Дочь Иезавели.
Часть первая. Мистер Дэвид Глени приводит в порядок свои воспоминания и начинает рассказ.
Глава XVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дочь Иезавели. Часть первая. Мистер Дэвид Глени приводит в порядок свои воспоминания и начинает рассказ. Глава XVII. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.

Войдя на следующее утро в столовую, я с удивлением увидал, что там не было никого. До сих пор Келер всегда подавал мне и Эпгельману пример, вставая раньше всех и первый появляясь к кофе. Через секунду в дверях показался Энгельман; по его серьезному, безпокойному лицу было ясно видно, что случилось что-то недоброе.

-- Где г. Келер? спросил я.

-- В постели.

-- Надеюсь, что он не болен?

-- Право, я не знаю, что с ним, милый друг. Он говорит, что дурно спал и что не может не только заниматься делами, но даже встать с постели. Вчера в театре было очень душно, не от этого-ли ему нездоровится?

-- Не снести-ли мне ему чашку чаю? спросил я.

-- Да, да. И вы скажете мне потом свое мнение о нем.

В первую минуту, когда я взглянул на Келера, я невольно испугался. Страшная апатия овладела этим обыкновенно столь живым и энергичным человеком. Он лежал совершенно неподвижно и только по временам его руки, покоившияся на одеяле, судорожно тряслись. Когда я заговорил с ним, он открыл глаза, яо они тотчас закрылись, словно ему тяжело было смотреть. Я предложил ему выпить чаю, он покачал головой и произнес дрожащим голосом:

-- Оставьте меня.

Я посмотрел на кружку и стакан, стоявшие на его ночном столике. Они были пусты.

-- Ночью вам хотелось пить? спросил я.

-- Ужасно, отвечал Келер тем-же дрожащим голосом.

-- А теперь?

-- Оставьте меня, повторил он.

И он продолжал лежать неподвижно, ничего не требуя, ни на что не обращая внимания. По временам руки его снова дрожали.

Мы тотчас послали за доктором, который иногда его пользовал. Он явился и объявил, что у Келера нервная горячка, но по его лицу мне и Энгельману показалось, что он считал себя обязанным сказать что-нибудь, но сам мало верил в справедливость своих слов. Он, однако, прописал лекарство и обещал заехать вторично в тот-же день. Старая экономка Барбара заняла у постели больного место сиделки. Отличаясь всегда деспотизмом, она явилась тираном и в комнате больного. Она объявила, что тотчас покинет дом, если мы наймем сестру милосердия.

-- Когда мой господин болен, он - моя собственность, повторяла она.

Конечно, было немыслимо, чтоб такая старая женщина ухаживала днем и ночью за больным; но чтоб сохранить спокойствие в доме, мы решили подождать следующого дня, и если Келеру не будет лучше, взять из больницы знающую свое дело сиделку.

При новом посещении доктора наши подозрения в том, что он не был уверен в себе, вполне подтвердились. Он привез с собою другого доктора, гораздо моложе себя, чтоб вместе сделать более правильный диагноз болезни.

Новый доктор, г. Дорман, очень основательно и подробно осмотрел больного. Он разспросил нас о времени, когда началась болезнь, в каком положении находился Келер накануне, что он ел и пил и т. д. Потом он пожелал видеть всех живших в доме, которые имели доступ к больному, и, пристально посмотрев поочередно на экономку, лакея и служанку, отпустил их, не сказав ни слова. Потом он предложил, к удивлению своего собрата, дать больному рвотного, но не хотел объяснить мотивов подобного предложения.

-- Если я окажусь правым, вы сами увидите мои мотивы, сказал он; - если же я ошибаюсь, то нечего тут и объяснять.

-- Дайте ему рвотного, заприте комнату и не пускайте к нему никого до моего возвращения, прибавил он и поспешно удалился.

-- Что это значит? спросил меня Энгельман, выходя из комнаты вслед за молодым доктором.

-- Мой собрат подозревает здесь отравление. Но не говорите никому.

Я быстро направился в свою комнату и, запершись на ключ, погрузился в глубокую, тревожную думу. Одно слово "отрава" воскресило в моей голове страшный намек г-жи Мейер на пропажу ящика с лекарствами после смерти доктора Фонтэна. Вместе с тем я вспоминал про неожиданное и странное появление г-жи Фонтэн накануне вечером в спальне Келера. Боже милостивый! Разве я не видел ее подле столика, на котором стояло ночное питье Келера? Разве я не слышал, как доктор Дорман, узнав, что это питье было все выпито, а кружка и стакан вымыты, сказал: "очень жаль"? Впродолжении нескольких минут я был вне себя от отчаяния, - до того ужасны были овладевшия мною подозрения. Однако, я имел довольно присутствия духа, чтоб избегать встречи с Энгельманом, пока я несколько не приведу в порядок свои мысли.

Наконец, когда я немного успокоился и стал хладнокровно обдумывать все случившееся, мне стало даже совестно, что я навремя поддался этой панике.

Какой повод могла иметь вдова, желая смерти г. Келера? Напротив, в её интересах было, чтоб он жил и, раскаявшись в своих неосновательных предубеждениях, согласился на брак своего сына с Миной. Не говоря уже обо всем ужасе подозрения вдовы в отраве Келера с целью освободить Фрица от влияния отца, подобное преступление, в случае его открытия, навеки разлучило-бы молодых людей. Нет, это немыслимо! Вероятно, доктор Дорман слишком поторопился и пришел к ложному заключению. Эта мысль меня несколько успокоила. Я отворил дверь своей комнаты и поспешил в спальню Келера, сгорая от нетерпения узнать результат исследования, произведенного доктором Дорманом, каково-бы оно ни было.

