Лунный камень.
Второй период. Третий рассказ, написанный Фрэнклином Блэком.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Второй период. Третий рассказ, написанный Фрэнклином Блэком. Глава IX. (старая орфография)

Глава IX.

Хорошенькая горничная доктора стояла у парадной двери, держа ее для меня растворенною. Дневной свет ярко освещал переднюю и падал прямо на лицо помощника мистера Канди, когда я обернулся и увидал его.

Невозможно было оспаривать утверждения Беттереджа, что наружность этого человека, с обыкновенной точки зрения, говорила против него. Цвет лица, смуглый как у цыгана, худые, впалые щеки, задумчивые глаза и странные, клочками поседевшие волосы, поражающее противоречие между лицом и фигурою, которое ему придавало вид и старый и молодой в одно и то же время - все более или менее производило невыгодное для него впечатление на человека чужого. Со всем тем, хотя я конечно испытал это впечатление, общее всем я не могу не сознаться, что Эзра Дженнингс возбуждал во Мне безотчетное сочувствие, против которого я устоять не мог. Звание светских приличий предписывало мне отвечать на его вопрос тем, что я действительно нахожу грустную перемену в мистере Канди, а потом отправиться своею дорогою и выйти из дому; но сочувствие к помощнику доктора точно приковало меня на месте и доставило ему случай, которого он очевидно искал, поговорить со мною наедине о своем хозяине.

-- В в одну ли сторону со мною вы идете, мистер Дженнингс? спросил я, заметив, что у него в руке шляпа. - Я иду навестить мою тетку, мистрисс Эбльуайт. Эзра Дженнингс сказал, что идет в ту же сторону, к больному.

Мы вышли из дома вместе. Я заметил, что хорошенькая служанка, я идо которой озарилось самою любезною улыбкою, когда я при выходе из дома пожелал ей доброго утра, выслушала скромное поручение моего спутника, относительно времени, когда он воротится, надув губи и намеренно перебегая глазами с одного предмета на другой, лить бы не смотреть ему в лицо. Очевидно, бедняк в доме любим не был. По словам Беттереджа, он и вне дома не пользовался популярностью.

"Что за жизнь! подумал я, пока мы сходили с парадной лестницы доктора.

Раз уже заговорив с своей стороны о болезни мистера Канди, Эзра Дженннигсь повидимому решился предоставить мне возобновить этот разговор. Его молчание говорило ясно: "Теперь очередь за вами". Я имел свои причины возвратиться к разговору о болезни мистера Канди и охотно взял на себя заговорить первые.

-- Судя по перемене, которую я в нем нахожу, начал я: - болезнь мистера Канди была гораздо опаснее, чем я предполагал.

-- Почти чудо, что он перенес ее, ответил Эзра Дженнингс.

-- Его память никогда не бывает лучше, чем я нашел ее сегодня? Он все заговаривал со мною о чем-то...

-- Что случилось перед его болезнью? договорил он вопросительно, заметив, что я колеблюсь.

-- Именно.

-- Его воспоминание о событиях этого прошлого ослабело безвозвратно, сказал Эзра Дженнингс. - Почти надо жалеть, что он сохранил еще жалкие остатки. Смутно припоминая намерения, которые имел перед болезнью, вещи, которые собирался сделать или сказать, он решительно не в состоянии вспомнить, в чем намерения эта заключались и что он должен был сказать или сделать. Он мучительно сознает спой недостаток памяти и мучается, стараясь, как вы вероятно заметили, скрыть это от внимания других. Еслиб он поправился, совершенно забыв о прошлом, он был бы счастливее, Мы все, быть может, чувствовали бы себя счастливее, прибавил он с грустною улыбкою: - еслиб могли вполне забыть!

-- В жизни каждого человека, возразил я: - наверное найдутся минуты, с воспоминанием о которых он разстаться не захочет.

-- Надо надеяться, что это можно сказать о большей части людей, мистер Блэк. Я опасаюсь однако, что относительно всех это не будет справедливо. Имеете ли вы повод предполагать, чтобы для вас составляло важный вопрос: успеет мистер Канди или нет уловить то воспоминание, которое он тщетно силился воскресить в своей памяти, говоря теперь с вами?

