белилы, покрывавшия её лоб, трескались на морщинах.

-- Капли! сказала она. - Я страшно взволнована, Рашель. Подай мне капли!

Рашель подала капли и отошла к окну, чтобы наблюдать за парком.

-- Не торопитесь, сказала она. - Её еще не видно.

-- Ужь не мучит ли вас совесть? насмешливо спросила горничная. - Смотрите на это как на долг, который вы обязаны исполнить ради вашей дочери.

-- Змея! проговорила мистрис Мильрой, и выразив такое мнение о горничной, раскрыла письмо.

Оно, очевидно, написано было второпях без числа, а внизу стояли только первоначальные буквы имени. Вот его содержание:

"Дорогая Лидия, извощик ожидает меня у подъезда, и мне едва есть время сказать вам, что дела вынуждают меня оставить Лондон дня на три или на четыре, а не долее как на неделю. Если вы вздумаете писать мне, ваши письма будут доставлены по назначению. Вчера я получила ваше письмо и совершенно согласна с вами, что вы должны как можно долее избегать щекотливого разговора о себе и о вашем семействе. Чем короче вы узнаете молодого Армаделя, тем легче вам будет сочинить ему самую правдоподобную сказку. Но, однажды сочинив ее, вы должны будете держаться её, а в виду этой последней необходимости старайтесь сделать ее как можно сложнее, запутаннее и второпях. Скоро я опят напишу вам и изложу на этот счет мои мысли. А покамест берегитесь встречаться с ним слишком часто в парке.

-- Ну? спросила горничная, возвращаясь к постели. - Кончили?

-- Встречаться с ним в парке! повторила мистрис Мильрой, не спуская глаз с письма. С ним!...

-- В своей комнате.

-- Я не верю этому!

-- Как знаете. Мне нужно письмо и конверт.

-- Можешь ли ты снова заклеить его, так чтобы она не догадалась?

-- Ничего больше.

Мистрис Мильрой снова осталась одна, чтоб обдумать план аттаки и разсмотреть дело в том новом свете, в котором оно теперь являлось. Письмо, адресованное к гувернантке, ясно доказывало, что с помощию фальшивой рекомендации, в дом майора забралась искательница приключений. Но так как сведения эти добыты были не совсем честным образом, и в них нельзя было открыто сознаться, то они не могли послужить ни к предостережению майора, ни к изобличению мисс Гуильт. Единственным полезным орудием в руках мистрис Мильрой было её собственное возвращенное ей назад письмо, и оставалось только найдти ему скорейшее и наилучшее применение.

Чем долее обдумывала она это дело, тем опрометчивее и безразсуднее казался ей восторг, который почувствовала она при воде почтового циркуляра. Внезапный отъезд рекомендатедьницы гувернантки, - отъезд без следов и даже без адреса, по которому можно было бы препровождать письма, - был сам по себе настолько подозрительным фактом, что о нем можно было упомянуть майору. Но хотя мистрис Мильрой во многих отношениях ошибалась насчет своего мужа, однако она настолько знала его характер, чтобы с уверенностью предположить (в случае если она сообщит ему о случившемся), что майор откровенно обратится за объяснением к самой гувернантке. Благодаря своей находчивости и хитрости, мисс Гуильт, конечно, даст ему какой-нибудь благовидный ответ, которым майор, из пристрастия к ней, охотно удовлетворится; а она между тем поведет дело, так что со стороны её соучастницы поспеет в свое время из Лондона надлежащее подтверждение выдуманной ею сказки. Хранить глубокое молчание в настоящем, а в будущем навести (без ведома гувернантки) необходимые справки для получения точных и неопровержимых доказательств, казалось самым безопасным образом действий относительно такого человека как майор, и такой женщины как мисс Гуильт. При своей безпомощности, кому могла поручить мистрис Мильрой это трудное и опасное дело? Без горничной она не обошлась бы ни одного дня, еслибы даже та и оказалась способною выполнить это поручение; притом могла ли она отправить ее на розыски, не возбудив этим толков? Так нет ли какого другого надежного человека в Торп-Амброзе или в Лондоне, которого можно было бы употребить на это дело? Мистрис Мильрой металась на постели из стороны в сторону, напрасно отыскивая в уме своем то, чего ей было нужно.

"О, еслиб я могла найдти человека, которому решилась бы довериться!" (с отчаянием думала она. "Еслиб я знала к кому обратиться за помощью!"

-- Можно мне войдти? спросила Нелли.

-- Что тебе нужно? нетерпеливо возразила мистрис Мильрой.

-- Я принесла вам завтрак, мама.

-- Завтрак? с удивлением повторила мистрис Мильрой. - А почему не принесла его Рашель? Потом, помолчав с минуту, она резко оказала: - Войди!