Исследование уже окончилось. Келер был погружен в тяжелый сон. Доктор Дорман собирал принесенные им из дому препараты.

-- Странно, сказал он, все-же не решаясь откровенно объяснить свои подозрения; - как все человеческия предположения о каждом факте ограничиваются тремя вопросами, так и в данном случае возникает три вопроса. Не слишком ли поздно мы дали рвотное? Удовлетворительны-ли сделанные опыты? Или не заблуждался-ли я совершенно? Я вижу, почтенный доктор, прибавил он, обращаясь к своему собрату, - что вы ждете от меня положительного ответа. Вам нечего удаляться, г. Энгельман. Я не желаю, чтобы вы и ваш друг молодой англичанин на минуту ошибались насчет моего мнения. Я вижу в больном странное истощение жизненных сил, но без малейших симптомов какого-нибудь определенного недуга. Говоря просто, я, как честный человек, должен сознаться, что не понимаю болезни г. Келера.

Быть может, он из деликатности скрывал от нас свои подозрения, но во всяком случае он был человек, презиравший всякую тень шарлатанства. Старый доктор взглянул на него не очень одобрительно, словно его откровенность нарушала правила медицинского этикета.

-- Если вы дозволите мне изучить этот странный случай, продолжал доктор Дорман, - под наблюдением моего уважаемого собрата, то я с его согласия перепробую все известные палиативы. Моему уважаемому собрату известно, что я всегда рад учиться.

Его "уважаемый собрат" молча поклонился, посмотрел на часы и поспешно отправился к другому пациенту. Доктор Дорман также взял шляпу, но, проходя мимо Барбары, храпевшей в кресле подле постели больного, он сказал:

больном. Я приеду завтра утром, если вы не потребуете меня раньше.

Я вызвался сидеть ночь, обещая разбудить Энгельмана, если больному сделается хуже. Старая экономка, проснувшись через несколько времени, настаивала на том, чтобы я удалился. Но дело было слишком серьезное и я был слитком встревожен, чтобы, по обыкновению, поддаться ей, а потому, к величайшему изумлению разсердившейся Барбары, я ее вывел из комнаты и запер дверь на ключ.

Вскоре после этого постучался слуга. Энгельман велел мне сказать, что если его присутствие не очень необходимо, то он пойдет подышать чистым воздухом, прежде чем лечь спать. Я отвечал, что его присутствие здесь не необходимо.

Спустя час Энгельман вошел в комнату больного, чтоб взглянуть на своего старого друга и проститься со мной. Келер спокойно спал под влиянием данного ему лекарства. Мне показалось в движениях Энгельмана что-то странное, неловкое. Он точно находился под давлением какой-то мысли, которую высказать он не смел и от которой отделаться был не в состоянии.

-- Кого-нибудь надо найти, Дэвид, который понимал-бы эту болезнь, сказал он, смотря на безпомощную фигуру своего друга.

Он ничего не отвечал и, простившись со мною, ушел. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что я провел эту ночь в очень тревожном положении. Самые мрачные мысли и сомнения мучили меня. Произведенные доктором опыты нисколько не опровергли его подозрения. При таких обстоятельствах не был-ли я обязан рассказать доктору то, что я видел, возвратясь домой из театра за биноклем? Чем более я об этом думал, тем ужаснее казалось мне набросить тень подозрения в таком страшном преступлении на мать Мины. Какое я имел доказательство в лживости её объяснения, что она желала срисовать камин? А без доказательств как могу я, как смею открыть рот? Пока больной спал спокойно, я твердо решал в душе своей молчать, но как только надо было дать ему лекарство или поправить подушки, как только я видел его глаза, тупо смотревшие в пространство, моя решимость колебалась и я снова думал, что прямым моим долгом было сказать обо всем доктору. Никогда во всю последующую мою жизнь я не проводил таких мучительных часов.

Когда стало светать, я со страхом заметил, что болезнь стала ухудшаться. Истощение сил было полное, лицо еще более вытянулось и судорожные подергивания всего тела стали чаще. Что-бы там ни произошло, но я дал себе слово, как только придет доктор, передать ему все мне известное.

Я был так утомлен душевной тревогой и недостатком сна, что Энгельман, когда он вошел утром в комнату, легко это заметил и предложил меня сменить. Я отправился в свою комнату и лег на постель, оставив дверь отворенной, чтоб услышать шаги доктора. Но я был молод, а для молодежи сон - необходимость и против него невозможно бороться; так я несколько раз вскакивал, чтоб не заснуть, и, однако, все-же в конце-концов сон меня одолел. Когда я проснулся и посмотрел на часы, то оказалось, что я проспал целых шесть часов.

Стыдясь самого себя и безпокоясь о том, что произошло в это время, я поспешил в комнату Келера и тихонько постучал в дверь.

Я хорошо знал этот голос и остановился в недоумении, нахожус ли я все еще во сне или съума сошел?

-- Войдите, повторил тот же голос.

Я вошел в комнату. У постели сидела, спокойно улыбаясь и поднося палец к губам в знак молчания, г-жа Фонтэн.

-- Говорите потише, сказала она: - у него сон очень легкий, и не надо его тревожить.

Она снова улыбнулась; мое изумление, повидимому, ее забавляло.

-- Его совершенно передали на мои руки, Дэвид, сказала она, нежно смотря на больного. - Пойдите вниз, Энгельман вам все объяснит. Здесь говорить нельзя.

Она пощупала пульс своего пациента, отерла платком пот, выступивший у него на лбу, и потом откинулась на спинку кресла, не спуская глаз с Келера. Она казалась идеалом сиделки, о которой говорил доктор Дорман. Еслиб кто-нибудь посторонний вошел в комнату в эту минуту, то непременно сказал-бы:

-- Какая прекрасная картина! Какая преданная жена!