Закон и жена.
Глава III. На Рамсгэтском берегу.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Закон и жена. Глава III. На Рамсгэтском берегу. (старая орфография)

ГЛАВА III.
На Рамсгэтском берегу.

Юстас успокоил меня, по хотя страх во мне исчез, ум мой не был удовлетворен его аргументами.

Он уверял, что думал о контрасте между его прежней и теперешней жизнью. Горькия воспоминания о прожитых им годах внушали ему мрачное сомнение, съумеет-ли он сделать мою жизнь счастливой. Он спрашивал себя: не ветретил-ли он меня слишком поздно? Не был-ли он слишком озлобленным горькими ударами судьбы, разочарованным для брачной жизни? Подобная мысль, овладев его умом, наполнила глаза его слезами, но теперь он умолял меня, во имя нашей любви, забыть об этой минутной его слабости.

Я простила ему, утешила, воскресила его, но по временам невольно вспоминала с безпокойством об его смущении и спрашивала себя, действительно-ли мой муж был со мной откровенен, как я с ним?

Мы вышли из вагона в Рамсгэте.

Сезон купанья только-что окончился и маленький городок был совершенно пуст. В программу нашего брачного путешествия входила поездка по Средиземному морю на яхте, одолженной Юстасу одним из его приятелей. Мы оба любили море и желали, в виду обстоятельств, сопровождавших нашу свадьбу, избегнуть на время друзей и знакомых. С этой целью, обвенчавшись в Лондоне самым скромным образом, мы отправились в Рамсгэт, куда яхта должна, была придти за нами. Из этого порта мы могли отправиться в море, не обратив на себя ничьего внимания, на что нельзя было надеяться в обычной стоянке яхт на острове Вайте.

В Рамсгэте мы прожили три дня, - три одинокие, прелестные дня безоблачного счастья, которые никогда более не повторятся во всю нашу жизнь.

На четвертый день утром перед разсветом случилось нечто, поразившее меня своей новизной. Я вдруг проснулась с каким-то нервным безпокойством, которого никогда прежде не знавала. Дома всегда смеялись над моим непробудным сном, и, действительно, как только голова моя прикасалась к подушке, сон смыкал глаза и меня будил только стук в дверь горничной. Всегда и во всех обстоятельствах я до той минуты наслаждалась безмятежным сном ребенка.

Теперь я проснулась без всякой видимой причины, за несколько часов до того времени, когда я всегда вставала. Я старалась снова заснуть, но не могла. Нервы мои были так странно настроены, что мне не лежалось в постели. Муж крепко спал. Боясь его обезпокоить, я тихонько встала и, надев пеньюар и туфли, подошла к окну.

Солнце только-что всходило над зеркальной поверхностью моря. Величественное зрелище, открывавшееся передо мною, на минуту успокоило мои нервы, но вскоре прежнее тревожное чувство овладело мною. Я стала тихими, медленными шагами ходить по комнате. Через несколько минут мне это надоело и, опустившись в кресло, я взяла книгу, но она не могла привлечь коего внимания, мысли мои были далеко, и я снова встала. Я взглянула на Юстаса и мне показалось, что никогда онч." не был так хором, как в этом безмятежном сне, и что никогда я его так не любила. Потом я возвратилась к окну; прекрасное утро не имело для меня прелести. Я села к туалету и посмотрела на себя в зеркало. Как я была бледна я разстроена от ранняго пробуждения! Я снова встала, не зная, что делать. Заключение в четырех стенах этой комнаты мне было нестерпимо; я отворила дверь и вышла в уборную мужа, надеясь, что перемена места меня успокоит.

Первое, что мне бросилось в глаза, был открытый несессер Юстаса, на туалетном столе.

Я вынула из одного отделения стоянки с духами, банки с помадой, щетки, гребни, ножики и ножницы, из другого - письменные принадлежности. Я понюхала духи и помаду, обтерла платком стклянки и мало-по-малу выбрала из несессера все, что в нем находилось. Внутри он был обит синим бархатом и на дне виднелась синяя-же ленточка. Дернув за нее, я приподняла дно; оно было фальшивое и под ним находился потайной ящик для бумаг и писем. При моем странном, капризном, инквизиционном настроении мне приносило удовольствие вынимать бумаги, также как и вещи.

