Лунный камень.
Второй период. Открытие истины (1848--1849). Первый рассказ, написанный мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндера.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Второй период. Открытие истины (1848--1849). Первый рассказ, написанный мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндера. Глава V. (старая орфография)

Глава V.

Рука моя опустила портьеру. Но не предполагайте - о! не предполагайте - чтоб в душе моей преобладала мысль об ужасном затруднении моего положения. Так велико было мое сестринское участие к мистеру Годфри, что я не останавливалась спрашивать себя, почему он не в концерте. Нет! я думала только о словах - об изумительных словах - только что сорвавшихся с его губ. Он сделает это сегодня! Он сказал тоном страшной решимости: он сделает это сегодня. Что, что он сделает? Что-нибудь еще недостойнее его, чем он уже сделал? Не отречется ли он от веры? Не бросит ли он наш Материнский комитет? Неужели мы в последний раз видели его ангельскую улыбку в зале комитета? Неужели мы в последний раз слышали его безподобное красноречие в Эксетер-Голле? Я была так взволнована одною мыслью о такой ужасной возможности, могущей случиться с таким человеком, что мне кажется, я готова была выбежать из своего убежища и умолять его именем всех детских комитетов в Лондоне объясниться - когда вдруг услыхала другой голос в комнате. Он проходил сквозь портьеры он был громок, он был смел, в нем вовсе не было женского очарования. Эти был голос Рэчель Вериндер!

-- Зачем вы пришли сюда, Годфри? спросила она. - За-чем вы не пошли в библиотеку?

Он тихо засмеялся и отвечал:

-- Мисс Клак в библиотеке.

-- Клак в библиотеке!

Она тотчас села на диван в задней гостиной.

-- Вы совершенно правы, Годфри. Нам лучше остаться здесь.

Я была как к горячке; минуту тому назад, я не знала, что мне делать. Теперь я вдруг охладела и недоумение мое прошло. Показаться после того, что я слышала, было невозможно. Уйти кроме камина, решительно было некуда. Мне предстояла мука. Я так поправила портьеры, что могла и видеть и слышать. А потом отдалась на мученичество в духе первобытной христианки.

-- Не садитесь на диван, продолжала молодая девушка. - Возьмите стул, Годфри. Я люблю, чтоб те, с кем я говорю, сидели напротив меня.

Он сел на ближайший стул, который был низенький. Годфри очень высокого роста и этот стул был слишком для него мал. Я никогда прежде не видала его ноги в таком невыгодном положении.

-- Ну что? продолжала она. - Что вы сказали им?

-- Именно то, что вы, милая Рэчель, сказали мне.

-- Что мама не совсем здорова сегодня и что мне не хотелось оставить ее и уехать в концерт?

-- Именно эти слова. Им было жал лишиться вашего общества в концерте, но они совершенно поняли ваш отказ. Все прислали ним поклон и все выразили надежду, что нездоровье лэди Вериндер скоро пройдет.

-- Вы не считаете его серьезным, Годфри?

-- На против! Я совершенно уверен, что через несколько дней она понравится совсем.

-- Я сама так думаю. Сначала я немножко испугалась, но теперь я сама так думаю. Вы были очень добры, что извинитесь за меня перед людьми почти вам незнакомыми. Но зачем вы не поехали с ними в концерт? Очень неприятно, что и вы также не будете слышать этой музыки.

-- Не говорите этого, Рэчель! Еслиб вы только знали, на сколько я счастливее здесь с вами!

Он сжал свои руки и взглянул на нее. В том положении. которое он занимал на стуле, сделав это, он должен был повернуться в ту сторону, где находилась я. Могут ли описать слова, как мне сделалось противно, когда я приметила то же самое патетическое выражение на лице его, которое очаровывало меня, когда он говорил за миллионы своих неимущих братий на платформе Эксетер-Голла!

-- От дурной привычки дурно отставать, Годфри. Но постарайтесь отстать от привычки говорить комплименты - постарайтесь, чтоб сделать удовольствие мне.

-- Я никогда в жизни не говорил комплиментов вам, Рэчель. Успешная любовь может иногда принимать язык лести, я с этим согласен, но безнадежная любовь, моя дорогая, всегда говорит правду.

"безнадежная любовь". Наступило минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и ее. Мне кажется, я теперь понимала слова, вырвавшияся у него, когда он был один в гостиной: "Я сделаю это сегодня". Увы! самое строгое приличие не могло не догадаться, что он делает теперь.

-- Разве вы забыли, Годфри, в чем мы условились, когда вы говорили со мною в деревне? Мы условились, что мы будем кузенами и более ничем.

-- Я нарушаю это условие, Рэчель, каждый раз, как вижу вас.

-- Так не видайтесь со мною.

