Закон и жена.
Глава XVI. Первый вопрос: была-ли она отравлена?

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Закон и жена. Глава XVI. Первый вопрос: была-ли она отравлена? (старая орфография)

ГЛАВА XVI.
Первый вопрос: была-ли она отравлена?

Судебное заседание эдинбургского верховного уголовного суда началось в 10 часов. Подсудимый был введен и почтительно поклонился судьям; на вопрос председателя он отвечал тихим голосом: "не виновен".

Лицо подсудимого выражало жестокое нравственное страдание. Оно было бледно, как полотно. Глаза его ни разу не устремлялись на многочисленных зрителей. Когда являлись свидетели, он обращал на них минутное внимание, но затем взор его снова опускался в землю. Когда показания касались болезни или смерти его жены, он, повидимому, был глубоко тронут и закрывал лицо руками. Вообще публика с удивлением замечала, что подсудимый, мужчина, выказывал менее твердости, чем женщина, которая судилась перед ним и была обвинена в убийстве, на основании неопровержимых улик. Но были люди (впрочем, небольшое меньшинство), которые объясняли в пользу подсудимого его волнение. Самообладание в таком ужасном положении означало, по их мнению, безчувственность закоснелого злодея и служило признаком виновности.

-- Подсудимый был приведен ко мне по настоящему делу. Он написал и подписал 29 октября свое показание совершенно свободно и добровольно, после установленного объяснения всей важности его показания.

Признав подлинность представленного ему документа, помощник шерифа отвечал на вопросы старшины адвокатов (со стороны защиты):

-- Подсудимый обвинялся в убийстве. Это ему было сообщено прежде, чем он подписал свое показание. Вопросы подсудимому предлагались отчасти мною, отчасти судебным следователем. Ответы были даны отчетливо и, на-сколько я мог судить, без утайки. Все они вошли в письменное показание подсудимого.

После этого секретарь шерифа представил упомянутое выше письменное показание и подтвердил слова своего начальника.

После первых необходимых формальностей сиделка, допрошенная лордом-адвокатом, показала:

-- Меня пригласили к больной 7 октября. У нея была сильная простуда и ревматизм в левом коленке. Перед тем, на-сколько я слышала, здоровье её было вполне удовлетворительно. Ухаживать за нею было не трудно: стоило только привыкнуть к её характеру и уметь с нею обращаться. Она была женщина не сердитая, но горячая и вспыльчивая до того, что сама не сознавала, что говорила и делала в минуты вспышки. Я полагаю, что нрав её стал раздражительнее от несчастного замужества. Она вовсе не была горда или сдержанна, а, напротив, слишком откровенна, особенно с лицами ниже ее по положению, как, например, со мною. Она, не стесняясь, (когда несколько познакомилась со мною), рассказывала мне, что несчастна с мужем. Однажды ночью, страдая безсонницей, м-с Мокалан сказала мне...

Тут старшина адвокатов от имени защиты перебил свидетельницу и спросил суд, неужели такое голословное показание могло считаться доказательством?

Лорд-адвокат со стороны обвинения утверждал, что имеет право ссылаться на подобные доказательства. Было чрезвычайно важно в этом деле установить на основании свидетельства посторонняго, безпристрастного лица, в каких отношениях находились муж и жена. Свидетельница была очень почтенная особа и съумела заслужить полное доверие несчастной женщины, за которой ухаживала.

сама видела и заметила в отношении супружеской жизни м-ра и м-с Мокалан.

