Закон и жена.
Глава XXXVII. У постели больного.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Закон и жена. Глава XXXVII. У постели больного. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.
У постели больного.

Прежде, чем она открыла рот, я поняла, что она принесла дурные вести.

-- Что с Юстасом? воскликнула я.

Она отвечала мне безмолвным взглядом.

-- Скажите всю правду, продолжала я; - но не томите неизвестностью.

М-с Мокалан подала мне телеграму.

-- Я вполне надеюсь на ваше мужество, сказала она; - с вами, дитя мое, нечего хитрить. Прочтите.

В телеграме, посланной военным доктором походного госпиталя из какого-то селения северной Испании, было сказано следующее:

"М-р Юстас тяжело ранен в стычке. Пока нет опасности. Все меры приняты. Дожидайте другой телеграмы".

Я отвернулась и как могла лучше перенесла страшный удар, разразившийся над моей головою. Я думала, что его любила, но никогда этого так не сознавала, как теперь.

Свекровь молча обняла меня и прижала к груди. Она знала, что в такую минуту говорить нельзя.

Мало-по-малу я собралась с силами и, указав на последния слова телеграмы, спросила:

-- Будете вы ждать?

-- Ни одного дня, отвечала она; - я сейчас еду в министерство иностранных дел за паспортом. У меня есть там протекция и мне не откажут в помощи и рекомендательных письмах. Я отправляюсь сегодня ночью с почтовым поездом в Калэ.

-- Вы отправляетесь? повторила я. - Неужели вы думаете, что я отпущу вас однех? Достаньте мне паспорт и в 7 часов вечера я буду у вас.

Она старалась меня отговорить, указывая на опасности путешествия. Но я ее остановила на первых словах.

-- Разве вы не знаете, матушка, как я упряма! Вы только теряете дорогое время. Вас могут задержать в министерстве.

Она уступила с необычайной для её характера нежностью.

-- Узнает-ли когда мой бедный Юстас, какая у него жена!

Вот все, что она сказала. Потом она меня поцеловала и поспешно удалилась.

Более интересные события, случившияся после моего возвращения в Англию, заслоняют в моей памяти приключения в Испании, которые, отодвинувшись на задний план, кажутся давно прошедшими. Я смутно помню, что много проволочек и опасностей задерживали нас на пути, подвергая тяжелому испытанию наше терпение и мужество; что благодаря рекомендательным письмам, мы нашли верных друзей в секретаре английского посольства и в министерском курьере, которые оказали нам помощь и покровительство в очень критическую минуту; что наши возницы отличались грязными плащами и чистым бельем, чрезвычайно учтивым обращением с женщинами и варварской жестокостью к лошадям. Наконец, я вижу пред собою яснее всего несчастную комнату в бедной, сельской гостиннице, в которой мы нашли несчастного Юстаса в безсознательном положении, между жизнью и смертью.

Ничего не было романтичного или интересного в том событии, которое подвергло опасности жизнь моего мужа.

Он слишком близко подошел к тому месту, где происходила небольшая стычка, с намерением спасти бедного раненого юношу, лежавшого на поле сражения. Ружейная пуля ранила его, и товарищи по походному лазарету отнесли его на перевязочный пункт, рискуя своей жизнью. Он был общим любимцем; храбрый, добрый, терпеливый, он нуждался только в опытности, чтобы быть украшением человеколюбивого братства, в ряды которого он поступил.

Разсказав мне все это, доктор деликатно прибавил несколько слов предостережения.

Лихорадка, обычное следствие раны, сопровождалась, как всегда, бредом. Голова Юстаса, на-сколько можно было понять из его полусвязных слов, была полна мыслями о жене, и потому доктор объявил, что неожиданное свидание со мною может привести к самым грустным результатам. Пока он находился в безсознательном положении, я могла ухаживать за ним, не рискуя быть узнанной. Но когда он станет выздоравливать, то мне надо будет уступить мое место у его постели другому лицу и не показываться ему на глаза до разрешения доктора.

Мы с свекровью чередовались в комнате больного, проводя там дни и ночи.