-- Это было бы совершенно безполезно! Я нарушаю это условие каждый раз, как думаю о вас. О, Рэчель! как ласково вы сказали мне намедни, что я занял более высокое место в вашем уважении, чем занимал до-сих-пор! Неужели это безумство, что я основываю надежды ни этих дорогих словах. Неужели это безумство, что я мечтаю, не наступит ли когда-нибудь день, когда ваше сердце может смягчиться ко мне? Не говорите мне, если я действительно безумствую! Оставьте мне мою обманчивую мечту, моя дорогая! Я должен ее лелеять для успокоения моего, если у меня нет ничего другого!

Голос его дрожал и он поднес к глазам свой белые носовой платок. Опять Эксетер-Голл! Для пополнения сходства недоставало только зрителей, возгласов и стакана воды.

Даже её закоснелая натура была тронута. Я видела, как она ближе наклонилась к нему. Я услыхала тон нового интереса в следующих её словах.

-- Уверены ли вы, Годфри, что вы любите меня до такой степени?

-- Уверен ли! Вы знаете, каков я был, Рэчель. Дозвольте мне сказать вам, каков я теперь. Я лишился всякого интереса в моей жизни, кроме моего интереса к вам. Со мною сделалось преобразование, которое я сам объяснить не могу. Поверите ли вы? мои благотворительные дела страшно мне опротивели, и когда я теперь вижу дамский комитет, я желаю провалиться сквозь землю.

Если летописи вероотступничества представляют что-нибудь равносильное этому уверению, я могу только сказать, что я этого не читала. Я подумала об обществе "Материнского попечительства о превращении отцовских панталон в детские" Я подумала об обществе "Надзора над воскресными обожателями". Я подумала о других обществах, слишком многочисленных для того, чтоб упомянуть о их всех, вторые все опирались на силу этого человека как на крепкий столб. Я подумала о скудных дамских комитетах, которые, так сказать, получали дыхание своей деловой жизни сквозь ноздри мистера Годфри - того самого мистера Годфри, который обругал наши добрые дела, назвав их "противными", и прямо объявил, что он желает провалиться сквозь землю, когда находится в нашем обществе! Мои юные женские друзья почувствуют поощрение настойчиво продолжат свое дело, когда я упомяну, что даже я, привыкшая управлять собою, едва могла молча проглотить мое справедливое негодование. В тоже время справедливость требует прибавить, что я не пропустила ни слова из этого разговора. Рэчель заговорила первая.

-- Вы сделали ваше признание, сказала она. - Я желала бы знать, вылечитесь ли вы от вашей несчастной привязанности ко мне, если я тоже сделаю вам признание?

Он вздрогнул. Признаюсь, и я вздрогнула также. Он подумал, и я также подумала, что она хочет открыть тайну Лунного камня.

-- Подумаете ты вы, глядя на меня, продолжала она:-чти я самая несчастная девушка на свете? Это правда, Годфри. Какое большее несчастье может быть, как жить в сознании, что мы потеряли уважение к себе? Вот теперь моя жизнь.

-- Милая Рэчель, это невозможно, чтоб вы могли иметь какую-нибудь причину говорить о себе таким образом!

-- Почему вы знаете, что я не имею причины?

-- Можете ли вы делать мне этот вопрос? Я это знаю, потому что знаю вас. Ваше молчание, моя дорогая, нисколько не унизило вас в мнении ваших истинных друзей. Исчезновение драгоценного подарка, сделанного вам на день рождения, может показаться странно; ваша непонятная связь с этим происшествием может показаться еще страннее...

-- Вы говорите о Лунном камне, Годфри...

-- Я думал, что вы намекаете на это...

что я ваяла на себя ужасную ответственность, сделается известно, что я взялась сохранять несчастную тайну - но сделается так ясно, как полуденное солнце, что я не виновата ни в чем! Вы не так поняли меня, Годфри. Я сама виновата, зачем не высказалась яснее. Чего бы мне это ни стоило, я выражусь теперь яснее. Положим, что вы не влюблены в меня. Доложим, что ни влюблены в какую-нибудь другую женщину...

-- Да?

-- Положим, вы узнали, что эта женщина совершенно недостойна вас. Полошим, вы совершенно убедились, что для вас будет унизительно думать о ней. Положим что от одной мысли о браке с подобной женщиной лицо ваше вспыхнет от стыда...

-- Да?

