Лунный камень.
Второй период. Третий рассказ, написанный Фрэнклином Блэком.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Второй период. Третий рассказ, написанный Фрэнклином Блэком. Глава VI. (старая орфография)

Глава VI.

Я пошел пешком к железной дороге. Безполезно говорить, что меня провожал Габриель Беттередж. Письмо было у меня б кармане, а ночная рубашка спрятана в дорожном мешечке - для того, чтобы показать и то и другое, прежде чем я засну в эту ночь, мистеру Брёффу.

Мы молча вышли из дома. В первый раз с-тех-пор, как я знаю его, старик Беттередж ни слова не говорил со мною. Но так как я с своей стороны должен был сказать ему что-нибудь, я начал разговор, как только мы вышли из ворот парка.

-- Прежде чем я уеду в Лондон, начал я: - я сделаю вам два вопроса. Она относятся во мне самому, надумаю, что они несколько вас удивят.

-- Если они выбьют из моей головы письмо этой бедной девушки, мистер Фрэнклин, то они могут делать со мною все другое, что только хотят. Пожалуйста, удивите меня, сэр, как можно скорее.

Мой первый вопрос, Беттередж, вот какой: был я пьянь вечером в день рождения Рэчель?

-- Пьяны вы! воскликнул старик. - Напротив, в вашем характере есть тот большой недостаток, мистер Фрэнклин, что вы пьете только за обедом, а потом не выльете ни капельки вина!

-- Но день рождения случаи особенный. Я мог оставить мои регулярные привычки именно в этот вечер,

Беттередж соображал с минуту.

-- Вы отступили от ваших привычек, сэр, и я скажу вам, каким образом. Вы казалась ужасно нездоровы - и мы уговорили вас выпить несколько капель водки с водой, чтобы вы развеселились немножко.

-- Я не привык к водке с водою. Очень может быть...

-- Позвольте, мистер Фрэнклин. Я знал, что вы не привыкли, и налил вам полрюмки нашего пятидесятилетняго старого коньяку и (стыд и срам мне!) развел этот благородный напиток целым стаканом холодной воды. Ребенок не мог бы опьянеть от этого - тем более взрослый человек!

Я знал, что мог доложиться на его память в деле такого рода. Следовательно, было решительно невозможно, чтобы я мог быть пьян. Я перешел ко второму вопросу.

-- Прежде чем меня послали за границу, Беттередж, вы часто видели меня, когда я был ребенком. Теперь скажите мне прямо, помните вы что-нибудь странное во мне после того, как я ложился спать? Примечали вы когда, чтобы я был лунатик и ходил во сне?

Беттередж остановился, посмотрел на меня с минуту, покачал головой и дошел дальше.

-- Я теперь вижу, куда вы метите, мистер Фрэнклин, сказал он: - вы стараетесь объяснить, каким образом краска очутилась на вашей ночной рубашке, так что вы не знали сами. Это не идет к делу, сэр. Вы еще очень далеки от истины. Ходите ли вы во сне? Вы никогда в жизни не делали ничего подобного!

Тут опять я чувствовал, что Беттередж должен быть прав. Ни дома, ни за границей я никогда не вел уединенной жизни. Еслиб я был лунатик, сотни людей должны были бы приметить это, и из участия к моей безопасности, предостерегли бы меня от этой привычки и приняли бы предосторожности обуздать ее.

Все-таки, допуская все это, я уцепился - с упорством, которое, конечно, было и естественно я извинительно при подобных обстоятельствах - к тому или к другому из единственных двух объяснений, которые могли разъяснить нестерпимое положение, в котором находился я тогда. Заметив, что я еще недоволен, Беттередж искусно намекнул на последния события в истории Лунного камня и разбил в прах моя теории тотчас и навсегда.

-- Попытаем другой способ, сэр, сказал он. - Держитесь вашего мнения и посмотрите, далеко ли оно доведет вас до открытия истины. Если нам верить ночной рубашке - а я ей не верю - вы не только запачкались краскою от двери, сами того не зная, но также взяли алмаз, сами не зная того. Справедливо ли это до-сих-пор?

