Злой гений.
Часть четвертая.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Злой гений. Часть четвертая. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Роковое влияние недоверия овладевает умами постепенно. Мало-по-малу оно производит свой злополучный результат и успешно облекает призраки в покров истины.

День за днем ложное убеждение, что Герберт Линлей сравнивает свою теперешнюю жизнь с счастливой жизнью в Моунт-Морвене, все укоренялось в уме Сидни. День за днем овладевал ею безразсудный страх, что придет время, когда Герберт Линлей бросит ее без всякой опоры и поддержки в мире, где нет места для таких женщин, как она. Призрак, роковой призрак - как две капли воды похожий на правду. Как ни был нравственно слаб человек, которому она боялась довериться, он все же не вполне утратил то чувство, какое, по рождению и воспитанию, жило в нем - чувство чести.

Действуя под влиянием этого чувства, он был, если так можно выразиться, последователен даже в самой непоследовательности своей. С одинаковой искренностью упрекал он себя и за неверность к жене, которую бросил, и исполнил свой долг относительно женщины, которую совратил с пути истинного. В присутствии Сидни - каких бы ни стоило ему это усилий - он был спокоен и внимателен в манерах и вежлив в речах. Его поведение служило ручательством за будущее, но она видела это последнее только сквозь призму своего недоверия.

В этом состоянии отчаяния она читала и перечитывала письмо, писанное капитаном Бенедеком её отцу, и все более и более усматривала общого в судьбе своей и той бедной девушки, которая схоронила свою испорченную жизнь среди монахинь французского монастыря.

Два результата явились при таком положении дел.

Когда Герберт спросил, в какую часть Англии они направятся, покинув Лондон, она назвала Сандисиль, говоря, что слышала про это место и оно ее интересует. В тот же день - так велико было его желание ей угодить - он написал, чтобы заказать две комнаты в гостиннице.

Им пришлось подождать, пока комнаты освободились. А пока, оплакивая отсутствие друзей или родственников, с которыми она могла бы посоветоваться, Сидни, в болезненном страхе за будущее, решилась провести далее параллель между собой и тем другим потерянным созданием, о котором читала. Она вступила в анонимную переписку с бенедиктинской общиной в Сандисиле.

Она обратилась к матери-игуменье; рассказала ей про себя всю правду, только скрыла имена. Она сообщила о том, что одинока среди людей; объявила, что страстно желает раскаяться в своем грехе и вести монашескую жизнь; она сознавалась в своем несчастий, что выросла среди людей, лишенных религии, и что следовала протестантскому вероисповеданию чизто с одной только формальной стороны.

"Религия каждой женщины, - писала она, - которая мне поможет стать на нее похожей, будет и моей религией. Если я обращусь к вам в моей беде, примете ли вы меня?"

В этому вопросу она присовокупила просьбу адресовать ответ: С. У. в почтамт до востребования, в Сандисиль.

Когда капитан Бенедек и Сидни Уэстерфильд прошли мимо друг друга как незнакомцы, это письмо уже с неделю как было отправлено из Лондона.

Слуга провел "мистера и мистрисс Герберт" в их гостиную и попросил их подождать несколько минут, пока остальные комнаты будут приготовлены.

Сидни молча села. Она думала о письме и о том, найдет ли она ответь в почтамте.

Идя к окну, чтобы поглядеть на вид, открывавшийся из него, Герберт остановился, чтобы посмотреть на гравюры, висевшия на стенах, и более художественные, нежели можно обыкновенно встретить в гостинницах.

Если бы он прямо подошел к окну, то увидел бы свою разведенную жену, своего ребенка и мать жены, которые садились в карету, чтобы ехать на станцию железной дороги.

-- Поди сюда, Сидни, посмотрим на море.

Она устало подошла к нему с принужденной улыбкой. Был тихий, солнечный день. Купальные будки виднелись на набережной; дети играли там и сям и белые паруса любительских лодок виднелись на горизонте. Скучный Сандисил отличался каким-то семейным характером, приятным для глаз приезжих, чужих людей.

