Закон и жена.
Глава XX. Приговор.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Закон и жена. Глава XX. Приговор. (старая орфография)

ГЛАВА XX.
Приговор.

Вызов нового свидетеля возбудил общий хохот в публике, частью от странного его имени, а частью от инстинктивного расположения грустно настроенной толпы пользоваться всяким случаем для минутного развлечения. Строгое замечание председателя и угроза очистить залу заседания возстановили порядок.

Среди безмолвной тишины появился новый свидетель.

через толпу, и обнаружил, в общему изумлению, голову, руки и туловище живого человека, совершенно лишенного ног. Для большого контраста, лицо и туловище несчастного урода были необыкновенно красивы и привлекательны. Длинные, шелковистые каштановые волосы ниспадали роскошными волнами на широкия, мощные плечи. Лицо его дышало умом и энергией. Большие, прелестные, голубые глаза и нежные руки с длинными, тонкими пальцами походили скорее на женские, чем на мужские. Вообще он казался-бы несколько женственным, если-б ему не придавали мужественный вид высокая грудь и большая, прекрасная борода, немного светлее волос. Было странно видеть, что такая великолепная голова и такое могучее туловище даны столь безпомощному созданию! Никогда, может быть, природа, создавая человека, не делала такой непростительной, жестокой ошибки!

Он принял присягу, конечно, сидя в кресле, поклонился судьям и, назвав себя по имени, просил позволения сказать несколько слов до начала своего показания.

-- Вообще все смеются, слыша мое странное имя, сказал он тихим, но ясным и звучным голосом, так-что каждое его слово было слышно в противоположном конце залы; - но я считаю долгом объяснить добрым людям, окружающим меня, что многия имена и, между прочим, мое имеют значение. Так, например, Александр означает по-гречески "помощник людей", Давид по-еврейски - "достолюбимый", Франк по-немецки - "свободный", а мое имя, Мизеримус, по-латыни - "наинесчастнейший". Оно дано мне отцом в виду моего уродства, так-как я имел несчастье родиться уродом. Вы теперь не будете, не правда-ли, более смеяться над Мизеримусомь? Господин защитник, прибавил он, обращаясь к старшине адвокатов, - я к вашим услугам и извиняюсь перед судом, что на минуту задержал ход заседания.

Он произнес эти слова очень добродушно и с необыкновенной грацией. Потом, отвечая на вопросы старшины адвокатов, он дал свое показание ясно, определительно, без всякого колебания или утайки.