-- Совершенно справедливо. Продолжайте.

-- Очень хорошо, сэр. Мы скажем, что вы были пьяны или как лунатик ходили во сне, когда вы взяли алмаз. Это объясняет то, что случилось ночью и утром после дня рожденья. Но каким образом это объяснит то, что случилось после того? Алмаз был отвезен в Лондон после того. Алмаз был заложен мистеру Люкеру после того. Разве вы сделали то и другое сами не зная того? Разве вы были пьяны, когда я провожал вас до кабриолета в субботу вечером? И разве вы во сне пришли к мистеру Люкеру, когда поезд довез вас до конца вашего пути? Извините меня, если я скажу, мистер Фрэнклин, что это дело так разстроило вас, что вы еще не в состоянии разсуждать. Чем скорее вы посоветуетесь с мистером Брёффом, тем скорее выберетесь из безвыходного положения, в которое попали вы теперь.

Мы дошли до станции только минуты за две до отправления поезда.

Я торопливо отдал Беттереджу мой адрес в Лондоне, чтоб он мог написать мне, если нужно, обещая с моей стороны сообщить ему, какие у меня будут новости. Сделав это и прощаясь с ним, я случайно взглянул на лоток с книгами и газетами. Там стоял опять замечательной наружности помощник мистера Канди и говорил с хозяином лотка. Глаза наши встретились в эту минуту. Эзра Дженнингс снял мне шляпу. Я отвечал на поклон и сел в вагон именно в ту минуту, как поезд отправлялся. Мне кажется, что для меня было облегчением думать о каком бы то ни было предмете, не имевшем никакой важности для меня. Как бы то ни было, я пустился в обратный путь, который имел для меня такое важное значение и должен был отвезти меня к мистеру Брёффу, удивляясь - сознаюсь, довольно нелепо - что я

Час, в который я приехал в Лондон, лишал меня всякой надежды застать мистера Брёффа в его конторе. Я уехал с железной дороги в его дом в Гомпстиде я потревожил старого стряпчого, который один-одинехонек дремал в своей столовой с любимой моськой на коленях и с бутылкой вина под рукой.

Я лучше опишу, какое действие мой рассказ произвел на мистера Брёффа, рассказав, как он поступил, когда выслушал его до конца. Он приказал принести огня и крепкого чая в свой кабинет, и послал сказать своим дамам, чтоб оне не тревожили нас ни под каким предлогом. Распорядившись таким образом, он сначала разсмотрел ночную рубашку, а потом стал читать письмо Розанны Спирман.

По окончании чтения мистер Брёфф заговорил со мною в первый раз с-тех-пор, как мы заперлись в его кабинете.

-- Фрэнклин Блэк, сказал старый джентльмен; - это очень серьезное дело, и не в одном отношении. По моему мнению, оно касается Рэчель так же близко, как касается вас. Её странное поведение теперь уже не тайна. Она уверена, что вы украли алмаз.

Мне было противно своим собственным разсуждением дойти до этого возмутительного заключения. Но оно все-таки насильно навязалось на меня. Мое намерение добиться личного свидания с Рэчель основывалось на том убеждении, которое теперь выразил мистер Брёфф.

-- Первый шаг, какой следует сделать в этом следствии, продолжал стряпчий: - состоит в том, чтобы обратиться к Рэчель. Она молчала все это время по причинам, которые и (зная её характер) могу легко понять. После того, что случилось, невозможно более покоряться этому молчанию. Ее надо убедить или принудить сказать нам, на каких причинах основывает она свое убеждение, что вы взяли Лунный камень. Есть надежда, что все это дело, как оно ни кажется серьезно теперь, разлетится в пух и прах, если нам удастся переломить скрытность Рэчель и убедить ее высказаться.

-- Это очень успокоительное мнение для меня, сказал я. - Признаюсь, мне хотелось бы знать...