Сидни сказала разсеянно:

-- Мне кажется, что я полюблю это место.

А Герберт отвечал:

Он думал и говорил с добрыми намерениями, но не глядел на нее, говоря это, а продолжал глядеть на вид. Женщина, уверенная в своем положении, если бы даже и обратила внимание на это обстоятельство, то не позволила бы ему себя разстроить. Но Сидни вспомнила о том дне в Лондоне, когда он упорно глядел на улицу, и молча пошла и села на прежнее место.

Неужели он был так несчастен, что оскорбил ее? Но чем же? И когда это сомнение мелькнуло в уме Герберта, он вспомнил про Катерину. Она никогда не обижалась за пустяки; всякое доброе слово его ценилось ею очень высоко в те дни, когда они были мужем и женой. Он прогнал это воспоминание и подошел к Сидни.

-- Если ты найдешь, что первое впечатление, произведенное на тебя Сандисилем, подтвердится, то скажи мне об этом заранее, чтобы я мог распорядиться. Я нанял эти комнаты только на две недели.

-- Благодарю тебя, Герберт. Я думаю, что двух-недельного пребывания здесь будет вполне достаточно.

-- Достаточно для тебя? - спросил он.

Болезненная обидчивость и тут ввела ее в заблуждение; ей показалось, что в голосе его звучит ирония.

-- Довольно для нас обоих, - ответила она.

Он придвинул стул к ней.

-- Неужели ты так уверена, - сказал он, улыбаясь, - что мне первому надоест это место?

Бедняжка! ее оскорбила даже его улыбка. Она усмотрела в ней что-то презрительное.

-- Мы были во многих местах, - напомнила она, - и они нам скоро надоедали.

-- Разве я в этом виноват?

-- Я этого не говорю.

Он встал и подошел к колокольчику.

-- Мне кажется, что путешествие утомило тебя. Не хочешь ли пойти в свою комнату?

-- Я пойду, если тебе угодно.

Он подождал немного и отвечал так же спокойно, как я всегда.

-- Мне, в сущности, угодно было бы, чтобы ты посоветовалась с доктором, пока мы были в Лондоне. Ты стала очень раздражительна в последнее время. Я замечаю в тебе перемену, которую охотно приписываю состоянию твоего здоровья...

Она перебила его.

-- Очень возможно, что я ошибаюсь, Сидни. Но я много раз замечал, что ты мне как будто не доверяешь.

-- Я не доверяю дурной жизни, которую мы ведем, - разразилась она, - и вижу конец, к которому она приведет. О! я не осуждаю тебя! ты добр и внимателен, и стараешься изо всех сил это скрыть, но я тебе надоела, и ты жалеешь о женщине, которую потерял. Ты начинаешь тяготиться жертвой, принесенной тобою, и не мудрено. Скажи слово, Герберт, - я тебя освобожу.

-- Я никогда не скажу этого слова.

Она колебалась, желая и боясь поверить.

-- Я еще не так низко пала, - продолжала она, - чтобы не чувствовать горького раскаяния за то зло, какое я причинила мистрисс Линлей. Когда это кончится так, как это должно кончиться, нашей разлукой, попросите вашу жену...

Даже его терпение изменило ему; он отказался твердо, хотя и не сердито, слушать далее.

-- Она больше не моя жена, - заметил он.

Озлобление и раскаяние боролись в Сидни, как могут бороться такия противоположные чувства только в груди женщины.

-- Попросите вашу жену простить меня, - настаивала она.

-- После того, как нас развели по её просьбе?

Он указал на окно, говоря это.

-- Взгляните на море; если бы я тонул в нем, то мог бы с таким же успехом просить море пощадить меня.

Он не произвел на нее никакого действия. Она не хотела знать о разводе.

-- Мистрисс Линлей добрая женщина, - настаивала она; - мистрисс Линлей христианка.

-- Я потерял все права на нее, - мрачно ответил он, - даже право помнить о её добродетелях. Довольно об этом, Сидни! Я жалею, что разочаровал тебя! Я жалею, что уже надоел тебе!