Он коснулся по собственному побуждению именно того, о чем я с ним хотел посоветоваться. Мое сочувствие к этому странному человеку заставило меня под влиянием минутного впечатления дать ему случай говорить со мною, с тем однако, что я с своей стороны выскажусь относительно его хозяина не прежде, чем удостоверюсь, можно ли положиться на его скромность и деликатность. То немногое, что он уже сказал, было достаточно, чтобы убедить меня, что он не из простого класса. В нем было то, что я назову естественным достоинством и что не в одной Англии, но во всех образованных странах, верный признак хорошого воспитания. Какую бы цель он ни имел в виду своим последним вопросом, я был уверен, что могу ему ответить в некоторой степени откровенно.

Эзра Дженинитс взглянул на меня с минутным проблеском участия в его задумчивых, карих глазах.

-- Памяти мистера Канди ничто помочь не может, ответил он. - Я столько раз пробовал ей помогать с-тех-пор, как он выздоровел, что могу это утверждать положительно.

Слова его огорчили меня и я не скрыл этого.

-- Сознаюсь, вы мне подали надежду на ответ более удовлетворительный, сказал я.

Он улыбнулся.

-- Быть может, это ответ не окончательный, мистер Блэк. Быть может, найдется способ выследить воспоминание, утраченное мистером Канди, не прибегая к нему самому.

-- В-самом-деле? Не будет ли с моей стороны нескромно, если я спрошу... как?

-- Ни в каком случае. Единственное, что меня затрудняет при ответе, это затруднение объясниться. Могу ли я разсчитывать на ваше терпение, если еще раз вернусь к болезни мистера Канди, и говоря о ней на этот раз, я вас не избавлю от некоторых подробностей, относящихся к моей профессии?

-- Прошу вас продолжайте! Вы меня уже заинтересовали в высшей степени.

Мое любопытство, казалось, забавляло его, и.ш, чтобы выразиться вернее, оно ему было приятно. Он улыбнулся опять. Мы в это время оставили за собою последние дома Фризинголла. Эзра Дженнингс остановился нарвать цветов с живой изгороди у дороги.

-- Как они красивы! сказал он просто, показывая мне свои маленький букет. - А в Англии, повидимому, мало людей восхищается ими так, как они того заслуживают.

-- Вы не всегда жили в Англии? заметил я.

-- Нет; я родился и отчасти вырос в одной из наших колонии. Мой отец был англичанин, а мать моя... Мы совсем удалились от нашего предмета, мистер Блэк, и вина моя. Говоря но правде, с этими скромными маленькими цветками для меня связаны воспоминания... не в том дело; мы говорили о мистере Канди, к нему и вернемся.

Когда он сказал немногия слова о себе самом, вырвавшияся у него невольно, с грустным взглядом на жизнь, что-счастье человека состоит в полном забвении прошлого, я убедился, то выражение его лица меня не обмануло. В двух отношениях, по-крайней-мере, оказывалась справедлива грустная история, которую я в нем прочел. Он выстрадал то, что выносят немногие, и в крови его была примесь породы чужестранной.

-- Вы верно слышали о первоначальной причине болезни мистера Канди? заговорил он опять. - В ночь после обеда у лэди Вериндер шел проливной дождь. Мистер Канди ехал под ним в своем гиге и вернулся домой промокший до костей. Его ждал посланный от больного с убедительною просьбою приехать не медля. К несчастью, он отправился к своему пациенту не дан себе время переодеться. Я сам был задержан в эту ночь у больного в некотором разстоянии от Фризинголла. Когда я вернулся на следующее утро, меня уже поджидал у двери перепуганный грум мистера Канди и тотчас повел в комнату своего господина. В это время вред уже был нанесен, болезнь вступила в свои права.

-- Мне ее назвали просто горячкою, сказал я.