Во время бреда, который являлся периодически с безжалостною регулярностью, мое имя не сходило с уст бедного раненого. В голове его господствовала страшная мысль, которую я тщетно старалась побороть в последнее наше свидание. В виду судебного приговора, постановленного по его делу, невозможно было даже его жене верить его невиновности. Все ужасы, которые разстроенное воображение рисовало перед ним, были навеяны этой упорной мыслию. Он воображал, что все еще живет со мною, и, несмотря на все его усилия, я напоминала ему постоянно о тяжелом испытании, через которое он прошел. Он говорил за себя и за меня. Он подавал мне чашку чая и я говорила ему: "мы вчера ссорились с тобою, Юстас; нет-ли тут яда?" Он целовал меня в знак примирения, а я со смехом произносила: "теперь утро, мой милый, а к девяти часам вечера, не правда-ли, я умру?" Я лежала больная в постели и, подозрительно смотря на подаваемое им лекарство, говорила: "ты любишь другую женщину; нет-ли в лекарстве чего-нибудь посторонняго, непрописанного доктором?" Вот какая страшная драма постоянно разыгрывалась в его уме. Сотни и сотни раз он повторял одно и то-же, и все в тех-же самых выражениях. В другое время он говорил о моем отчаянном плане доказать его невиновность, то плача, то смеясь, то сочиняя хитрые уловки, чтоб преградить мне путь. Изобретая свои стратагемы, он энергично настаивал, чтоб люди, повидимому, помогавши ему, не боялись меня оскорбить или огорчить. "Ничего, говорил он, - не беда, если вы ее разсердите или заставите плакать. Это для её добра, для её спасения от неподозреваемых ею опасностей. Не сожалейте ее, потому что, как она сама говорит, она делает все ради меня. Посмотрите, ее сейчас оскорбят, опозорят, обманут. Остановите ее, остановите ее!" Хотя я должна была всегда помнить, что он был в забытье, но многие часы, проведенные у постели мужа, казались мне чрезвычайно грустными, горькими.

Недели проходили за неделями, а он все еще оставался между жизнью и смертью.

Я не вела в то время дневника и не могу припомнить, какого именно числа произошла в нем перемена к лучшему. В моей памяти сохранилось только, что мы освободились от тяжелой неизвестности в одно прекрасное, зимнее утро, около разсвета. Доктор находился у постели больного, когда он очнулся. Заметив это, он сделал мне знак, чтобы я молчала и скрылась. Свекровь и я поняли очень хорошо, что это значило, и возблагодарили Бога за спасение дорогого нам человека.

В тот-же вечер, сидя вдвоем, мы в первый раз после отъезда из Англии заговорили о будущем.

-- Доктор сказал мне, начала м-с Мокалан, - что Юстас очень слаб и впродолжении нескольких дней не будет в силах вынести какое-бы то ни было волнение. Поэтому у нас довольно времени на разрешение вопроса: сказать ему или нет, что он обязан своею жизнью столько-же моим попечениям, сколько вашим? Неужели, Валерия, вы его оставите теперь, когда Господь милосердно возвратил его нашей любви?

-- Если-б я слушалась только своего сердца, отвечала я, - то никогда с ним более не разсталась-бы.

М-с Мокалан взглянула на меня с изумлением.

-- Кого-же вам еще слушаться? спросила она.

-- Если мы оба останемся живы, продолжала я, - то мне надо подумать о счастье нашей жизни в будущем. Я могу многое снести, матушка, но если он меня снова покинет, то я не вынесу этого.

-- Вы несправедливы к нему, Валерия. Я твердо убеждена, что он не в состоянии снова вас бросить.

-- Разве вы забыли, м-с Мокалан, что он говорил обо мне в бреду?

-- Но ведь он говорил это в бреду. Разве больной человек может отвечать за то, что он бредит?

-- Дорогая матушка и лучший мой друг, вы не поверите, как мне трудно противостоять вашей защите Юстаса. Я не говорю, что он ответствен за свой бред, но я считаю этот бред предостережением для нашей будущей, общей жизни. Самые дикия слова, которые теперь бормотали его запекшияся губы, только верное эхо того, что он мне говорил полный здоровья и сил. Что-же дает мне надежду на изменение его мыслей относительно меня? Ни разлука, ни страдания не изменили его. В горячечном бреду и в полном разуме он одинаково сомневается во мне. Я не вижу другого пути возвратить его себе, как уничтожив в корне повод к разлуке со мною. Тщетно убеждать его в том, что я верю в его невиновность. Я должна фактически доказать ему, что он невиновен в взводимом на него преступлении.

-- Валерия, Валерия! Вы даром теряете время и слова. Вы попытали счастья и теперь знаете так-же хорошо, как я, что это дело невозможное.

Мне нечего было на это отвечать и я замолчала.

другого верного друга. Какой результат может быть от этого посещения? Вы можете только остаться у Декстера самое короткое время и успокоить его взволнованный ум. После этого вы должны уехать. Предположим даже, что Декстер может оказать вам помощь в вашем деле, но для этого вы должны обращаться с ним по-прежнему, по-дружески, с полным доверием, а возможно-ли это после случившагося в доме Бенджамина? Отвечайте мне честно.