-- И положим, что, несмотря на все это - вы не можете вырвать ее из вашего сердца. Положим, что чувство, которое она пробудила в вас (в то время, когда вы верили ей), нельзя было преодолеть. Положим, что любовь, которую это презренное существо внушило вам... О, какие могу я придумать слова, чтоб сказать это? Как могу я заставить мущину понять, что чувство, которое приводит меня в ужас, очаровывает меня в то же время? Это душа моей жизни, Годфри, и яд, убивающий меня - в одно и то же время! Уйдите! Должно быть, я сошла съума, говора таком образом. Нет! вы не должны оставлять меня - вы не должны уносить ошибочного впечатления. Я должна сказать что могу в собственную защиту. Помните это! Он не знает - он никогда не узнает то, что и сказала вам. Я никогда его не увижу - мне все-равно, что ни случилось бы - и никогда, никогда, никогда не увижу его! Не спрашивайте у меня его имени. Не спрашивайте у меня больше ни о чем. Переменим разговор. Знаете ли вы медицину на столько, Годфри, чтоб сказать мне, почему во мне такое чувство, как будто я задыхаюсь от недостатка дыхания? Нет ли такой истерики, которая выражается словами, а не слезами? Наверно есть. Что за нужда! Вы легко преодолеете всякое огорчение, какое я когда-либо возбуждала в вас. Я заняла мое настоящее место в вашем уважении, неправдали? Не обращайте внимания на меня. Не жалейте обо мне. Ради Бога, уйдите!

Она вдруг обернулась и дико хлопнула руками по спинке оттомана. Голова её опустилась и она зарыдала. Прежде тем я успела опомниться, меня поразил ужасом совершенно неожиданный поступок со стороны мистера Годфри. Возможно ли поверить, что он упал перед ней на колена - на оба колена, торжественно уверяю! Может ли скромность позволить мне упомянуть, что он потом обнял ее рукой? Может ли невольный восторг сознаться, что он воспламенил се двумя этими словами:

-- Благородное создание!

Он не сказал больше ничего. По он сказал это с порывом, который доставил ему славу публичного оратора. Она сидела или пораженная, или очарованная - не знаю право - не делая даже усилия оттолкнуть его рук туда, где им следовало быть. А мое чувство приличия совершенно сбилось с толку. Я была в такой мучительной неизвестности, предписывал ли мне долг зажмуриться, или заткнуть уши, что я не сделала ни того, ни другого. Я приписываю то, что я была способна держать занавесь как следовало для того, чтоб можно было глядеть и подслушивать, единственно душившей меня истерике. Даже доктора соглашаются, что когда истерика душит, всегда надо держаться за что-нибудь.

-- Да, сказал он со всем очарованием своего небесная голоса и обращении: - вы благороднейшее создание! женщина которая может говорить правду ради самой правды - женщина, которая пожертвует своей гордостью скорее, чем честным человеком, любящим ее - это драгоценнейшее из всех сокровищ. Когда такая женщина выходить замуж, если её муж, только приобретет её уважение, он приобретет довольно для того, чтоб облагородить всю его жизнь. Вы говорили, мои дорогая, о месте, какое вы занимаете в моем уважении. Судите о том, каково это место - когда я умоляю вас на коленах позволить мне вылечить ваше бедное уязвленное сердце моими попечениями. Рэчель, удостоите ли вы меня честью и блаженством, сделавшись моей женой?

Тут уж я непременно решилась бы заткнуть себе уши, еслиб Рэчель не поощрила меня раскрыть их, ответив ему первыми умными словами, какие мне привелось слышать от нея.

-- Годфри! сказала она: - вы верно сошли с ума!

-- Я никогда в жизни не говорил разсудительнее, моя дорогая, для вашей пользы и для моей. Взгляните на будущее:. Неужели вы должны пожертвовать вашим счастьем человеку, который никогда не знал ваших чувств к нему и которого вы решились никогда не видать более? Не обязаны ли вы собственно для себя забыть эту несчастную привязанность? А разве вы можете найти забвение в жизни, которую ведете теперь? Вы испытали эту жизнь и уже она утомила вас. Окружайте себя интересами благороднее жалких интересов света. Сердце любящее и уважающее вас, домашний кров, спокойные права которого и счастливые обязанности день за днем тихо будут вас увлекать - попробуйте утешения, Рэчель, которое ложно получить здесь! Я не прошу у вас вашей любви - я буду доволен вашей дружбой и уважением. Предоставьте остальное, доверчиво предоставьте преданности вашего мужа и времени, которое излечивает раны даже такия глубокия, как ваши.

Она начинала уже поддаваться. О, какое воспитание получила она! О, на её месте я поступила бы совсем не так!

-- Не искушайте меня, Годфри, сказала она: - я и без того довольно растревожена и несчастна. Не искушайте меня сделаться еще растревоженнее и несчастнее!

-- Еще один вопрос, Рэчель. Имеете вы отвращение собственно ко мне?

-- Я! Вы мне нравились всегда. После того, что мы мне стали, я была бы просто безчувственна, еслиб не уважала вас и не восхищалась вами.