-- И я не могу ничего прибавить, что бы определяло ее точнее, ответил Эзра Дженнитггс. - От начала и до конца болезнь не принимала какого-либо определенного вида. Не теряя времени я послал за двумя приятелями мистера Канди, также медиками в Фризинголле, чтобы узнать их мнение о болезни. Они согласились со мною, что она серьезна, но относительно лечения наши взгляды было диаметрально противоположны. Основываясь на пульсе больного, мы выводили заключения совершенно разные. Ускоренное биение пульса побуждало их настаивать на лечении успокоительном, как единственном, которого следовало держаться. Я же с своей стороны хотя не опровергать ускоренного биения пульса, тем не менее указывал на его страшную слабость, как на признак истощенного состояния организма, а следовательно и необходимости прибегнуть к средствам возбудительным. Оба доктора были того мнения, чтобы посадить больного на кашицу, лимонад, ячменный отвар и так далее. Я бы ему дал шампанского или водки, аммиаку и хинины. Важное различие во взглядах, как видите, и между кем же? между двумя медиками, пользующимися общим уважением в городе, и пришельцем, который только был помощником доктора! В первые дни мне не оставалось другого, как покориться воле людей, поставленных выше меня. Больной между тем упадал силами все более и более. Я решился на вторичную попытку указать на ясное, неоспоримо ясное свидетельство пульса. Быстрота его не уменьшилась нисколько, а слабость возрасла. Доктора оскорбились моим упорством. Они сказали:

" - Мистер Дженнингс, или мы лечим больного, или вы. Кто же из нас?

-- Господа, ответил я: - дайте мне пять минут на размышление и вы на ясный ваш вопрос получите ясный ответ.

"По прошествии назначенного срока решение мое было принято.

" - Вы положительно отказываетесь пробовать лечение возбудительными средствами? спросил я.

"Они отказались в двух словах.

" - А я намерен приступить к нему не медля, господа.

" - Пробуйте, мистер Дженнингс, и мы откажемся от лечения.

-- Я послал в погреб за бутылкою шампанского и сам дал больному выпить добрых полстакана. Доктора молча взялись за шляпы и удалились.

-- Вы на себя взяли большую ответственность, заметил я. - Едвали бы я от нея не уклонился на вашем месте.

-- На моем месте, мистер Блэк, вы бы вспомнили, что мистер Канди взял вас к себе в дом при обстоятельствах, которые делали вас его должником на всю жизнь. На моем месте вы бы видели, что он упадает силами с каждым часом, и решились бы рисковать всем скорее, чем дать умереть на своих глазах единственному человеку на свете, оказавшему вам приязнь. Не думайте, чтобы я не сознавал ужасного положения, в которое себя поставил. Были минуты, когда я чувствовал всю горечь моего одиночества, всю опасность страшной ответственности, лежащей на мне. Будь я человек счастливый, будь жизнь моя исполнена одного благоденствия, кажется, я изнемог бы под бременем обязанности, которую на себя возложил. Но у меня не было счастливого прошлого, на которое бы я мог оглянуться, не бывало душевного спокойствия, которое бы составляло резкую противоположность с настоящею мучительною неизвестностью - и я твердо выдержал до конца. Для необходимого мне отдыха я выбирал часок посреди дня, когда состояние больного било всего удовлетворительнее. Все остальное время суток я не отходил от его кровати, нона жизнь его находилась в опасности. К захождению солнца, как бывает всегда в подобных случаях, открывался бред, обыкновенный в горячке. Он продолжался всю ночь, более или менее, и стихал в грозные часы ранняго утра - от двух до идти - когда жизненные силы даже самых здоровых из нас доходят до нижайшей своей степени. Тогда смерть пожинает наиболее обильную человеческую жатву. Тогда я вступал с.ъ нею в борьбу у кровати, кому достанется лежащий на ней больной, мне или ей. Я не уклонялся ни разу от лечения, для которого жертвовал собою. Когда вина не было достаточно, я прибегал к водке. Когда другия возбудительные средства утратили свое действие, я удвоил прием. После продолжительной неизвестности - подобную которой я молю Бога не посылать мне никогда более - настал день, когда ускоренное биение пульса немного, но заметно стало стихать и в нем мало-по-малу неоспоримо оказывалось более равномерности и силы. Тогда я знал, что спас его, и сознаюсь, тогда мне изменила моя твердость. Я опустил исхудалую руку бедного больного на постель и зарыдал. Истерический припадок, мистер Блэк, ничего более! Физиология говорит, и говорит справедливо, что некоторые мущины наделены женским сложением - я в числе их!