-- Я гостил в Гленинче, когда умерла м-с Мокалан, начал он; - доктора Джером и Гэль изъявили желание переговорить со мною наедине, так-как подсудимый тогда не был в состоянии исполнясь своих обязанностей хозяина дома. Доктора изумили и привели меня в ужас заявлением, что м-с Мокалан умерла от яда. Они поручили мне передать это роковое известие её мужу и предупредили меня, что на следующее утро будет произведено вскрытие её тела. Если-б судебный следователь видел моего старого друга в ту минуту, когда я сообщил ему слова докторов, то он никогда не решился-бы обвинять его в убийстве жены. Вообще я считал это обвинение личным оскорблением для моего друга и потому сопротивлялся захвату дневника и писем подсудимого. Теперь, когда этот дневник предъявлен на суде, я вполне согласен с матерью моего друга, что дневник не бросает верного взгляда на подсудимого. Дневник, когда он не составляет только перечня сухих фактов и чисел, всегда выказывает самую слабую сторону того человека, который его ведет. В девяти случаях из десяти он в дневнике высказывает всю свою самонадеянность и суетность, которых он никогда не обнаруживает при других. Я один из самых старых друзей подсудимого и торжественно заявляю, что никогда не считал его способным писать вздор, до той минуты, как услышал сегодня отрывки из его дневника. Он, говорят, убил свою жену! Он, говорят, обращался с женою невнимательно и жестоко! А я смею утверждать на основании двадцати-летняго близкого с ним знакомства, что среди всех окружающих меня лиц в этой зале нет ни одного человека, менее способного, чем подсудимый, на убийство или жестокость. Я пойду далее. По моему мнению, даже человек, способный на преступление или жестокость, никогда не имел-бы духа сделать зло женщине, преждевременный конец которой составляет предмет настоящого разбирательства. Я слышал показание невежественной и пристрастной сиделки Христины Ормсон относительно покойной м-с Мокалан. Я, по личным моим воспоминаниям, опровергаю каждое её слово. М-с Мокалан, несмотря на отсутствие внешней красоты, была одной из самых очаровательных женщин, когда-либо мною виденных. Она была вполне развитая женщина, в лучшем значении этого слова. Я не видал ни у кого такой прелестной улыбки и столь грациозных манер. Она пела прекрасно и играла на фортепьяно, как настоящий артист. Что касается её ума, то я могу засвидетельствовать, что никогда не видывал ни мужчины, ни женщины (а последнее очень важно), которые не были-бы очаровани её беседой. Уверять, что с такой женой подсудимый или, лучше сказать, несчастный мученик, стоящий перед вами, обращался жестоко и, наконец, убил ее, - в моих глазах все равно, что говорить: солнце не светит днем и небо не находится над землею. Я знаю, что, по словам её друзей, она горько жаловалась на обращение с нею мужа, но припомните, что говорит лучшая и разумнейшая из её приятельниц: "я полагаю, что твоя впечатлительная натура преувеличивает невнимание твоего мужа, на которое ты жалуешься". Вот эти слова, помоему, выражают всю правду. М-с Мокалан имела впечатлительную, самоистязающую натуру поэта. Никакая земная любовь не была-бы достаточна для нея. Мелочи, которые другими женщинами были-бы оставлены без внимания, причиняли агонию её утонченной, чувствительной натуре. Есть люди, которые родятся несчастными. М-с Мокалан принадлежала в их числу. Сказав это, я передал вам все, что знаю... Но нет, я еще прибавлю несколько слов. Не мешает напомнить обвинителю, что смерть м-с Мокалан в денежном отношении была большой потерей для подсудимого. Женясь на ней, он настоял на том, чтоб в брачном контракте все её состояние было закреплено за нею, а после её смерти - за её родственниками. Доход с этого состояния оказывал ему большую помощь при покрытии издержек на содержание великолепного дома в Гленинче. Средств самого подсудимого, даже с помощью матери, было недостаточно для этого. Таким образом, я могу положительно удостоверить, что смерть жены лишила подсудимого двух третей его дохода. А обвинитель, провозглашая его самым низким и жестоким из людей, уверяет, что он намеренно убил жену, сохранить жизнь которой было в его интересах! Излишне спрашивать меня, заметил-ли я л обращении подсудимого с м-с Бьюли что-нибудь оправдывающее ревность его жены. Я никогда не наблюдал внимательно за м-с Бьюли и не поощрял подсудимого распространяться о ней при мне. Он вообще поклонник хорошеньких женщин, но, на-сколько мне известно, платонический. Для меня совершенно непостижимо, чтоб он мог предпочитать и-с Бьюли своей жене, разве он был съумасшедший, чего я никогда за ним не замечал. Что касается вопроса о мышьяке, то-есть вопроса о том, находился-ли он в руках м-с Мокалан, то я могу показать кое-что, заслуживающее внимания суда. Я присутствовал в камере судебного следователя при осмотре бумаг и вещественных доказательств, найденных в Гленинче. Несесер, принадлежавший покойной м-с Мокалан, был показан мне после того, как его осмотрел сам следователь. У меня чрезвычайно тонкое осязание и, дотронувшись до внутренней стороны крышки несесера, я почувствовал что-то жесткое под пальцами. Осмотрев внимательно крышку, я нашел в ней, между внешней стороной и подкладкой, пустое пространство, в котором, находилась вот эта стклянка.

в аптеках. В ней не было ни капли жидкости, ни атома твердого тела. Она ничем не пахла и, что было всего неприятнее для защиты, на ней не было никакого ярлыка.