Я рассказала м-с Мокалан во время нашего путешествия последнее мое свидание с Декстером, и вот как она воспользовалась моей откровенностью. Конечно, я не могла на это сердиться, так-как цель оправдывала средства. Но, во всяком случае, я должна была отвечать, если не хотела ее оскорбить. Я признала, что никогда более не могла обращаться с Декстером как с истинным другом, достойным полного доверия.

-- Хорошо, продолжала она: - этот путь теперь для вас закрыт. Что-же вы предпримете? Какая у вас остается надежда?

В теперешнем моем положении я не могла дать удовлетворительного ответа на этот вопрос. Я чувствовала себя как-то странно, не ловко, и не промолвила ни слова. М-с Мокалан тогда нанесла мне последний удар, докончивший её победу.

-- Мой бедный Юстас слаб и легкомыслен, сказала она, - но он не опозорит себя черной неблагодарностью. Дитя мое, вы заплатили ему добром за зло, вы доказали, как преданно его любите, рискуя ради него всеми трудностями и опасностями. Верьте мне, верьте ему. Он не может теперь противостоять вам. Взгляните на него с прежнею любовью, останьтесь с ним - и он ваш на веки. Скажите: да, Валерия, прибавила она шепотом, нежно целуя меня, - скажите: да, и будьте для него дорогою женою, а для меня дорогой дочерью.

Сердце мое говорило то-же самое. Энергия моя колебалась. Я не получила никакого ответа от м-ра Плеймора, который один мог поддержать меня, я долго и тщетно боролась со всеми, я употребила все усилия, перенесла многое, и моей наградой было только горе и разочарование. А теперь он лежал в соседней комнате и мало-по-малу возвращался к жизни. Как могла я противостоять? Все было кончено. Говоря - да (если Юстас подтвердил-бы слова матери), я прощалась на-веки с единственной, дорогой и благородной надеждой моей жизни. Я вполне это сознавала и все-же сказала - да.

Итак, прощай святое дело! Да здравствует смирение - явное доказательство, что я признавала себя побежденной.

Мы с свекровью спали в единственной комнате, которую могли нам отвести в гостиннице, - нечто в роде ниши на чердаке. Ночь, следовавшая за этим разговором, была очень холодная и мы никак не могли согреться, несмотря на все наши пледы. Наконец, свекровь заснула, но я не могла сомкнуть глаз от безпокойства, как меня примет муж и как сложится наша будущая жизнь.

Несколько часов прошло в этих грустных размышлениях. Вдруг я ощутила в себе какое-то странное чувство, которое удивило и испугало меня. Я вскочила на постели, едва переводя дыхание. Мое движение разбудило м-с Мокалан.

-- Что с вами? спросила она; - вы нездоровы?

-- Бедное, невинное дитя, разве вы не понимаете? Неужели я должна вам объяснить?

И она шепотом произнесла несколько слов. Никогда не забуду я того водоворота пламенных чувств, который возбудили во мне её слова. Радость, страх, изумление, гордость, смирение наполняли мою душу. Я чувствовала, что с этой минуты стала новой женщиной. Если Богу было угодно продлить мне жизнь еще на несколько месяцев, то я могла испытать величайшую и самую святую радость на земле - быть матерью.

Я не знаю, как прошла остальная ночь, и помню только, что на следующее утро на разсвете я вышла подышать свежим, зимним воздухом на открытой поляне перед гостинницей.

Я уже сказала, что чувствовала себя новой женщиной. Во мне проснулись новые силы. Теперь, думая о будущем, я должна была заботиться не об одном только муже. Его доброе имя принадлежало уже не ему, не мне, а нашему ребенку, для которого оно должно было сделаться величайшим наследием. А за несколько часов перед тем я отказалась от всякой надежды очистить его имя от позорнейшого пятна, как-бы мало это пятно ни казалось в глазах закона. Нашему ребенку могли впоследствии сказать с насмешкой: "Твой отец обвинялся в величайшем из преступлений и не был совершенно оправдан". Могла-ли я мужественно перенести предстоявшия мне муки с подобным предчувствием? Нет. Я должна была еще раз попробовать счастья возобновить борьбу и постараться вывести на чистую воду Мизеримуса Декстера.

Она была не только разочарована, но огорчена моими словами.