Это безпощадно научное оправдание своих слов он сказал спокойно и естественно, как говорил все остальное. Его тон и манера от начала до конца изобличали особенное, почти болезненное старание не выставлять себя предметом участия.

-- Вы меня спросите, зачем я вам докучал этими подробностями, продолжал он. - Я не видел другого способа подготовить вас надлежащим образом к тому, что мне предстоит сказать. Теперь вы ознакомлены в точности с моим положением во время болезни мистера Канди и тем легче поймете, как жестоко я нуждался в том, чтобы доставлять себе по временам некоторого рода душевное облегчение. Несколько лет назад я вздумал в свободные часы писать книгу, обращенью к моем собратам по профессии - книгу о сложных и затруднительных вопросах, относящихся мозга и нервной системы. Моя работа, вероятно, никогда кончена не будет и конечно издана не будет никогда. Тем не менее, она мне была товарищем многих одиноких часов; она же помогла мне убивать как-нибудь время - время мучительного ожидания в бездействии - у кровати мистера Канди. Я вам кажется сказал, что у него был бред? Я даже определил время, когда он начинался, если не ошибаюсь?

-- Да, вы говорили.

-- Итак, я дошел тогда в своей книге до отделения, где именно обсуждался бред этого рода. Я не стану вас утруждать подробным изложением моей теории по этому предмету и ограничусь только тем, что для вас представляет интерес в настоящем случае. С-тех-пор как я практикую, мне не раз приходило сомнение, следует ли заключать в случае бреда, что потеря способности выражаться последовательно неминуемо влечет за собою утрату способности последовательного мышления? Болезнь бедного мистера Канди давала мне случаи уяснить мои сомнения. Я знаю стенографию и легко мог записывать отрывистые фразы больного, точь-в-точь как оне сходили с его губ. Понимаете ли вы теперь, мистер Блэк, к чему я все это подвожу?

Я понимал очень ясно и ожидал, что он скажет далее, едва переводя дух от напряженного внимания.

-- В разные времена и урывками, продолжал Озри Дженнингс: - я переписал мои стенографическия заметки письмом Обыкновенным, оставив большие промежутки между отрывистыми фразами и даже отдельными словами как они срывались безсвязно с губ мистера Канди. С полученным мною в результате я поступил почти так, как составляют детскую игру. Сначала все представляется хаосом, но стоит напасть на руководящую нить, чтобы все привести в порядок и придать всему вид надлежащий. Действуя сообразно этому плану, я наполнил пробелы тем, что слова или фразы по ту и по другую сторону заставляли меня предполагать мнением говорящого. Я переправлял и изменял, пока мои вставки не следовали естественно после слов, сказанных до них, и естественно же не примыкали к словам, следующим за ними. Результатом оказалось, что я не только занял этим трудом много пустых я мучительных часов, но еще достиг того, что мне казалось подтверждением моей теории. Чтобы выразиться яснее, когда а связал отрывчатые фразы, оказалось, что высшая способность мышления продолжала свою деятельность к уме пациента более или менее связно, тогда как низшая способность изложения мысли поражена была почти совершенным безсилием и разстройством.

-- Одно слово! перебил я его с живостью. - Упоминал ли он в бреду мое имя?