Аптекарь, продавший вторую порцию мышьяка, был теперь снова вызван и подвергнут добавочному допросу. Он объяснил, что стклянка была совершенно такая, в какой он продал мышьяк, но она точно также походила и на сотню других стклянок его аптеки. За отсутствием ярлыка, на котором он собственноручно написал "яд", он не мог положительно подтвердить, что это была та самая стклянка, которую с мышьяком взял из его рук подсудимый. Несесер и вся спальня покойной были подвергнуты тщательному осмотру, но ярлыка с таинственной стклянки не оказалось нигде. Легко можно было придти к нравственному заключению, что эта стклянка была, по всей вероятности, та, в которой заключался яд, но юридически этот факт не был ничем доказан.

Таким образом окончилась последняя попытка защиты доказать, что яд, купленный подсудимым, перешел в руки его жены. Книга, в которой рассказывался обычай штирийских поселян принимать мышьяк для улучшения цвета лица, была найдена в комнате покойной и представлена в суд. Но эта книга не могла доказать, что покойная просила мужа достать ей мышьяку. Скомканная бумажка с белыми крупинками, по показанию эксперта-химика, заключала в себе мышьяк. Но где-же было доказательство того факта, что м-с Мокалан положила эту бумажку с мышьяком в шифоньерку, где она была найдена, и что она вынула из нея весь остальной мышьяк? Вообще прямых улик не было, а могли быть только предположения.

Дальнейшее показание Мизеримуса Декстера касалось специальных, неинтересных предметов, и передопрос его лордом-адвокатом заключался в сущности в умственной борьбе между ними, и, по общему мнению, свидетель вышел победителем. я приведу только один вопрос и ответ, так-как они показались мне очень важными для той цели, с которой я читала процес.

-- Я полагаю, м-р Декстер, заметил иронически лорд-адвокат, - что вы имеете свою теорию, по которой смерть м-с Мокалан для вас не тайна.

Я отметила карандашом этот ответ. М-р Декстер был истинный друг моего мужа и, повидимому, человек не дюжинный; поэтому его идеи могли иметь громадное для меня значение, если-б он согласился мне их открыть.

Считаю нужным прибавить, что я сделала еще одну заметку по поводу этого показания. Говоря о м-с Бьюли, м-р Декстер выражался так легко и даже грубо, что, очевидно, он имел причины не любить эту женщину или не доверять ей. В этом отношении мне также было крайне необходимо переговорить с м-ром Декстером и уяснить себе то, что суд нашел недостойным своего внимания.

М-р Декстер был последний свидетель, и когда кресло с этим странным полу-человеком укатилось в отдаленный угол залы, то лорд-адвокат встал, чтоб произнести обвинительную речь.

Я прямо заявляю, что никогда не читала ничего такого недостойного и низкого, как речь этого знаменитого юриста. Он безсовестно утверждал с самого начала, что вполне убежден в виновности подсудимого. Какое право имел он это говорить? Разве он решал, кто виноват? Разве он был судьей и присяжным? Произнеся приговор над обвиняемым своей собственной властью, он перетолковал в дурную сторону все самые невинные его поступки, придавая им неблаговидный характер. Таким образом, по его словам, Юстас поцеловал в лоб свою бедную первую жену на её смертном одре с целью произвести благоприятное впечатление на доктора и сиделку. Потом, когда горе привело его в отчаяние, он только играл роль, а втайне торжествовал. "Если-бы вы взглянули в его сердце, говорил лорд-адвокат, - то увидели-бы там дьявольскую ненависть к жене и страстную любовь в м-с Бьюли. Все его слова были ложью, а все его действия доказывают хитрого, бездушного злодея". Вот в каком духе говорил обвинитель против подсудимого, безпомощно стоявшого перед судом. Еслибы я была на месте мужа, то, во всяком случае, бросила-бы в него чем-нибудь. Теперь я могла только вырвать из книги те страницы, на которых излагалась его речь, и, сделав это, злобно истоптала их. Хотя мне несколько стыдно за то, что я выместила свою злобу на ни в чем неповинной бумаге, но мне после этого стало гораздо легче.

С самого начала знаменитый оратор взял верную ноту.