-- Вам хотелось бы знать, как я могу оправдать его, перебил мистер Брёфф. - Я могу сказать вам это в две минуты. Поймите, во-первых, что я смотрю на это дело с юридической точки зрения. Для меня вопрос состоит в улике. Очень хорошо! Улика оказывается несостоятельной с самого начала в одном важном пункте.

-- В каком?

-- Вы услышите. Я согласен, что метка на ночной рубашке доказывает, что эта рубашка ваша. Я согласен, что пятно от краски доказывает, что эта ночная рубашка запачкала дверь Рэчель. Но что же доказывает вам или мне, что эта ночная рубашка была на нас?

Это возражение электризовало меня. До этой минуты оно не приходило мне в голову.

-- Что касается до этого, продолжал стряпчий, взяв признание Розанны Спирман: - я понимаю, что это письмо неприятно для вас. Я понимаю, что вы колеблетесь анализировать его с чисто-безпристрастной точки зрения. Но я нахожусь не в таком положении, как вы. Я могу с моей обычной юридической опытностью разсматривать этот документ, как разсматривал бы всякий другой. Не упоминая о том, что эта женщина была воровка, я только замечу, что её письмо доказывает, по её собственному показанию, что она была искусная обманщица, и вывожу из этого, что имею право подозревать, что она сказала не всю правду. Я теперь не стану разсуждать о том, что она могла или не могла сделать. Я скажу только, что если Рэчель подозревает вас только по улике одной ночной рубашки, можно почти наверное сказать, что эту рубашку показала ей Розанна Спирман. Эта женщина признается в своем письме, что она ревновала к Рэчель, что она переменяла розы, что она видела проблеск надежды для себя в ссоре между Рэчель и вами. Я не стану спрашивать, кто взял Лунный камень (чтобы достигнуть своей цели, Розанна Спирман взяла бы пятьдесят Лунных камней) - я только скажу, что исчезновение алмаза дало этой воровке, влюбленной в вас, удобный случай поссорить вас с Рэчель на всю жизнь. Тогда она не решалась лишить себя жизни, помните, и я положительно утверждаю, что по своему характеру и положению она вполне была способна воспользоваться этим случаем. Что вы скажете на это?

-- Нечто в роде подобного подозрения промелькнуло в голове моей, как только я распечатал письмо, отвечал я.

-- Именно! А когда вы прочли письмо, вы пожалели об этой бедной девушке и у вас недостало духу подозревать ее. Это делает вам честь, любезный, сэр, это делает вам честь.

-- Я не вижу, как это может быть доказано, сказал мистер Брёфф. - Но если допустят, что это предположение возможно, доказать вашу невинность будет не легко. Теперь мы не станем входить в это. Подождем и посмотрим, подозревала ли вас Рэчель только на основании улики ночной рубашки.

-- Боже! как хладнокровно говорите вы о том, что Рэчель подозревает меня! вспылил я. - Какое право имеет она подозревать меня в воровстве на основании какой бы то ни было улики?

-- Весьма разумный вопрос, любезный сэр. Несколько горячо предложенный - но все-таки стоющий соображения. То, что приводит в недоумение вас, приводит в недоумение и меня. Поищите в вашей памяти и скажите мне это. Не случилось ли чего-нибудь, когда вы оставались в доме лэди Вериндер - разумеется не то, чтоб поколебать её веру в вашу честь - но, скажем хоть, чтоб поколебать её веру (положим хоть и неосновательно) в ваши правила вообще?

В непреодолимом волнении и вскочил с своего места. Вопрос стряпчого напомнил мне в первый раз после того, как я уехал из Англии, что случилось кое-что.