-- Вот вы услышите, мистер Блэк. В числе моих письменных доказательств вышеприведенного положения - или вернее следовало бы сказать; в числе письменных опытов, клонящихся к тому, чтобы доказать мое положение - есть листок, где встречается ваше имя. Почти целую ночь мысли мистера Канди заняты были чем-то общим между вами и им. Я записал безсвязные его слова, как он их говорил, на одном листе бумаги, а на другом мои собственные соображения, которые придают им связь. Произведением, как выражаются в арифметике, оказался ясный отчет, во-первых о чем то сделанном в прошедшем времени; во-вторых, о чем-то, что мистер Канди намеревался сделать в будущем, еслибы ему не помешала болезнь. Вопрос теперь в том, представляет ли это или нет то утраченное воспоминание, которое он тщетно силился уловить, когда вы его навестили сегодня?

-- Невозможно, мистер Блэк.

-- Почему?

-- Поставьте себя на мое место, сказал Эзра Дженнингс. - Согласились бы вы открыть другому лицу, что высказал безсознательно в болезни ваш пациент и беззащитный друг, не удостоверившись сперва, что ваш поступок оправдывается необходимостью?

Я понимал, что возражать ему не было возможности, однако попытался поставить вопрос к ином свете.

-- Мой образ действия в таком щекотливом деле, какое представляете вы, ответил а: - зависел бы преимущественно от того, может или нет, что я открою, повредить моему другу.

-- Я давно уже отстранил всякую необходимость обсуждать эту сторону вопроса, сказал Эзра Дженнингс. - Бемб мои записки заключали в себе что-нибудь, что бы мистер Капди мог желать сохранять в тайне, записки эти давно были бы уничтожены. Mon рукописные опыты у постели моего друга теперь не заключают в себе ничего, что бы он не решился сообщить другим, еслиб к нему вернулась память. Относительно вас я даже имею повод предполагать, что в моих записках именно то, что он вам теперь сказать желает.

-- И вы все-таки колеблетесь?

-- И я все-таки колеблюсь. Припомните, при каких обстоятельствах я приобрел сведение, которое теперь имею. Как оно ни безвредно, я не могу решиться сообщить вам его, пока вы мне не представите причины, почему мне это сделать следует. Он так страшно был болен, мистер Блэк, он находился в состоянии таком безпомощном и совершенно в моей власти! Разве это будет слишком много, если я вас и опрошу только намекнут мне, какого рода интерес для вас связан с утраченным воспоминанием, или в чем вы полагаете оно состоит?

Отвечать ему с откровенностью, которую вызывала во мне его манера держать себя и говорить, значило бы подвергнуться унизительному сознанию, что меня подозревают в покраже алмаза. На сколько Эзра Дженнингс во мне ни утвердил мое первое безотчетное к нему сочувствие, он не превозмог моего непреодолимого отвращения раскрыть перед ним позорное положение, в которое я был поставлен. Я прибегнул опять к пояснительным фразам, какие имел наготове для удовлетворения любопытства посторонних.

На этот раз я повода не имел жаловаться на недостаток внимания со стороны моего слушателя. Эзра Дженнингс выслушал меня до конца не только терпеливо, но даже с тоскливым напряжением.

-- Мне очень жаль, мистер Блэк, что я возбудил в вас надежды для того только, чтобы обмануть их, сказал он. - Во все время своей болезни, от начала до конца, мистер Канди не говорил ни одного слова об алмазе. То дело, с которым он связывал ваше имя, не имеет, уверяю вас, никакого возможного отношения к потере или возвращению драгоценного камня мисс Вериндер.

Пока он это говорил, мы подходили к месту, где большая дорога, по которой мы шли, разделялась на две ветви. Одна вела к дому мистера Эбльуайта, другая к низменной деревне милях в двух или трех. Эзра Дженнингс остановился у поворота к деревне.

-- Мне дорога сюда, сказал он. - Я право очень огорчен, мистер Блэк, что не могу быть вам полезен.

Его голос удостоверял меня в его искренности. Кроткие карие глаза его остановились на мне с выражением грустного сочувствия. Он поклонился и пошел но дороге к деревне не сказав более ни слова.

