Злой гений.
Часть четвертая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Злой гений. Часть четвертая. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Из друзей и знакомых, которые водились с Гербертом Линлеем в прежние счастливые дни, не более двух-трех поддерживали знакомство с ним теперь, во время его позора. Нечего, конечно, прибавлять, что эти немногие знакомые были мужчины.

Один из таких верных друзей, не изменивших в тяжкие дни испытания, только-что разстался с Гербертом в лондонской гостиннице, где Линлей нанял комнаты для себя и для своей спутницы под именем мистера и мистрисс Герберт. Этот знакомый был поражен переменой, замеченной им в бывшем хозяине Моунт-Морвена. Прежняя полнота Линлея исчезла; он стал так худ, как после болезни; краска здоровья тоже сошла с его лица: оно было бледно и измучено. Он делал усилия, чтобы казаться прежним веселым и беззаботным человеком, но это ни к чему не приводило, и на него жалко было глядеть. "Пожертвовав всем, что делает жизнь спокойной и почтенной, он не получил взамен ничего, ни даже призрака счастия". С таким печальным заключением спускался уходивший гость его с лестницы гостинницы и пошел по улице.

Линлей вернулся к газете, которую он читал, когда приятель пришел к нему.

Строка за строкой следил он за судебным отчетом, который возвещал тысячам читателей, что жена развелась с ним и, по закону, стала опекуншей его ребенка. Слово за словом вникал он с мрачным вниманием в суровые выражения, в каких лорд-президент заклеймил его поведение и поведение Сидни Уэстерфильд. Фраза за фразой прочитал он порицание образа действий несчастной женщины, которую он обещал любить и уважать. Но и этого ему показалось мало. Перевернув страницу, он углубился в передовую статью, комментировавшую судебный процесс и написанную в тоне возвышенного и добродетельного сострадания. В ней вступались за жену и находили, что судья был к ней несправедлив, но в то же самое время утверждали, что нельзя достаточно сильно заклеймить поведете мужа и гувернантки, и что никакая кара, которую готовит им будущее, не будет слишком велика.

Он бросил газету на стол и задумался о том, что прочитал.

Как бы он ни был виноват, но одно несомненно, что он испил чашу горечи до дна. Когда он оглядывался назад, он видел только разбитую, и им самим, жизнь. Если он заглядывал в будущее, то видел пустыню, без всех тех приманок, которые необходимы человеку во цвете лет. Жену и ребенка он безусловно потерял - все равно, как если бы они для него умерли, - и это было делом его жены. Имел ли он право жаловаться? Нет, ни тени права. Как справедливо говорят газеты, он заслужил это.

Часы пробили и вывели его из задумчивости. Он перешел через комнату и направился к окну. Мимоходом нечаянно заглянул в зеркало. В нем отражалось лицо с выражением на нем мрачного отчаяния. - Она сейчас вернется назад, - припомнил он, - она не должна меня видеть таким!

И он подошел к окну и, чтобы прогнать мысли (и таким образом заставить лицо проясниться), стал наблюдать за потоком жизни, струившимся по многолюдной улице. Искусственная веселость, притворная любовь в присутствии Сидни - вот на что свелась вся его жизнь.

Если бы он знал, что она ушла из дому, ища временной разлуки, если бы он подозревал, что и у нея тоже были мысли, которые она должна была скрывать: мучительное онасение, что она лишится его любви, ужасающее подозрение, что он уже начал сравнивать ее с женой, и результат этих сравнений клонился не в выгоде её, Сидни, - если бы он догадался об этом, то чем бы это все кончилось? Но до сих пор она умела избегнуть опасности возбудить его подозрения. Что она любила его - это он знал. Что она уже начала сомневаться в его привязанности - этому он бы не поверил, скажи ему это стариннейший приятель с наилучшими доказательствами. Она сказала ему сегодня утром за завтраком: - В Лондоне есть одна добрая женщина, у которой мы жили на квартире, когда я была ребенком, и которая была очень ласкова со мной, - и попросила позволения пойти справиться, все ли еще она жива, с спокойным голосом и без всякого принуждения в улыбке. Только, когда она очутилась на улице, нескромные слезы навернулись у нея на глазах и тяжкий вздох вырвался из груди и неслышно излил свою горечь в шумный поток лондонской жизни. Пока он стоял у окна, он видел, как она переходила улицу, возвращаясь домой. Она вошла в комнату, раскрасневшись от движения, поцеловала его и с милой улыбкой спросила: "что, ты соскучился без меня?" - Кто бы подумал, что сердце этой женщины полно мукой недоверия и страхом быть брошенной!