-- Благодаря моему положению сиделки, я видела м-с Мокалан чаще всех других, живших в доме или бывавших в нем, и потому знаю многие факты, неизвестные лицам, только иногда заходившим в её комнату. Например, я имела не раз случай убедиться, что м-р и м-с Мокалан не были счастливы своим супружеством. Я могу сослаться в этом отношении на один факт, при котором я сама присутствовала. В последнее время моего ухода за м-с Мокалан в Гленинч приехала гостить молодая вдова, по имени м-с Бьюли, близкая родственница м-ра Мокалана. Жена его была чрезвычайно ревнива и ясно доказала это в моем присутствии, накануне своей смерти. М-р Мокалан пришел к ней утром спросить, как она себя чувствовала. "О! воскликнула она: - не все-ли равно, как я спала! Точно вы заботитесь о ноем сне! Как м-с Бьюли провела ночь? Все так-же-ли она прелестна? Пожалуйста ступайте к ней. Не теряйте со мною драгоценного времени". Начав с этого, она вскоре дошла до изступления, как это иногда с нею случалось. Я в эту минуту причесывала ее; чувствуя, что я лишняя при таком разговоре, я хотела выйти из комнаты. Она приказала мне остаться. М-р Мокалан, также как и я, нашел мое присутствие неприличным и прямо это высказал. Но м-с Мокалан настаивала, чтоб я не уходила, и в таких дерзких для мужа выражениях, что он, наконец, сказал: - "Если вы не можете себя сдерживать в границах должного приличия, то или сиделка, или я должны удалиться". Она и тут не хотела поддаться. "Это предлог, воскликнула она, - чтоб возвратиться к м-с Бьюли! Ну, ступайте". Он придрался к этим словам, чтоб немедленно выйти. Но не успел он затворить за собою дверь, как м-с Мокалан разразилась неимоверной бранью против мужа, говоря между прочим, что известие об её смерти обрадовало-бы его более всего на свете. Я старалась в почтительных выражениях остановить ее, но она бросила в меня щеткой и тотчас-же прогнала. Я удалилась из комнаты и, выждав, пока прошла её вспышка, снова возвратилась на свое место, подле её кровати. Все пошло по-старому. Здесь кстати сказать несколько слов для объяснения ревности м-с Мокалан к родственнице её мужа. М-с Мокалан была очень некрасива. Глаза у нея были больные и я никогда не видывала такого мутного, угреватого цвета лица, как у нея. Напротив, м-с Бьюли прелестная особа; глазами её все восторгались, а цвет её лица отличался необыкновенной прозрачностью и чрезвычайно нежным оттенком. Бедная м-с Мокалан совершенно несправедливо обвиняла ее в том, что она красилась. Что-же касается дурного цвета лица покойной, то он происходил не от болезни, а был природный. Её болезнь, если мне надо ее определить, была скорее неприятная, чем серьезная. До последняго дня не было никаких дурных симптомов. Она, конечно, страдала от ревматизма в коленке, особенно при движении, и необходимость лежать в постели выводила ее из терпения. Но вообще в её положении не было ничего опасного. На её кровати устроен был подвижной столик, на котором лежали книги и письменные принадлежности. По временам она много читала и писала, а в остальное время смирно лежала, погрузившись в мечтания или разговаривая с двумя или тремя приятельницами-соседками, которые постоянно ее навещали. Насколько мне известно, она писала исключительно стихи и, как кажется, недурно. Однажды она показала мне несколько своих стихотворений. Я не судья в поэзии, но её муза была мрачная; она всегда распространялась о своем. отчаянии, о том, зачем она родилась на свет, о жестокости мужа, о неведеньи им её достоинств, и т. д. Одним словом, она в стихах, как и в обыкновенном разговоре, выражала неудовольствие на свою брачную жизнь. Были минуты, и нередко, когда на месте её мужа будь сам ангел, и он-бы, кажется, не мог удовлетворить всем требованиям м-с Мокалан. Во все время, болезни покойная занимала одну и ту-же комнату, большую спальню во втором этаже. План этой комнаты, показанный мне теперь на суде, совершенно верен, на-сколько я помню. Одна дверь вела в большой коридор, в который отворялись двери всех соседних комнат. Другая, боковая дверь (означенная на плане буквой В) вела в спальню м-ра Мокалана; третья, в противоположной стене (означенная буквою C на плане), выходила в маленький кабинет матери м-ра Мокалана, в который вовремя её отсутствия очень редко или никогда не входили. Пока я жила в Глнниче, матери м-ра Мокалана там не было. Эта дверь была заперта и ключ вынут, но кем - я не знаю, и также мне неизвестно, был-ли один ключ или несколько. При мне она никогда не отпиралась и я из любопытства входила в кабинет с экономкой чрез другую дверь, выходившую в коридор. Я имею возможность говорить положительно о болезни и смерти м-с Мокалан потому, что, по совету доктора, тогда-же записала числа, часы и прочия подробности; теперь, перед своей явкой в суд, я пересмотрела свои заметки. С 7 октября, когда я поступила к ней в сиделки, до 20-го того-же месяца её здоровье медленно поправлялось. Страдания в её коленке еще продолжались, но воспалительное состояние прекратилось и у нея оставалась только слабость от продолжительного лежанья в постели и разстройство нервов. Быть может, я должна еще прибавить, что она плохо спала, но для этого доктор прописал ей успокоительные капли. В 6 часов утра, 21-го октября, я увидала впервые, что с и-с Мокалан случилось что-то нехорошее. Меня разбудил в эту минуту звонок колокольчика, постоянно стоявшого на её столике. Надо сказать, что я заснула на диване в спальне, в третьем часу, от совершенного истощения сил. М-с Мокалан тогда не спала и была не в духе. Я хотела снять с постельного столика её туалетный несесер, который она ранее потребовала. Он занимал много места и до утра не мог ей понадобиться. Но она настаивала на том, чтоб он остался. В нем было зеркало, а она, несмотря на свою некрасивость, никогда не уставала смотреться в него. Я видела, что она в дурном расположении духа, и, не споря более, оставила несесер на столике. После этого она на меня дулась, не хотела со мною говорить и принижать капли; поэтому я легла на диван и вскоре уснула. Как только раздался колокольчик, я вскочила и, подойдя к постели, спросила больную, что с нею. Она жаловалась на слабость и дурноту. На мой вопрос, приняла-ли она лекарство или выпила-ли что-нибудь во время моего сна, она отвечала, что её муж приходил с час тому назад и, найдя ее неспящей, дал ей успокоительных капель. Пока она это говорила, м-р Мокалан, спавший в соседней комнате, вошел, также услыхав колокольчик. Он не сделал никакого замечания на слова жены о данных им каплях. Мне показалось, что он был очень испуган положением жены. Я предложила ей выпить немного вина или воды с коньяком. Она отвечала, что не может проглотить ничего крепкого, так-как она чувствует, что в её желудке что-то жжет. Я слегка дотронулась рукой до её живота; она вскрикнула от боли. Этот симптом испугал нас и мы послали тотчас в селение за докторов, м-ром Гэлем, который лечил ее. Он, также как и мы, не мог объяснить себе странной перемены в положении больной. Услыхав, что она жалуется на жажду, он дал ей молока. Через несколько времени ее вырвало и она, повидимому, успокоилась и задремала. М-р Гэль ушел, приказав нежедленно прислать за ним, если ей станет снова хуже. Однако ничего подобного не случилось. Впродолжении трех часов или более она спала спокойно. Когда она проснулась, первыми словами её было: "где муж?" Я отвечала, что он в своей комнате, и спросила; позвать-ли его; она отвечала: "нет". Я потом спросила еще, не хочет-ли она чего-нибудь съесть или выпить. Она отвечала:, "нет", каким-то странным, безсознательным тоном, и прибавила, что я могу пойти вниз позавтракать. По дороге я встретила экономку, которая пригласила меня завтракать в себе в комнату. Я оставалась у ней недолго, конечно не более получаса. Возвращаясь по лестнице наверх, я встретила служанку. Она мне сказала, что во время моего отсутствия м-с Мокалан выпила чашку чая. Камердинер м-ра Мокалана, по распоряжению своего господина, приказал ей заварить чай. Когда чай был готов, она налила чашку и отнесла ее в спальню больной. Дверь ей отворил м-р Мокалан и взял у нея из рук чашку; при чем она в дверь видела, что никого не было в комнате, кроне него. Поговорив с служанкою, я пошла к больной. Она была одна и лежала спокойно, отвернувшись к стене. Подходя в кровати, я наступила на что-то. Это была разбитая чашка. "Как! вы разбили чашку, сударыня?" спросила я. Она отвечала, не оборачиваясь во мне, странным, глухим голосом: - "Я ее уронила". - "Прежде, чем вы выпили чай?" спросила я. - "Нет, отдавая пустую чашку м-ру Мокалану", отвечала она. Я спросила у нея об этом потому, что если-б она ответила, что не выпила чая, я пошла-бы за другой чашкой. Я очень хорошо помню мои вопросы и её ответы. Потом я спросила, долго-ли она оставалась одна. Она сказала: "да, я все старалась уснуть". - "Вы себя хорошо чувствуете?" продолжала я. - "Да", отвечала она, попрежнему повернувшись лицам к стене. Поправляя одеяло, я нагнулась в ней я взглянула на столик. Письменные принадлежности были в безпорядке и на одному из перьев виднелись чернила. - "Вы, вероятно, опять писали сударыня?* сказала я. - "Отчего-же мне и не писать, возразила она: - мне не спалось". - "Новое стихотворение?" продолжала я. - "Да, сказала она с горькой усмешкой, - новое стихотворение". - "Отлично, произнесла я: - вы совсем поправляетесь. Незачем будет сегодня посылать за доктором". Она ничего не отвечала, но с нетерпением покачала головой. Я не поняла этого знака и она сердито сказала: - "оставьте меня, я хочу быть одна". Я должна была повиноваться. На-сколько я понимала, ей было лучше, и, пододвинув в ней колокольчик, я снова ушла вниз. Прошло около получаса, и колокольчика не было слышно. Не знаю почему, мне было как-то неловко и её странный, глухой голос звенел постоянно в моих ушах. Меня безпокоила мысль, Что она оставалась так долго одна, но в то-же время я не хотела, возвратясь в ней без её зова, возбуждать вспышку гнева. Наконец, я решилась пойти посоветоваться с м-ром Мокаланом, который в это время дня обыкновенно находился в комнате нижняго этажа, носившей название утренняго кабинета. Однако, на этот раз его там не было. Но я услышала его голос на терасе. Выйдя на нее, я увидела, что м-р Мокалан разговаривал с своих другом м-ром Декстером, который сидел у одного из окон верхняго этажа. Этот джентльмен гостил в Гленинче, также как м-с Бьюли; он был безногий и двигался с места на место в кресле, которым сам управлял. - "Декстер, говорил м-р Мокалан, - где м-с Бьюли, видели вы ее?" М-р Декстер отвечал поспешно: - "нет, я не знаю, где она". Тогда я подошла к м-ру Мокалану и, попросив извинения за безпокойство, спросила, идти-ли мне в комнату м-с Мокалан без её зова. Прежде, чем он отвечал, на терасу вошел слуга и сказал мне, что м-с Мокалан сильно звонит. Это было около одинадцати часов. Я бросилась наверх. Прежде, чем я отворила дверь в спальню, я услышала жалобные стоны и-с Мокалан. Она ужасно страдала; ее жгло в горле и желудке; кроме того ее тошнило, так-же, как утром. Хотя я не доктор, но ясно видела по её лицу, что второй припадок был гораздо сильнее первого. Позвонив, я вместе с тем выбежала в коридор, чтобы посмотреть, не было-ли там кого из слуг. Я увидела только м-с Бьюли. Она сказала, что шла из своей комнаты узнать о здоровье м-с Мокалан. Я отвечала: "М-с Мокалан опять очень дурно. Сделайте одолжение, скажите об этом м-ру Мокалану и пошлите за доктором". Через несколько минут после моего возвращения в постели больной м-р Мокалан и м-с Бьюли вместе вошли в комнату. Покойная взглянула на них каким-то странным взглядом, которого я не могу описать, и попросила их уйти. М-с Бьюли тотчас удалилась; на лице её виднелся испуг. М-р Мокалан сделал два шага в постели, но жена взглянула на него так-же странно, как прежде, к воскликнула полуугрожающим, полуумоляющим голосом: - "Оставьте меня с сиделкой. Ступайте!" Он повиновался и шепнул мне: "за доктором послали". Прежде, чем прибыл м-р Гэль, больную вырвало какой-то мутной пеной, слегка окрашенной кровью. Увидав эту пену, доктор с серьезным видом промолвил вполголоса: "Что это значит?" Он употребил все усилия, чтобы облегчить страдания м-с Мокалан. Несколько минут она была спокойна, а потом опять ее рвало и снова она успокоивалась. Во все это время её руки и ноги были совершенно холодны, а доктор, щупая пульс, повторял одно и то-же: - "Слабый, едва слышный". Наконец, я сказала ему: - "Что-жь нам делать?" Он отвечал: - "Я не возьму на себя такой ответственности, пошлите за доктором в Эдинбург". Немедленно послали кучера в кабриолете за знаменитым эдинбургским доктором Джеромом. Пока мы дожидались его приезда, м-р Мокалан сошел в комнату больной. Несмотря на все свое изнурение, она подняла голову и знаком просила его удалиться. Он нежно старался ее успокоить и убедить, чтобы она его не выгоняла. Но она настаивала на том, чтоб он ушел. Его, очевидно, это очень оскорбило. Однакожь, прежде, чем она догадалась, он подошел в кровати и поцеловал ее в лоб. Она с криком отшатнулась от него. М-р Гэль вмешался и вывел его из комнаты. Вечером приехал доктор Джером. При входе его в комнату больной, ее снова рвало. Он, не говоря ни слова, стал пристально наблюдать за нею. Мне казалось, что это исследование никогда не окончится. Наконец, он попросил меня выйти из комнаты и оставить его одного с м-ром Гэлем. "Мы позвоним, когда вы будете нужны", сказал он. Долго они не звонили. Между тем кучер был снова послан в Эдинбург с запиской от доктора Джерома, в которой он извещал, что не вернется впродолжении нескольких часов в город к своим пациентам. Некоторые из нас полагали, что это был дурной признак для м-с Мокалан, а другие, напротив, уверяли, что, вероятно, доктор имел надежду ее спасти, почему и не хотел оставлять ее до разрешения кризиса. Наконец, за мною прислали. Когда я вошла в спальню, доктор Джером пошел к м-ру Мокалану, оставив со мною м-ра Гэля. С тех пор и до самой смерти бедной женщины меня не оставляли наедине с нею. Один из докторов всегда оставался в комнате. Даже во время обеда они чередовались. Если-бы они давали ей какие-нибудь лекарства, то я поняла-бы такое поведение; но они уже отказались от всякого лечения и, повидимому, только караулили больную. Это именно меня и удивляло. Сидеть у больной было дело не докторов, а мое; поэтому мне и казались чрезвычайно странными их поступки. Когда в спальне зажгли лампу, я увидела, что конец близок. Больная, казалось, страдала менее и только по-временам у нея были судороги в ногах. Но глаза её как-бы ввалились, тело было холодное, губы синеватые. Ничто не могло привести ее в себя, кроме последней попытки мужа увидать ее. Он вошел в комнату с доктором Джеромом; на нем не было лица. Она не могла уже говорить, но, увидав его, невнятными звуками и знаками настаивала на его удалении. Он был так поражен, что м-р Гэль должен был помочь ему выйти из комнаты. Никого другого не пускали к больной. М-р Декстер и м-с Бьюли осведомлялись за дверьми об её здоровье. Доктора сидели по обе стороны кровати, молча ожидая её кончины. В восемь часов у нея, казалось, отнялись руки, которые неподвижно лежали на одеяле. Потом она как-бы погрузилась в глубокий сон и мало-по-малу её дыхание становилось слабее и слабее. В девять часов и двадцать минут доктор Джером приказал мне подать лампу, пристально взглянул на несчастную, положил руку ей на сердце и сказал мне: "вы можете идти вниз, все кончено". Потом он прибавил, обращаясь к м-ру Гэлю: - "потрудитесь узнать, может-ли принять нас м-р Мокалан". Я отворила дверь м-ру Гэлю и сама последовала за ним". Доктор Джером воротил меня и спросил ключ от двери. Я подала ему ключ, но, признаюсь, все это казалось мне очень странным. Внизу, в людской, все также полагали, что в доме не ладно, и безпокоились, хотя не знали, о чем именно. Вскоре после этого оба доктора уехали. М-р Мокалан не был в состоянии говорить с ними, и потому они по секрету объяснились с м-ром Декстером, старым другом м-ра Мокалана. Вслед затем я отправилась в комнату покойной, чтоб одеть ее. Комната была заперта с обеих сторон: из коридора к спальни м-ра Мокалана. Ключи взял с собою м-р Гэль. Двое слуг караулили у дверей. Они знали только одно, что их сменят в четыре часа утра. За отсутствием всяких объяснений и распоряжений, я решилась постучать в дверь м-ра Декстера. От него я узнала впервые страшную весть. Оба доктора отказались выдать свидетельстве о смерти, и на другое утро должно было произойти вскрытие тела покойной.

Этим окончилось показание сиделки Христины Ормсон.

Несмотря на все мое неведение судебной практики, я ясно видела, какое впечатление должно было произвести это показание на присяжных. Доказав, что мой муж имел два случая отравить свою первую жену, в лекарстве и чае, обвинение стремилось привести присяжных к убеждению, что подсудимый воспользовался этими случаями с целию освободиться от уродливой и ревнивой жены, отвратительного характера которой он не мог более переносить.

могли изменить свое убеждение относительно того, что она вывела из терпения мужа своими преследованиями. Тогда явился-бы вопрос, зачем мужу было ее отравлять, и обвинение сильно поколебалось-бы.

В руках искусного адвоката сиделка была вынуждена представить покойную м-с Мокалан в совершенно ином свете. Вот сущность этих новых показаний Христины Орисон:

-- Я подтверждаю, что м-с Мокалан имела самый вспыльчивый характер, но она всегда старалась загладить зло, причиненное её вспышками. Успокоившись, она всегда просила у меня извинения самым благородным образом. В эти минуты она невольно увлекала. Она говорила и действовала как настоящая леди. Что-же касается её внешности, то хотя лицо её было очень некрасиво, но она была хорошо сложена и, говорят, её руки и ноги были как-бы изваяны из мрамора. Голос её был очень приятный и до болезни она прекрасно пела. Кроме того, по словам её горничной, она хорошо одевалась и была в этом отношении образцом для всех соседок. Наконец, хотя она и ревновала мужа в м-с Бьюли, но умела сдерживать себя, и когда последняя, в виду болезни хозяйки, хотела отложить свой приезд, то не м-р Мокалан, а его жена решила, чтоб это посещение состоялось. Вообще, несмотря на её тяжелый характер, ее очень любили все знакомые и слуги. Когда распространилось известие, что она умирает, то все в доме проливали горькия слезы. Относительно-же м-ра Мокалана я должна сказать, что во время маленьких домашних неприятностей между музеем и женой, при которых я присутствовала, он никогда не выходил из себя и не обращался с нею грубо; все эти ссоры его скорее огорчали, чем сердили.

их показание, а два химика представили в суд мышьяк, который они нашли в теле покойной в достаточной дозе, чтоб убить двух человек. В виду таких неопровержимых доказательств, первый вопрос, вытекавший из дела, - была-ли она отравлена? - разрешался, без всякого сомнения, утвердительно.

Следующие свидетели уже относились ко второму, еще более таинственному и страшному вопросу, - кто ее отравил?