С минуту я стоял неподвижно, следя за нам взором, пока он уходил от меня все далее и далее, унося с собою все далее и далее то, что я считал наверное разъяснением, которого доискивался. Пройдя небольшое разстояние, он оглянулся. Увидев меня все на том же месте, где мы разстались, он остановился, как бы спрашивая себя не желаю ли я с ним заговорить опять. Мне времени не оставалось обсуждать мое собственное положение, представить себе, что я упускаю случай, который может произвести важный поворот в моей жизни, единственно чтобы польстить вещи не более значительной, как уважение мое к самому себе. Я только имел время позвать его назад и потом уже подумать. Я сильно подозреваю, что в свете не найдется человека опрометчивее меня.

"Теперь нечего больше делать, решил я мысленно. "Мне ему надо сказать всю правду."

Он тотчас повернул назад. Я пошел к нему на встречу.

-- Я поступил с вами не совсем откровенно, мистер Дженнингс, начал я. - Доискиваться, в чем состоит утраченное воспоминание мистера Канди, меня побуждают не розыски по поводу Лунного камня. Важный личный вопрос лежит в основании моего приезда в Йоркшир. У меня одно оправдание за недостаток откровенности с вами в этом деле. Мне тяжелее, чем я могу это выразить, выказывать кому бы то ни было мое настоящее положение.

-- Я не имею на права, ни желания, мистер Блэк, возразил он: - вмешиваться в ваши частные дела. Позвольте мне извиниться с своей стороны в том, что я - вовсе не подозревая - подверг вас неприятному испытанию.

-- Вы полное имеете право полагать условия, на которых находите возможным сообщить мне, что услышали у болезненного одра мистера Канди. Я понимаю и ценю благородство, которое руководит вами. Как могу я ожидать от вас доверия, если вам отказываю в нем сам? Вы должны знать, и вы узнаете, почему мне так важно розыскать, что мистер Канди хотел мне сообщить. Если окажется, что я ошибаюсь в своих ожиданиях, и вы не в состоянии будете мне помочь, узнав настоящую причину моих розысков, я положусь на вашу честь, чтобы сохранить мою тайну, и что-то говорит мне, что доверие мое обмануто не будет.

-- Остановитесь, мистер Блэк. Мне еще надо сказать два слова, прежде чем позволю вам продолжать.

Я взглянул на него с изумлением. Жестокое душевное страдание, ловигдимому, овладело им внезапно и потрясло его до глубины души. Его цыганский цвет лица сменился смертельною сероватою бледностью, глаза его вдруг засверкали диким блеском, голос понизился и в нем зазвучала суровая решимость. Скрытные наклонности этого человека к добру или ко злу - в эту минуту трудно было определить к чему именно - выступили наружу и выказались мне с внезапностью проблеска света.

сэр, рассказывать историю моей жизни (как это говорится) кому бы то ни было. Она умрет со мною. Я только прошу позволения сообщить вам то, что сказал мистеру Канди. Если выслушав меня, вы не измените своего решения насчет того, что хотели мне сказать, то мое внимание и мои услуги в вашем распоряжении. Не пройти ли нам дальше?

Сдерживаемая скорбь в выражении его лица поражала меня безмолвием. На вопрос его я ответил одним знакомь, и мы дошли далее.

Пройдя несколько сот ярдов, Эзра Дженнингс остановился у отверзтия в стене из серого камня, которая в этом месте отделяла пустошь от дороги.

-- Не расположены ли вы немного отдохнуть, мистер Блэк? спросил он. - Я уже не то, чем был прежде, а есть вещи, которые потрясают меня глубоко.

Я конечно согласился. Он прошел вперед через отверзтие к клочку дерна на почве, поросшей вереском. Со стороны ближайшей в дороге лужайку обрамляли кусты и щедушные деревья, в направлении же противоположное с нею открывался величественно-пустынный вид на все обширное пространство бурой стели. В последние полчаса небо заволокло. Свет смотрел тускло, даль виднелась как бы в тумане. Чудная природа приветствовала нас видом кротким, тихим и безцветным, без малейшей улыбки.

букет из полевых цветов с таким движением, как будто воспоминание с ним связанное теперь причиняло ему страдание.