В восьмой главе рассказа Беттереджа упоминается о приезде незнакомого иностранца в дом моей тетки, приехавшого ко мне по делу. Сущность этого дела состояла в следующем:

Я имел сумасбродство (будучи по обыкновению не при деньгах в то время) взять взаймы от содержателя небольшой ресторации в Париже, которому я был хорошо известен как его обычный посетитель. Срок был назначен для уплаты денег, а когда настало это время, мне было невозможно сдержать мое обещание, как это случается часто с тысячью другими честными людьми. Я послал этому честному человеку вексель. Мое имя, к несчастью, было хорошо известно на подобных документах: ему не удалось перепродать его. Дела его пришли в безпорядок после того, как я занял у него; ему угрожало банкротство, и его родственник, французский стряпчий, приехал ко мне в Англию и настоял, чтоб я заплатил ему мой долг. Это был человек запальчивого характера и обошелся со мною не так, как следует. Мы наговорили неприятностей друг другу; тетушка и Рэчель, к несчастью, были в следующей комнате и слышали наш разговор. Лэди Вериндер вошла к нам и непременно хотела узнать, что случилось. Француз показал данную ему доверенность и объявил, что я виноват в разорении бедного человека, который доверился моей чести. Тетушка немедленно заплатила ему деньги и отослала его. Она, разумеется, знала меня на столько, что не разделяла мнения француза обо мне. Но она оскорбилась моей небрежностью и справедливо разсердилась на меня за то, что я поставил себя в положение, которое без её вмешательства могло бы сделаться очень неприятным. Или мать сказала ей, или Рэчель услыхала, что случилось - не могу сказать. Она по-своему, романически и свысока, взглянула на это обстоятельство, Я был "бездушен", я был "неблагороден", я "не имел правил", неизвестно, что я мог сделать потом словом, она наговорила мне таких жестоких вещей, каких я еще не слыхивал ни от одной молодой девицы. Разрыв между нами продолжался целый следующий день. На третий день мне удалось помириться и я перестал думать об этом. Не вспомнила ли Рэчель об этом несчастном случае в ту критическую минуту, когда мое право на её уважение снова и гораздо серьезнее было поколеблено? Мистер Брёфф, когда я упомянул ему об этом обстоятельстве, тотчас отвечал утвердительно на этот вопрос.

-- Это имело на нее действие, отвечал он серьезно: - и я жалею собственно для вас, что это случилось. Однако, мы узнали, что против вас было враждебное влияние - и по-крайней-мере мы разъяснили одну неизвестность. Я не вижу ничего, что мы могли бы сделать теперь. Следующий наш шаг должен приблизить нас к Рэчель.

Он встал и начал задумчиво ходить взад и вперед по комнате. Два раза чуть-было я не сказал ему, что решился сам видеться с Рэчель, и два раза, имея уважение к его летам и характеру, я колебался удивить его неожиданностью в неблагоприятную минуту.

-- Главное затруднение состоят в том, продолжал он; - чтобы заставить ее высказаться вполне. Не можете ли вы предложить что-нибудь?

-- Я решился, мистер Брёфф, сам поговорить с Рэчель.

-- Вы?

Он вдруг остановился и посмотрел на меня, как будто думал, что я лишился здравого разсудка.

-- Вы? Вам можно менее чем всякому другому!

Он вдруг остановился и опять прошелся до комнате.

-- Подождите немножко, сказал он. - В таких необыкновенных случаях опрометчивость иногда служит лучшим способом.

Он соображал этот вопрос минуты две и смело решил к мою пользу.

-- Ничем не рискнешь, ничего и не получишь, продолжал старик. - Вы имеете на своей стороне перевес, которого я не имею - и вы первый сделаете опыт.

-- Перевес на моей стороне? повторил я с величайшим удивлением.

Лицо мистера Брёффа смягчилось улыбкой в первый раз.

-- Вот в каком положении находится это дело, сказал он. - Говорю вам прямо, я не полагаюсь ни на вашу осторожность, вы на ваше хладнокровие. Но я полагаюсь на то, что в отдаленном уголку своего сердечка Рэчель еще сохранила к вам некоторую слабость. Коснитесь этого и положитесь на то, что это повлечет за собою полнейшее открытие, какое только может сорваться с женских губ. Вопрос состоит в том, каким образом вы увидитесь с нею?

-- Отважно! сказал мастер Брёфф.

Сказав одно это слово в ответ на мое предложение, он опять прошелся по комнате.