Он пододвинул ей кресло и, сев рядом с нею, спросил: устала ли она? Все то внимание, какого она могла требовать от человека, которого любила, было ей оказано с кажущейся искренностью. Она помогала ему играть комедию и отвечала так, как если бы душа её была вполне спокойна.

-- Нет, милый, я не устала, но я рада, что вернулась домой.

-- Ты нашла свою старую хозяйку в живых?

-- Да. Но, бедная, как она переменилась! Ей, должно быть, тяжко жилось, с тех пор, как я ее видела.

-- Она тебя, конечно, не узнала?

-- О! нет. Она глядела на меня и на мой костюм с величайшим удивлением и сказала, что её комнаты не пригодны для молодой дамы, как я. Я сказала, что знаю её комнаты давно, с детских лет, чтобы подготовить ее к тому, кто я. Ах, какая это была грустная встреча для нас обеих! Она расплакалась, когда я ее поцеловала; и мне пришлось сообщить ей, что матушка моя умерла, а брат пропал без вести. Я попросила ее пойти в кухню со мной, думая, что это развлечет нас обеих. Её кухня казалась для меня раем во время оно; в ней было так тепло; я, бывало, согреюсь да еще вдобавок меня и накормят. Ты не можешь себе представить, Герберт, как пуста и бедна показалась мне теперь эта кухня. Я рада была уйти из нея и пошла наверх. Там был чердак, где я очень любила играть; я увидела, что много перемен произошло в нем с тех пор, как я не была.

-- К лучшему?

-- Друг мой, хуже прежнего быть бы не могло! Мой грязный чердак был вычищен и исправлен; вся старая рухлядь из него удалена и хорошенькая, чистенькая кровать стояла в углу. Какой-то клерк из Сити нанял чердак. Я бы его не узнала. Но меня ждал еще новый сюрприз и очень приятный на этот раз. Угадай, что нашла хозяйка, убирая чердак?

-- Что-нибудь из твоих прежних вещей?

да и позабыла. Посмотри, я принесла их с собой, хочу просмотреть их; но это тебя не интересует.

-- Напротив.

Он отвечал машинально, потому что сам думал в это время о другом. Она боялась прямо заметить ему это, но решилась сказать, что он, кажется, не совсем здоров. - Я уже давно это замечаю, - призналась она. - Ты привык жить в деревне; я боюсь, что лондонский воздух тебе вреден.

Он допустил, что она, может быть, права, но все разсеянно, все думая о разводе. Она положила письма и листки из песенника на стол и наклонилась к нему. Нежно, хотя и застенчиво, обняла она его шею рукой.

-- Поедем куда-нибудь, где воздух чище, - предложила она: - морской воздух может тебе быть полезен. Как ты думаешь?

-- О! я предоставляю тебе выбрать место.

-- Нет, Сидни. Я предложил поселиться в Лондоне. Теперь ты придумай, куда нам ехать.

Она покорилась и сказала, что подумает об этом. Уходя из комнаты, впервые с тревогой, написанной на лице, она захватила листки и положила их в карман платья. При этом она увидела газету на столе. - Есть что-нибудь интересное сегодня? - спросила она и потянула газету к себе. Он быстро, почти резко, взял газету из рук у нея. Но тотчас же извинился за резкость. - Ничего интересного нет, - объяснял он: - ведь ты не интересуешься политикой.

Вместо того, чтобы ответить, она внимательно на него посмотрела.

-- Надеюсь, что я не оскорбил тебя, - пытался он развязно и весело произнести это.

-- В газете есть что-то такое, чего ты не хочешь, чтобы я прочитала.

Он оспаривал это, но тем не менее положил газету в карман. Голос её стал еще глуше, а лицо бледнее.

-- Разве все кончено? - спросила она. - И уже напечатано в газетах?

-- О разводе.

Он отошел опять к окну и стал в него глядеть. Так всего легче было отвернуть от нея лицо. Она пошла за ним.

-- Герберт, я не стану читать газеты. Скажи мне только: ты опять свободный человек?

Ему ничего не оставалось, как ответить так же прямо на вопрос, как он был сделан. Не поворачивая в ней лица, он сказал: - да.

Он опять сказал: - да, - но не повернулся к ней лицом. Она подождала немного. Он не двигался и ничего не говорил.

Пережив медленную гибель всех её остальных иллюзий, одна последняя надежда таилась в её сердце. Она была убита этим жестоким молчанием и отвёрнутым взглядом.

-- Я постараюсь придумать, куда бы нам поехать на морской берег.

Сказав это, она пошла к двери, но вернулась к столу, чтобы захватить и письма. Она взяла их и, остановись, поглядела на Герберта. Тот продолжал смотреть в окно. Она вышла из комнаты.