-- Мистер Блэк! сказал он вдруг: - вы в дурном обществе. Гнет ужасного обвинения лежал на мне много лет. Я скорее вам высказываю худшее. Перед вами человек, жизнь которого сломана, доброе ими погибло без возврата.

Я было хотел его перебить, но он остановил меня.

-- Нет, нет! вскричал он: - простите, не теперь еще. Не выражайте мне сочувствия, в котором впоследствии можете раскаяваться как в вещи для себя унизительной. Я упомянул о том обвинении, которое много лет тяготеет на мне. Некоторые обстоятельства, связанные с ним, говорят против меня. Я не могу себя вынудить к сознанию, в чем это обвинение заключается. Доказать мою невинность я также не имею решительно никаких средств. Я только могу утверждать, что я невинен. Клянусь в том как христианин. Напрасно было бы для меня удостоверять моею честью.

Он опять остановился. Я взглянул на него, но он не поднимал глаз. Все существо его казалось поглощено мучительным воспоминанием и усилием говорить.

уныние попустому. При начале моей каррьеры в этом краю низкая клевета, о которой я упоминал, убила меня разом и навсегда. Я отказался от всякого успеха по моей профессии - неизвестность оставалась мне теперь единственною надеждою на счастье. Я разстался с тою, которую любил - мог ли я осудить ее разделять мои позор? Место помощника доктора открылось в одном из отдаленных уголков Англии. Я получил его. Оно мне обещало спокойствие, обещало неизвестность; так думалось мне. Я ошибался. Дурная молва идет своим медленным путем и, благодаря времени и случаю, доходит далеко. Обвинение, от которого я бежал, последовало за мною. Меня предупредили во время. Я мог оставить свое место добровольно, с аттестатом, мною заслуженным. Он доставил мне другое место, в другом отдаленном уголку. Прошло некоторое время и клевета, убийственная для моей чести, опять отыскала мое убежище. Теперь я предупрежден не был. Мой хозяин сказал мне:

" - Я против вас не имею ничего, мистер Дженнингс, но вы должны оправдаться или оставить мой дом.

-- Мне выбора не оставалось. Я должен был отойти. Не к чему распространяться о том, что я вынес после этого. Мне только сорок лет. Посмотрите на мое лицо и пусть оно вам скажет душевные пытки многих лет. Наконец судьба привела меня в эти края; мистер Канди нуждался в помощнике. Относительно моих познаний я сослался на отзыв последняго моего хозяина. Оставался вопрос о правилах. Я сказал ему то же, что сказал вам, и еще более. Я предупредил его, что представлялись затруднения даже, в таком случае, еслиб он мне поверил. "Здесь, как и везде", говорил я ему: "я пренебрегаю постыдною уверткою жить под чужим именем; в Фризинголле я огражден не более, чем в других местах от тучи, которая преследует меня, куда бы я ни укрывался,

" - Я ничего не делаю наполовину, ответил он мне: - я верю вам и жалею вас. Если вы готовы пойти на всякий риск, что бы ни случилось, я

-- Господь да благословит его! он мне дал приют, он дал занятие, он доставил мне спокойствие души, и я имею полное убеждение - уже несколько месяцев, как я его имею - что теперь не случится ничего, что заставило бы его в том раскаяваться.

-- Клевета стихла? спросил я.

-- Деятельнее прежнего. Но когда она дойдет сюда, будет поздно.

-- Вы уедете заранее?