-- А много ли жен, милая Рэчель, которые уважают своих мужей и восхищаются ими? А между тем, оне очень хорошо живут с своими мужьями. Много ли невест идут к венцу с таким сердцем, которое могло бы выдержать строгий осмотр людей, которые ведут их к алтарю? А между тем, подобный брак не кончается несчастливо - но идет-себе потихоньку. Дело в том, что женщины ищут прибежища в браке гораздо чаще, нежели оне желают сознаться; и мало того, оне еще находят, что брак оправдал их доверие к нему. Опять взгляните на себя. В ваши лета и с вашими привлекательностями, возможно ли вам обречь себя на одинокую жизнь? Положитесь на мое знание света - ничего не может быть невероятнее. Это только вопрос времени. Вы можете выйти за кого-нибудь другого несколько лет спустя. Или вы можете выйти, моя дорогая, за человека, который теперь у ваших ног и который ценит ваше уважение и восторг выше любви всякой другой женщины на свете.

доведена до такого отчаяние что если вы скажете еще одно слово, я пожалуй решусь за вас выйти на предлагаемых вами условиях. Воспользуйтесь этим предостережением и уйдите!

-- Я не стану с колен, пока вы не скажете да!

-- Если я скажу да, вы раскаятесь и я раскаюсь, когда будет слишком поздно.

-- Мы оба будем благословлять тот день, дорогая, когда я настоял, а вы уступили.

-- Чувствуете ли вы такую уверенность, как говорите?

-- Судите сами. Я говорю по тому, что я видел в собственной своей семье. Скажите мне, что вы думаете о нашем Фризинголльском семействе? Разве отец мой и мать живут несчастливо между собой?

-- Напротив - сколько я могу видеть.

-- Когда моя мать была девицей, Рэчель (это не тайна в нашем семействе), она любила, как любите вы - она отдала свое сердце человеку, который был недостоин ее. Она вышли за моего отца, уважая его, восхищаясь им, но не более. Результат вы видели собственными глазами. Неужели в этом нет поощрения для вас и для меня? {См. рассказ Беттереджа в майской книжке "Собрания", стран. 70.}

-- Вы не станете торопить меня, Годфри?

-- Вы сами назначите время.

-- Вы не станете требовать от меня более того, что могу дать?

-- Ангел мой! я только прошу вас отдать мне себя,

-- Возьмите меня!

Этими двумя словами она приняла его предложение.

С ним сделался новый порыв - порыв нечестивого восторга на этот раз. Он привлекал ее все ближе и ближе к себе, так что лицо её касалось его лица, и тогда - нет! я права не могу решиться дальше описывать такое неприличное обстоятельство. Позвольте мне только сказать, кто я старалась закрыть глаза, прежде чем это случилось, и опоздала только одну минуту. Я разсчитывала, видите, что ока будет сопротивляться. Она покорилась. Для всякой благомыслящей особы моего пола целые томы не могут сказать ничего более.

Однако, судя по следующим словам мистера Годфри, следовало исполнить еще одну пустую формальность. Он сел - на этот раз ему не запрещалось - на оттоман возле нея.

-- Могу я поговорить с вашей милой матушкой? спросил он. - Или поговорите вы?

Она отклонила и то и другое.

-- Лучше пусть мама ничего не знает об этом до-тех-пор, пока она поправится. Пока и желаю это сохранить втайне, Годфри. Теперь ступайте и воротитесь вечером. Мы уж и то слишком долго сидели здесь вдвоем.

Она встала и в первый раз взглянула на маленькую комнатку, в которой происходило мое мученичество.

Она подошла к портьерам. В ту минуту, как она дотронулась до них рукой - в ту минуту, когда открытие сделалось для меня совершенно неизбежно - голос румяного молодого лакея на лестнице вдруг прекратил дальнейшия действия с её и с моей стороны. Это безошибочно был голос человека, сильно испуганного.

Она отскочила от портьер и побежала к двери. Лакей только что вошел в комнату. Весь румянец сбежал с его лица. Он сказал:

-- Пожалуйте вниз! С милэди сделался обморок и мы никак не можем привести ее в чувство.

-- Ступайте и помогите им! сказал он, указывая мне на дверь.

Я нашла Рэчель на коленях у дивана. Голова матери лежала на её груди. Одного взгляда на лицо тетушки (помня то, что я знала) было достаточно, чтобы открыть мне страшную истину. Я оставила мои мысли при себе до приезда доктора. Он приехал скоро. Прежде всего он выслал Рэчель из комнаты, а потом сказал всем нам, что лэди Вериндер скончалась. Серьезным особам, отыскивающим доказательства закоренелого скептицизма, может быть, интересно будет услыхать, что он не выказывал никаких признаков угрызения, когда посмотрел на меня.

Несколько позднее я заглянула в столовую и библиотеку. Тетушка умерла, не распечатав ни одного из писем, которые я адресовала ей. Меня так оскорбило это, что в эту минуту мне не пришло в голову - я об этом вспомнила уже несколько дней спустя - что она умерла, не оставив мне также и моего маленького наследства.