менее серьезно, чем оно есть, я отказал бы наотрез. В таком положении, в каком дело находится теперь, я твердо убежден., что Рэчель будет после благодарить меня за то, что я вероломно поступил с нею в мои преклонные лета. Считайте меня своим сообщником. Рэчель будет приглашена провести здесь день и вам будет дано об этом знать.

-- Когда? завтра?

-- Завтра мы не успеем получить её ответ. Назначим послезавтра,

-- Каким образом вы дадите мне знать?

-- Останьтесь дома целый вечер и ожидайте, что я заеду к вам.

квартиру.

О следующем дне я могу только сказать, что это был самый длинный день с моей жизни. Хотя я знал свою невинность, хотя я был уверен, что гнусное обвинение, лежавшее на мне, должно разъясниться рано или поздно, все-таки в душе моей было чувство самоунижения, инстинктивно не допускавшее меня видеться с моими друзьями. Мы часто слышим (впрочем, почти всегда от поверхностных наблюдателей), что преступление может иметь вид невинности. Мне кажется, справедливее то, что невинность может походить на преступление. Я велел не принимать никого целый день и осмелился выйти только под покровом ночной темноты.

На следующее утро мистер Брёфф застал меня за чаем. Он подал мне большой ключ и сказал, что ему стыдно за себя первый раз в жизни.

-- Будет она?

-- Будет сегодня завтракать и проведет целый день с моей женой и дочерьми.

-- Иначе нельзя. Но женщины, как вы может быть заметили, правил не имеют. Мое семейство не чувствует угрызений совести. Так как цель состоит в том, чтобы свести вас с Рэчель, моя жена и дочери не смотрят на средства для достижения этой цели с такой спокойной совестью, как будто были жиды.

-- Я чрезвычайно обязан им. Это что за ключ?

-- Ключ от калитки в стене моего задняго сада. Будьте там в три часа. Войдите в сад, а оттуда через оранжерею в дом. Пройдите маленькую гостиную и отворите дверь прямо перед вами, которая ведет в музыкальную залу. Там вы найдете Рэчель - и найдете ее одну.

-- Как мне вас благодарить?

меня за то, что случится впоследствии.

С этими словами он ушел.

Мне оставалось ждать еще много утомительных часов. Чтобы как-нибудь провести время, я стал пересматривать письма, принесенные с почти. Между ними было письмо от Беттереджа.

Я поспешно распечатал это письмо. К моему удивлению и разочарованию, оно начиналось извинением, которое заранее сказало мне, чтоб я не ожидал никаких важных известий. В следующей фразе опять явился Эзра Дженнингс! Он остановил Беттереджа, возвращавшагося со станции, я спросил его, кто я. Узнав это, он сказал, что видел меня, своему хозяину мистеру Канди. Доктор, услышав это, сам приехал к Беттереджу выразить свое сожаление, что мы не видались. Он имеет особенную причину желать говорить со мною и просил, чтобы я дал ему знать, когда а буду опять в окрестностях Фризингодла. Кроме нескольких характеристических фраз беттереджевой философии, вот в чем состояла сущность письма моего корреспондента. Добрый, верный старик сознавался, что он писал "больше для удовольствия писать ко мне".

ок двери, сделанной в стене. Когда я вошел в сад и пока запирал дверь с внутренней стороны, признаюсь, я чувствовал некоторое сомнение относительно того, что может случиться. Я посмотрел украдкой во все стороны, подозревая присутствие какого-нибудь неожиданного свидетеля в каком-нибудь неизвестном уголку в саду. Ничего не явилось для оправдания моих опасений. Все аллеи до одной были пусты и единственными свидетелями были птицы и пчелы.

Я пошел через сад, вошел в оранжерею, прошел маленькую гостиную. Когда я положил руку на ручку противоположной двери, я услышал несколько жалобных аккордов на фортепиано в смежной комнате. Рэчель часто перебирала клавиши так разсеянно, когда я гостил в доме её матери. Я был принужден подождать немного, чтоб собраться с твердостью. Прошлое и настоящее встало передо мною рядом в настоящую минуту - и контраст поразил меня.

По прошествии нескольких минут я вооружился мужеством и отворил дверь.