еще некоторую цену в моих глазах. Я хочу обезпечить особу... очень мне дорогую... которую я никогда не увижу более. То немногое, что мне досталось от родителей, не может ограждать ее от зависимости. Надежда прожить довольно долго, чтобы довести эту сумму до известной цифры, побуждала меня бороться против болезни облегчительными средствами, какие только я мог придумать. Действительным для меня оказался один опиум. Этому всесильному лекарству для утоления всякой боли я обязан отсрочкою многих лет моего смертного приговора. Но и благодетельные свойства опиума имеют свои границы. Усиление болезни повело меня постепенно от лечения опиумом к его злоупотреблению. Теперь я за это доплачиваюсь. Моя нервная система вся потрясена; ночи мои исполнены жестоких мук. Конец уже недалек. Пусть он придет: я жил и трудился не напрасно. Небольшая сумма почти составлена и я имею возможность ее пополнить, еслиб последний запас жизненных сил истощился ранее, чем я жду. Не понимаю сам, как я договорился до этого. Я не считаю себя до того низким, чтобы стараться возбудить в вас сожаление ко мне. Быть может, вы скорее мне поверите, узнав, что говоря с вами, я твердо был уверен в моей скорой смерти. Что вы мне внушили сочувствие, мистер Блэк, я скрывать не хочу. Потеря памяти моего бедного друга послужила мне средством для попытки сблизиться с вами. Я разсчитывал на любопытство, которое могло быть возбуждено в вас тем, что он хотел вам сказать, и на возможность с моей стороны удовлетворить его. Разве нет для меня извинения, что о нам навязался таким образом? Может быть, и есть. Человек, который жил подобно мне, имеет свои горькия минуты, когда размышляет о человеческой судьбе. У вас молодость, здоровье, богатство, положение в свете, надежды в будущем - вы, и люди подобные вам, показывают мне солнечную сторону жизни и мирят меня с этим светом, перед тем как я разстанусь с ним навсегда. Чем бы на кончился наш разговор, а не забуду, что вы мне оказали снисхождение, согласившись на него. Теперь зависит от вас, сэр, сказать мне что были намерены или пожелать мне доброго утра.

У меня быль только один ответ на этот призыв. Не колеблясь ни минуты, я рассказал ему все так же откровенно, как высказывал на этих страницах.

Он вскочил на ноги и смотрел на меня едва переводя дух от напряженного внимания, когда я дошел до главного обстоятельства в моем рассказе.

-- Положительно достоверно, что я вошел в комнату, говорил я: - положительно достоверно, что я взял бриллиант. И на эти два неопровержимые факта я могу сказать только, что сделал я это, если сделал, совершенно безсознательно...

Эзра Дженнингс вдруг схватил меня за руку.

вам когда-нибудь принимать опиум?

-- Никогда в жизни.

-- Ваши нервы не были разстроены в прошлом году в это время? Вы не чувствовали особенного безпокойства и раздражительности?

-- Действительно чувствовал.

-- Страшно дурно. Много ночей я провел без сна напролет.

-- Не была ли исключением ночь после рождения мисс Вериндер? Постарайтесь припомнить, хорошо ли вы тогда спали.

-- Я помню очень хорошо. Я спал прекрепко.

Он выпустил мою руку так же внезапно, как взял се, и взглянул на меня с видом человека, от души которого отлегло последнее тяготевшее на ней сомнение.

Подождите, это еще не все. Я твердо уверен, что могу доказать, как безсознательно вы поступали, когда вошли в комнату и взяли бриллиант. Дайте мне только время подумать и разспросить вас. Кажется, доказательство вашей невинности в моих руках!

-- Объяснитесь, ради Бога! что вы этим хотите сказать?

Увлеченные интересом нашего разговора, мы прошли несколько шагов, сами того не замечая, и оставили за собою группу щедушных деревьев, за которыми нас не было видно. Прежде чем Эзра Дженнингс успел мне ответить, его окликнули с большой дороги человек сильно взволнованный и очевидно его поджидавший.

-- Я иду, крикнул он ему в ответ: - иду сейчас! Очень серьезный больной, обратился он ко мне: - ожидает меня в деревне; мне бы следовало там быть с полчаса назад; я должен туда идти немедля. Дайте мне два часа времени я приходите опять к мистеру Канди; даю вам слово, что я тогда буду совершенно в вашем распоряжении.

-- Как же мне ждать? воскликнул я нетерпеливо. - Разве вы не можете меня успокоить одним словом перед тем, как мы разойдемся?

облегчить его теперь. До свидания в Фризинголле, сэр, через два часа!

Человек, стоявший на большой дороге, окликнул его опять. Он поспешно удалился и оставил меня одного.