-- Единственное событие, которого недоставало, теперь случилось, сказала она: - к нашему общему счастью, вскоре новые, святые узы свяжут еще крепче, чем прежде, вашу жизнь с жизнью вашего мужа. Все другия соображения - пустяки. Если вы теперь покинете его, то поступите не только безсердечно, но глупо, и будете вечно, до гробовой доски, сожалеть, что упустили единственный случай в жизни женщины, когда она может навсегда привязать к себе мужа.

Тяжело мне было бороться с этими благоразумными советами доброй женщины и мрачными сомнениями, терзавшими мою душу, но я старалась думать только об одном: о чести отца, о наследии ребенка, и на этот раз устояла. Много грустных минут, много тайных слез стоила мне эта решимость, но природное упрямство, как говорила м-с Мокалан, поддерживало меня. От времени до времени я поддерживала себя также минутными взглядами на мужа, во время его безмятежного сна. Я не могу объяснить этого последняго, повидимому резкого противоречия, но не хочу скрыть ничего из прочувствованного мною в эту тяжелую эпоху моей жизни,

Я согласилась только на одну уступку - подождать два дня прежде, чем возвратиться в Англию. М-с Мокалан надеялась, что в это время я изменю свою решимость.

Наконец-то я получила ответ м-ра Плеймора.

я более всего нуждалась в ней:

"Позвольте мне теперь рассказать вам, что я сделал для проверки того заключения, к которому приводит ваше письмо. Я отыскал одного из слуг, которые караулили двери в спальне м-с Мокалан в ночь после её смерти. Он очень хорошо помнит, что среди ночи Мизеримус Декстер явился неожиданно перед ними, говоря: "Я полагаю, не запрещено входить в кабинет; после всего случившагося я не могу спать, а там найду книгу и хоть немного развлекусь". Слугам не было приказано воспрещать вход в кабинет, и они знали, что дверь в спальню была заперта, а ключи от других двух дверей унес с собою м-р Гэль; поэтому они дозволили Декстеру войти в кабинет. Он затворил за собою дверь, выходившую в коридор, и несколько времени оставался не в кабинете, как полагали слуги, а в спальне, как мы знаем из его собственного признания. Вы совершенно правы в том, что он не мог попасть туда иначе, как с помощью ключа от двери между кабинетом и спальней. Сколько времени он там оставался, я не мог узнать, но это не важно. Слуга, однако, помнит, что, выйдя из кабинета, Декстер был бледен как смерть и молча возвратился в свою комнату. Вот факты. Вывод из них чрезвычайно важен и вполне подтверждает все, что я говорил вам в Эдинбурге. Вы, конечно, помните мои слова и потому нечего их повторять. Теперь поговорим о вас. Вы совершенно невинно возбудили в Декстере такое чувство, которое мне нечего определять. Действительно, я сам это заметил: в вас есть нечто, напоминающее покойную м-с Мокалан, и это, очевидно, подействовало на разстроенный ум Декстера. Не останавливаясь более на этом предмете, я скажу только, что он доказал, как велико ваше влияние на него; в вашем присутствии он так взволнован, что не в состоянии обдумывать каждое слово. Поэтому не только возможно, но вероятно, что он еще более выдаст себя, чем до сих пор, если вы дадите ему случай. Я должен говорить с вами совершенно откровенно, зная, какие интересы затронуты в этом деле. Я ни мало не сомневаюсь, что вы сделали большой шаг вперед к достижению своей цели со времени вашего отъезда из Эдинбурга. По моему мнению, ваше письмо и мое открытие представляют непреложное доказательство, что Декстер находился в тайных сношениях с покойной (совершенно невинных с её стороны), не только в день её смерти, но и за несколько недель перед тем. Я не могу скрыть от вас своего убеждения, что если вы съумеете узнать от него, в чем состояли эти тайные сношения, то невинность вашего мужа будет доказана открытием истины насчет таинственной смерти его первой жены. Я говорю вам это как честный человек, но также, как честный человек, я не могу по совести посоветовать вам рисковать тем, чем вы рискнете, если еще раз увидите Мизеримуса Декстера. В этом трудном и щекотливом деле я не могу и не хочу брать на себя никакой ответственности. Вы должны сами решить, что вам следует делать. Я прошу только одной милости - уведомьте меня о вашем решении".

Затруднения, казавшияся столь громадными м-ру Плеймору, не задержали меня ни на минуту, и прежде, чем я окончила письмо, я уже решилась возвратиться немедленно в Англию.

На другой день отходила во Францию почта и кондуктор предложил мне место рядом с собою. Не посоветовавшись ни с кем и, как всегда, действуя очертя голову, я воспользовалась его предложением.