Тут были уплаченные счета, нисколько меня не интересовавшие, письма, которые я, конечно, не открыла, а только прочитала адресы, и в самом низу фотографическая карточка, повернутая лицом ко дну ящика. На задней её стороне была надпись:

"Моему милому сыну Юстасу".

Это была его мать! Это была женщина, которая так упорно и безжалостно противилась нашему браку!

Я поспешно повернула фотографию, ожидая увидеть женщину с злым, суровым выражением лица. К величайшему моему изумлению, в этом лице виднелись остатки поразительной красоты, а выражение его, хотя решительное, было доброе, нежное, приветливое. Седые волосы её ниспадали из-под простенького чепца маленькими старомодными буклями. Над самым ртом у нея было маленькое родимое пятнышко, которое придавало характеристическую особенность её лицу. Я долго смотрела на этот портрет, изучая все его черты. Эта женщина, оскорбившая монл и моих родственников, была, повидимому, замечательной, приятной особой, знакомство с которой для всякого было-бы честью и удовольствием.

Я глубоко задумалась. Фотографический портрет как-то странно успокоил меня.

Вдруг раздался бой часов в столовой. Я акуратно положила все вещи в несессер, начиная с фотографии, точно в таком порядке, в каком оне лежали прежде, и возвратилась в спальню. Взглянув на мужа, по- прежнему спавшого безмятежно, я невольно спросила себя: почему добрая, милая мать его так упорно старалась нас разлучить, так безжалостно противилась нашему браку?

Могла-ли я задать этот вопрос Юстасу по его пробуждении? Нет, я боялась зайти так далеко. Между нами было условлено, хотя и безмолвно, никогда не упоминать об его матери, и к тому-же он мог разсердиться, узнав, что я открывала потайной ящик несессера.

В это утро после завтрака мы получили известие об яхте. Она благополучно пришла в порт и шкипер дожидался приказаний моего мужа.

Юстас не пригласил меня отправиться с ним на яхту, говоря, что ему надо было сделать некоторые распоряжения, вовсе не интересные для женщины; надо было озаботиться о провизии, воде, компасе и морской карте. Поэтому он просил, чтоб я его подождала дома. Погода была прекрасная и я заявила желание погулять по берегу; хозяйка, у которой мы нанимали квартиру, предложила пойти со мною, и мы сговорились, что пойдем по направлению к Вродстэрсу, а Юстас, окончив свои дела, догонит нас.

Через полчаса мы с хозяйкой уже были на берегу, представлявшем в этот прекрасный осенний день прелестное зрелище. Светлое небо, свежий ветер, волнующееся море под блестящими лучами солнца, искрящийся песок, бесконечное количество кораблей, величественно скользивших по волнам, - это было так красиво, так очаровательно, что если-бы я была одна, то, кажется, стала-бы плясать, как ребенок, от удовольствия. Мое счастливое настроение нарушалось только неумолкаемой болтовней хозяйки. Это была добрая, услужливая, но пустая женщина, которая говорила без умолка, хотя я её вовсе не слушала; она постоянно пересыпала свой разговор словами, "послушайте, м-с Вудвиль, вот видите, м-с Вудвиль", что мне казалось неприличной фамильярностью, так-как она по своему положению в свете стояла гораздо ниже меня.

Мы гуляли около получаса, когда поравнялись с какой-то дамой.

Она обернулась, чтоб меня поблагодарить. Я широко открыла глаза от изумления: передо мной стоял оригинал фотографического портрета, находившагося в несессере моего мужа. Передо мною стояла его мать. Я тотчас признала её маленькия, старомодные букли, доброе, приветливое выражение лица я родимое пятнышко над верхней губой. Не могло быть никакого сомнения. Это была его мать!