При этих последних словах манеры её переменились.

-- Оскорбляй меня, сколько хочешь, - искренно сказала она: - я все перенесу.

-- Я не хотел бы оскорбить тебя ни за что на свете! Почему ты так упорно мне не доверяешь? Почему ты подозреваешь меня, когда я этого совсем не заслуживаю?

Он замолчал и протянул руку.

Она так сильно любила его; она была еще так молода... а у молодых надежда так легко оживает! Но тем не менее она все еще боролась сама с собой.

-- Герберт! ты говоришь так из сострадания во мне.

Он отошел от нея в унынии.

-- Безполезно! - грустно сказал он. - Ничто не победит твоего закоренелого недоверия.

Она пошла за ним С умоляющим, жалобным криком она заставила его обернуться к ней и охватила его дрожащими руками, положив голову к нему на грудь: - Прости меня, будь терпелив со мной, люби меня!

Вот все, что она могла сказать.

Он попытался успокоить её волнение, шутливо сказав ей:

-- Наконец-то, Сидни, мы опять друзья.

Друзья! Какое холодное слово для влюбленной женщины!

-- А разве мы больше не любовники? - шепнула она.

-- Разумеется!

Этим словом её тревожное сердце было удовлетворена. Она улыбнулась, поглядела на море с иным чувством.

-- Я думаю, что здешний воздух мне будет полезен. Что, мои глаза красны, Герберт? Я пойду и вымою их холодной водой и приведу себя в порядок.

Она позвонила. Горничная явилась на звонок и объявила, что остальные комнаты готовы. Сидни повернулась к Герберту, уходя.

-- Надо придать более жилой вид нашей гостиной, чтобы мы чувствовали в ней себя дома. Как скучно видеть эти пустые столы! Вынь из саквояжа свои книги и мои кипсеки и положи на стол. Я принесу с собой работу, когда вернусь.

Он положил саквояж на стул, когда вошел в комнату. Теперь, когда он был один и мог не стесняться, он вздохнул, отпирая саквояж.

Он раскрыл саквояж. Маленькия, хрупкия вещи, подаренные ей им и которые она называла "кипсеками", были положены сверху, так, чтобы книги не могли их сломать, и старательно завернуты в хлопчатую бумагу. Вынимая одну вещь за другой, Герберт увидел, что один хрупкий подсвечник из китайского фарфора раскололся на-двое, несмотря на принятые предосторожности. Сам по себе, подсвечник стоил не Бог весть что, но Сидни особенно дорожила им, по воспоминаниям, с ним связанным. Он сломился, однако, так, что его легко было склеить, и Герберт, призвавши на советь слугу, узнал, что подсвечник можно отдать в починку в ближайший город и что туда легко пройти, гуляя. Опасаясь, как бы подсвечник хуже не сломался, если он положить его обратно в саквояж, Герберт выдвинул ящик в столе и положил в него осколки. При этом он увидел, что в столе уже что-то лежит. Он вынул этот предмет, оказавшийся книгой, той самой, которую мистрисс Прести (несомненно - злой гений семьи!) припрятала от взоров Рандаля, да и позабыла, оставляя гостинницу.

Герберт тотчас узнал переплет, сделанный по рисунку, им самим составленному. Он помнил и надпись; но тем не менее снова прочитал ее:

"Дорогой Кате от Герберта в годовщину нашего брака."

Она так мало дорожила ими, что, очевидно, забыла эту книгу. Быть может, горничная нечаянно уложила ее в день отъезда из дома, или его дорогая маленькая Китти сунула ее в багаж матери. Во всяком случае, вот она валяется, брошенная в ящике стола в гостиннице.

-- О! - горько думал он: - если бы я только мог чувствовать такую же холодность к Кате, как она ко мне!

Он изо всех сил боролся с собой, чтобы горе не взяло верх над ним; упав на стул, он призывал на память свою мужскую гордость и повторял себе, что она развелась с ним и отняла у него ребенка. Тщетно! тщетно! Слезы брызнули у него из глаз.