-- Я никому не уступаю в сожалении о покойной жене подсудимого, сказал он, - но я утверждаю, что настоящий мученик в этом деле - её муж. Как-бы много ни приходилось переносить бедной женщине, но он страдал гораздо более. Если-б он не был добрейшим из людей и преданнейшим из мужей, он никогда не очутился-бы в теперешнем страшном положении. Человек не столь утонченный возымел-бы подозрение насчет причин, побуждавших жену просить его о покупке яда, и благоразумно сказал-бы "нет", видя всю нелепость выставляемых ею предлогов. Но подсудимый не такой человек. Он слишком добр к жене, ему слишком чужда всякая мысль причинить вред ей или кому-бы то ни было другому, чтоб предвидеть последствия и опасности рокового исполнения её просьбы. Что-жь из этого вышло? Он теперь находится перед вами, на скамье подсудимых, по обвинению в убийстве, только потому, что по своему благородству он не подозревал жену.

Старшина адвокатов точно так-же красноречиво и неопровержимо отозвался о жене подсудимого.,

-- Лорд-адвокат, сказал он, - спрашивал с горькой иронией, прославившей его во всей Шотландии, почему мы не могли доказать, что подсудимый отдал обе порции яда своей жене. Я на это отвечу, что мы доказали, во-первых, что покойная страстно любила мужа, во-вторых, что она горько оплакивала недостатки своей наружности и особенно свой дурной цвет лица, и, в-третьих, что ей было известно о мышьяке, как о внутреннем средстве для поправления цвета лица. Для людей, знающих хоть немного человеческую натуру, этих доказательств достаточно. Неужели мой ученый друг предполагает, что женщины открыто говорят о секретных средствах, к которым оне прибегают для поддержания или увеличения красоты? Неужели он предполагает, что женщина, желающая понравиться мужчине, откроет ему или кому-нибудь другому, могущему ему передать, тайное средство, благодаря которому она надеется его прельстить? Одна мысль о признании женщиной, что она приобрела хороший цвет лица посредством опасных приемов яда, поражает своей нелепостью. Конечно, никто не слыхал от м-с Мокалан ни слова о мышьяке и никто не видел, чтоб она его принимала. Свидетельскими показаниями доказано, что она не сообщила своего намерения попробовать действие яда даже тем приятельницам, которые указали ей на это средство и дали ей книжку; напротив, она просила их никому не говорить об этом разговоре. С начала до конца бедная. женщина свято сохраняла свою тайну, так-же точно, как она скрывала-бы от всех, если-б имела фальшивую косу или искуственные зубы. И вот её муж теперь ждет, может быть, смертного приговора только потому, что она поступила, как истая женщина, как поступили-бы на её месте ваши жены, господа присяжные, в отношении вас самих.

Он объяснил присяжным, что они не могли ожидать прямых, положительных доказательств но обвинению в отраве и должны довольствоваться косвенными уликами. Все это, вероятно, было справедливо, но, сказав присяжным, что они могут основывать свой приговор на косвенных доказательствах, он в то-же время предупредил их, чтоб они не слишком доверяли подобным доказательствам.

-- Вы должны признать достаточным доказательством, сказал он, - только то, что вполне удовлетворяет и убеждает ваш ум, - не одно предположение, а безусловный, справедливый вывод.

Смущенные, вероятно, подобными словами председателя, присяжные целый час разсуждали (женщины не думали-бы в этом случае и минуты) и, наконец, произнесли рутинный, боязливый шотландский приговор:

В зале раздались слабые рукоплескания, которые тотчас были остановлены председателем. Подсудимому объявили, что он свободен. Он медленно вышел из залы, как человек, пораженный глубоким горем: он не поднимал глаз с полу и не отвечал никому из подходивших к нему друзей. Он знал, какое неизгладимое пятно наложил на него этот приговор, ясно говоривший: "мы не утверждаем, что ты не совершил преступления, в котором тебя обвиняют, но заявляем только, что нет достаточных доказательств для признания тебя виновным". Вот к какому позорному для моего мужа заключению пришел суд, и это заключение осталось-бы на-веки неизгладимым, если-б я не вмешалась в дело.