Старушка, естественно, приписала мое смущение застенчивости и любезно вступила со мною в разговор. Через минуту я шла рядом с той самой женщиной, которая упорно отказывалась принять меня в свое семейство; я была очень взволнована, не зная, следовало-ли мне в отсутствии мужа взять на себя ответственность и открыть ей, кто я.

Вскоре, однако, болтливая хозяйка, идя по другую сторону моей свекрови, порешила этот вопрос. Я случайно заметила, что мы, должно быть, скоро достигнем цели нашей прогулки - селения Бродстэрс, и она тотчас ответила:

-- О, нет, м-с Вудвиль, нам еще далеко идти.

не слышала своей фамилии.

В моем лице и манерах, вероятно, сказывалось смущение, потому-что, случайно взглянув на меня, она остановилась и добродушно сказала:

-- Мне кажется, вы слишком устали, вы очень бледны и изнурены. Присядьте и понюхайте моего спирта.

Я последовала за нею и опустилась на обломок скалы. Я смутно слышала болтовню хозяйки, которая по-прежнему не умолкала, выражая мне свое сочувствие и сожаление; я машинально взяла стклянку со спиртом из рук свекрови, которая обращалась со мной, как с незнакомкой, хотя слышала мою фамилию.

Если-б я думала только о себе, то непременно тут-же вступила-бы с нею в объяснение, но мне надо было взять в соображение интересы Юстаса, а я не знала, в дружеских или неприязненных отношениях находился он с матерью. Что-же мне было делать?

телеграму и тотчас отправилась в Рамсгэт, так-как она сама еще, елава-богу, была здорова и сильна. К утру положение больной улучшилось и доктора объявили, что она была вне опасности.

-- Тогда я подумала, что прогулка по берегу меня освежит, прибавила добрая старушка.

Я слышала её слова и понимала их смысл, но была слишком взволнована, чтоб отвечать. Вместо меня заговорила снова словоохотливая хозяйка.

-- Вон идет какой-то джентльмен, сказала она, указывая рукою на берег по направлению к Рамсгэту; - вы не можете вернуться пешком. Хотите я попрошу его прислать экипаж к разселине в скалах?

Когда джентльмен подошел поближе, то мы обе тотчас узнали в нем Юстаса.

Я снова взглянула на свекровь, и снова эта фамилия не произвела на нее никакого впечатления. Зрение её не было так хорошо, как у нас, и она еще не узнала сына. Он-же тотчас ее узнал и остановился, как-бы пораженный громом. Потом он подошел к ней; глаза его впились в её глаза, в лице его не было ни кровинки.

-- Вы здесь? сказал он.

-- Здравствуй, Юстас, отвечала она спокойно. - Тебя также уведомили о болезни тетки. Разве ты знал, что она в Рамсгате?

Он ничего не отвечал. Хозяйка, поняв из слов старухи наши родственные отношения, была так поражена, что молча смотрела то на меня, то на нее. Я взглянула на мужа и ждала, что он сделает. Если-б он промешкал еще минуту, то, быть может, вся моя последующая жизнь приняла-бы другой оборот, - я почувствовала-бы к нему презрение.

-- Вы знаете, кто это? сказал он матери.

Взглянув на меня и любезно кивнув головой, она отвечала:

-- Я встретила эту даму на берегу, Юстас, и она любезно подняла письмо, которое я уронила. Кажется, я слышала её фамилию: если не ошибаюсь, это м-с Вудвиль? прибавила она, обращаясь к хозяйке.

Муж инстинктивно сжал мне руку, так-что я едва но вскрикнула от боли, но надо отдать ему справедливость, что он не колебался ни минуты.

Она медленно встала и молча взглянула на сына. Удивление, показавшееся-было на её лице, мгновенно заменилось выражением пламенного негодования и презрения. Ничего подобного я не видала на лице женщины.

-- Я сожалею твою жену, сказала она.

Потом, махнув рукой, как-бы отстраняя его от себя, она пошла одна по берегу.

Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница