Закон и жена.
Глава VII. По дороге к маиору.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Закон и жена. Глава VII. По дороге к маиору. (старая орфография)

ГЛАВА VII.
По дороге к маиору.

-- Да, разумеется, это странное совпадение. Однако...

Старый Бенджамин замялся и смотрел на меня, точно сомневаясь, следует-ли ему продолжать свою речь.

-- Продолжайте, просила я.

-- Однако, я не вижу тут ничего подозрительного. По-моему, совершенно естественно, что муж ваш, будучи в городе, посетил своего приятеля. Совершенно естественно и то, что мы на пути домой должны были проехать по Вивьян-плэсу. По-моему, это единственный разумный взгляд на вещи. Не знаю, ташь-ли по-вашему?

-- Я уже говорила вам, что я настроена теперь против Юстаса; я убеждена, что у него была какая-нибудь особая причина заходить к маиору Фиц-Дэвиду. Как хотите, но я не верю, чтобы это был обыкновенный приятельский визит. Нет, я этому не верю!

-- Не приступить-ли нам к обеду, дорогая моя гостья? произнес Бенджамин смиренным и сокрушенным голосом. - Вот бараний бок, не угодно-ли? - самый обыкновенный бараний бок. Надеюсь, в нем нет ничего подозрительного. Докажите по крайней мере, свое доверие к баранине, позвольте положить вам кусочек. Вот и вино у меня опять обыкновенное и нисколько не таинственное. Я готов присягнуть, что это виноградный сок и больше ничего. Если ничему другому нельзя верить на этом свете, то окажем по крайности доверие виноградному соку. За ваше драгоценное здоровье, моя милая гостья.

Я старалась, как могла, подделаться под безобидный юмор доброго старика. Мы ели, пили и болтали о былом. На время я почти повеселела в обществе старого друга моего отца. Зачем и я не старуха? Зачем не успела я покончить с любовью, разсчитаться с её краткими утехами, с её долгими, горькими разочарованиями? Последний осенний цветок на окне наслаждался последним лучом осенняго солнца. Маленькая собачка Бенджамина с полнейшим наслаждением доедала свой обед перед камином. Попугай в соседней комнате весело перебирал весь запас своей премудрости. Я не сомневаюсь в великом преимуществе называться человеком, по менее гордая участь растения и животного не счастливее-ли, быть может, нашей?

Краткия минуты забвения миновали и, прощаясь с своим старинным другом, я была снова тем-же недовольным, подозрительным, грустным созданием.

-- Обещайте, пожалуйста, не делать ничего необдуманно, сгоряча, умолял меня добрый Бенджамин, отпирая мне дверь.

-- А визит маиору Фиц-Дэвиду будет поступком необдуманным или нет? спросила я.

-- Да, если вы отправитесь сами, одне. Вы не знаете, что это за человек, как он вас примет. Дайте сперва попробовать, так-сказать, проложить вам дорожку. Поверьте моей опытности. В таких делах нет ничего лучше, как дорожку проложить.

Я подумала с минуту. Я обязана была призадуматься, чтоб не обидеть старика быстрым отказом.

Здравое обсуждение вопроса выяснило мне, однако, необходимость принять всю ответственность лично на себя. Добр или зол этот маиор, он прежде всего мужчина. Несомненно, он должен принять участие в моем затруднительном положении; он разъяснит мои сомнения, если будет в состоянии это сделать. Бенджамину трудно было объяснить это, не оскорбив его. Я попросила его заехать ко мне в гостинницу на следующий день, чтоб переговорить об этом деле. Мне стыдно признаться, что в то-же время внутренно я решилась повидаться с маиором Фиц-Дэвидом, не дожидая Бенджамина.

-- Не делайте только ничего необдуманного, прошу вас, ничего необдуманного!

Таковы были последния слова, которыми проводил меня добрый старик.

-----

Я нашла моего мужа в гостиной, где он поджидал меня. Он, казалось, несколько повеселел с тех пор, как мы разстались утром. Он с улыбкой поспешил мне на встречу, держа в руках какую-то бумагу.

-- Я с делами покончил, Валерия, скорее, чем разсчитывал, весело заговорил он. - Все-ли твои покупки сделаны, моя красавица? Свободна-ли и ты?

Я привыкла уже не доверяться припадкам веселости моего мужа, и потому спросила осторожно:

-- Ты хочешь сказать - свободна-ли я сегодня?

-- Свободна-ли на сегодня, на завтра, на неделю, на месяц, на год, если хочешь, отвечал он, нежно обнимая меня. - Взгляни-ка сюда!

И он поднял так, чтоб я могла прочесть, бумагу, которую держал в руке. То была телеграма на яхту, возвещавшая наш приезд с вечерним поездом в Рамсгэт и отплытие в Средиземное море с первым приливом.

С этими словами он направился было к звонку, но я его удержала.

-- Я боюсь, что не могу отправиться сегодня в Рамсгэт, сказала я.

-- Почему так? спросил он резко, внезапно переменив тон.

Я уверена, что многим это покажется смешным, но я должна сознаться, что, обняв меня, он совершенно поколебал мое намерение ехать к маиору. Самою легкою ласкою он мог меня обворожить и заставить уступить его желанию. Но внезапная перемена в его голосе превратила меня в другую женщину. Я опять начала сознавать, и сильнее, чем прежде, что в моем отчаянном положении нельзя останавливаться, а тем более пятиться назад.

-- Мне очень жаль тебя огорчить, отвечала я, - по мне невозможно сразу отправиться в путешествие, не собравшись как следует (я тебе это объясняла уже в Рамсгэте). Мне нужно время.

-- Время на что? повторил он, - на что тебе нужно время?

Самообладание, наконец, меня покинуло. Я не в состоянии была выдержать долее, и необдуманные слова сорвались:

-- Мне нужно время, чтобы привыкнуть к настоящему моему имени, проговорила я.

Он подскочил ко мне, словно ужаленный.

-- Что ты хочешь сказать этим? какое это еще настоящее имя?

-- Тебе это должно быть хорошо известно, отвечала я. - Когда-то я воображала, что моя фамилия Вудвиль. Теперь я открыла, что я должна называться м-с Мокалан.

При звуке своего имени муж мой отскочил, будто пораженный тяжким ударом, - отскочил и побледнел как полотно; я думала, что он упадет в обморок у моих ног. О, язык мой, глупый язык! зачем я не съумела во время обуздать тебя, вредный, бабий язык!

-- Я не хотела огорчить тебя, мой Юстас. Извини меня. Я болтнула так, на ветер.

Он замахал руками, точно мои извинения ему надоедали и он желал их отогнать.

-- Еще что ты открыла? спросил он тихим, подавленным голосом.

-- Больше ничего, Юстас.

-- Ничего, разумеется, повторил он про себя, проводя рукою по лбу, - иначе её не было-бы здесь. - И он замолчал, пристально глядя на меня. - Не повторяй мне того, что ты только-что сказала, продолжал он. - Не делай этого ради себя самой, ради меня, Валерия!

И он опустился на кресло и снова замолчал.

Я, разумеется, слышала это предостережение, но впечатление слов, сказанных им про себя, было бесконечно сильнее. Он сказал: "Разумеется, ничего, иначе её не было-бы здесь. Значит, если-бы я успела открыть еще что-нибудь, кроме вымышленного имени, то я не вернулась-бы к мужу? Неужели он это хотел сказать? Неужели тайна его так страшна, что открой я ее - и наше счастье рушилось-бы и мы разстались-бы навсегда? Я молча стояла подле него и старалась разгадать на лице его эту грозную тайну. Оно, это лицо, так внятно говорило мне, когда, бывало, выражало страстную любовь ко мне. Теперь оно было немо.

Муж просидел несколько времени, не глядя на меня, погруженный в свои мысли; потом вдруг вскочил с места и схватил свою шляпу.

-- Приятель, который одолжал нам яхту, в городе; я лучше повидаюсь с ним и сообщу, что планы наши изменились.

Говоря это, Юстас угрюмо рвал телеграму на клочки.

-- Ты, очевидно, не желаешь предпринимать со мною этого путешествия? Значит, лучше покончить с этой прогулкой. Больше делать нечего. Как твое мнение?

-- Реши, Юстас, сам, как знаешь, сказала я. - Мне кажется, действительно лучше нам отказаться от этой прогулки. Если ты будешь по-прежнему не доверять мне, мы нигде не можем быть счастливы, ни на суше, ни на море.

-- Если-бы ты могла обуздать свое любопытство, отвечал мне муж сдержанным, суровым голосом, - мы могли-бы быть счастливы. Я полагал, что женился на женщине, которая стоит выше презренных слабостей её пола. Доброй жене не к чему выпытывать и разыскивать то, что касается только её мужа, а до нея нисколько не относится.

Трудно было стерпеть это; но я стерпела.

-- Так до жены не относится, по-твоему, отвечала я тихим голосом, - если муж женился на ней под чужим именем? Неужели до меня не относятся слова, сказанные твоею матерью: "я жалею твою жену"? Жестоко с твоей стороны упрекать меня в любопытстве, если я не в силах переносить то положение, в котором нахожусь. Упорное молчание твое помрачает настоящее мое счастье, сулит мне горе впереди. Твоя скрытность отталкивает нас друг от друга с первых-же дней после свадьбы. Можешь-ли ты осуждать меня за эти чувства? Ты говоришь, что я допытываюсь узнать тайну, которая касается тебя одного. Будто-бы то, что тебя касается, не должно быть близко и мне! Дорогой мой, милый мой, зачем играть так нашею любовью, взаимным доверием друг к другу! Зачем этот мрак, эти тайны?

Он отвечал коротко и резко:

-- Для твоей-же пользы.

Я молча удалилась от мужа - он обходился со мною, как с ребенком.

Юстас последовал за мною, и тяжелая рука его, положенная мне на плечо, заставила меня снова повернуться к нему лицом.

-- Выслушай меня, сказал он; - то, что я намерен сказать тебе, я говорю в первый и последний раз. Валерия, друг мой, с той минуты, когда ты откроешь то, что я от тебя скрываю, твоя жизнь сделается пыткой; ты лишишься спокойствия. Дни твой будут полны ужасов, ночи - страшных сновидений; и все это, пойми, не по моей вине, - понимаешь, нисколько не по моей вине! Каждый день ты будешь подозревать меня в чем-нибудь новом, будешь бояться меня более и более и тем наносишь мне самые незаслуженные, несправедливые оскорбления. Как христианин, как честный человек, заклинаю тебя: не или далее, иначе погибло счастие и спокойствие всей нашей жизни.

Он вздохнул и устремил на меня взгляд, исполненный глубокой грусти.

-- Я люблю тебя, Валерия, закончил он, - люблю, несмотря на все, что случилось. Бог мне свидетель, теперь я люблю тебя еще больше, чем в день нашей свадьбы.

С этими словами он удалился.

на меня предостережение мужа, со всею его страшною таинственностью, произвело действие диаметрально противоположное тому, которого он ожидал: оно усилило во мне желание и решимость открыть то, что он от меня скрывал. И двух минут не прошло после того, как он вышел, я позвонила и заказала карету, чтобы ехать к маиору Фиц-Дэвиду.

Я была в таком лихорадочном состоянии, что не могла сидеть на месте. Бегая взад и вперед по комнате в ожидании кареты, я случайно увидела себя в зеркале и была поражена своим собственным изображением, - до такой степени дикий и растрепанный вид я имела в ту минуту. Могла-ли я явиться в таком виде к незнакомому мне человеку, могла-ли произвести на него надлежащее впечатление, расположить его в свою пользу? А между тем, быть может, вся моя будущность зависела от того впечатления, какое я произведу на маиора Фиц-Дэвида. Я снова позвонила и потребовала к себе одну из горничных отеля. Она тотчас-же пришла ко мне. Лучшим доказательством моего растерянного, отчаянного настроения в ту минуту может служить то, что я обратилась к этой совершенно незнакомой мне женщине с вопросом, как я выгляжу. Горничная была средних лет; на лице её отражалась большая опытность в житейских делах, безгрешных и грешных. Я сунула ей в руку довольно крупную монету. Она поблагодарила меня с цинической улыбкой, очевидно объясняя по-своему, в дурную сторону, мою щедрость.

-- Чем могу вам служить, сударыня? спросила она конфиденциальным полушопотом. - Только не говорите громко: в соседней комнате есть кто-то.

-- Я хочу приодеться, сказала я, - и потому послала за вами.

-- Что вы понимаете?

Женщина выразительно кивнула головою и продолжала полушопотом:

-- Слава тебе Господи! Не в первый раз случается, сказала она; - разумеется, есть бравый мужчина в виду! Не сердитесь, сударыня. Это ужь у меня такая скверная привычка говорить откровенно. Прошу извинить. - Она замолчала на минуту и окинула меня взглядом. - На вашем месте я не стала-бы менять платье, оно вам к лицу.

Сердиться на эту дерзкую бабу было излишне. Приходилось воспользоваться её услугами. Притом, относительно платья, она была права. Платье на мне было нежно-маисового цвета, премило отделанное кружевами, и шло ко мне как нельзя лучше. Серьезного внимания требовали только мои волосы. Горничная убрала мою голову с большою ловкостью и быстротою - видно было, что она вполне искусно владеет гребном и щеткою. Положив свои орудия на стол, она посмотрела сперва на меня, потом на туалетный стол, очевидно, отыскивая что-то.

-- Что такое?

-- Взгляните, сударыня, какой у вас цвет лица. Вы его перепугаете, если явитесь в таком виде. Вам необходимо несколько подрумяниться. Где-жь они у вас? Как! у вас их нет? Ну, признаюсь!

ни движением не остановила ее. А видела в зеркале, как ноя кожа получала неестественную белизну, как щеки покрывались подложным румянцем, глаза приобретали ложный блеск... Я не противилась, - напротив, я радовалась гнусной подделке, удивляясь искуству артистки.

"Пускай себе расписывает, думала я про себя (такова была горечь той минуты), если это может помочь мне произвести впечатление на маиора. Пускай себе, я на все готова, лишь-бы допытаться значения загадочных слов моего мужа".

-- Не забудьте, сударыня, на что вы были похожи, когда за мной послали, сказала она. - Взгляните теперь, каковы вы на взгляд. Вы в своем роде первостатейная красавица. О, жемчужный порошок штука важная, а главное, надо уметь с ним обращаться!