| Автор: | Конопницкая М., год: 1896 |
| Категории: | Сказка, Детская литература, Повесть |
Милостыня Полубоярина
I
Чепухинский-Вздорный, который, после приключения с гусями Мариси, проживал в углу Объедало, однажды безмерно удивился, что хозяин так долго не возвращается. Обыкновенно, лис уходил из своей норы под вечер, а возвращался утром, с тою только разницей, что уходил он узким отверстием, которое вело прямо к деревне, а возвращайся другим, широким ходом, со стороны леса, возвращался нажравшись до безобразной толщины, падал на свою постель и храпел целый день, до самых сумерек.
Чепухинского-Вздорного немало интересовали эти ночные экспедиции его хозяина; но живя в гостях, он не расспрашивал ни о чём.
Но однажды сам Объедало заговорил в ним.
- Знаете ли что? Вы видите перед собою самое несчастнейшее существо, которое только ходило по сему свету на четырёх ногах. Моя мать была лунатик, и я унаследовал от неё эту особенность. Если бы вы знали, сколько я переплатил докторам, коновалам, овчарам! Если бы вы знали, сколько мне прописали порошков, микстуры, бальзамов, пилюль! Половина моего состояния ушла на это. Довольно мне будет сказать вам, уважаемый коллега, что одними рецептами в течение трёх лет отапливал своё помещение, и хотя морозы стояли трескучие, у меня было совсем тепло. И что же вы думаете? - Всё ни к чему не привело!
"Лишь только луна блеснёт чуть-чуть, - что-то меня гонит, что-то меня толкает, чтобы я шёл и таскался по белому свету. Я уже пробовал привязывать себя вот к этому колышку, который вы видите посередине моей квартиры - и это не помогло.
Лишь только меня дёрнет что-нибудь, как я оставляю самый лучший клок своего хвоста на шнурке у колышка, а сам оказываюсь за порогом. Пожалуйста, обратите внимание, я до сих пор ношу следы подобных случаев.
Пошли даже сплетни, что будто бы собаки кузнеца так обезобразили мой хвост, - но это, очевидно, клевета и бесстыдная ложь!
И я так уже привык к этому, прогулки в лунную ночь так сроднились с моею натурой, что светит ли месяц, не светит ли, - я должен удалятся из своей норы, лишь только начнёт смеркаться.
И мало того, чем темней, тем больше тянет меня из дома в деревню.
Иногда стоит такая тёмная ночь, что хоть глаза выколи, а я, несчастнейшее существо, блуждаю около какого-нибудь курятника.
И только какое-нибудь кудахтанье курицы или пение петухов (о кагаканье гусей я даже и не упоминаю) до некоторой степени успокаивают мои нервы. Увы! Такова уж моя судьба!"
Тут лис вздохнул так сильно, что усы его щетиною поднялись кверху, потом свалился на постель и смачно захрапел, широко облизываясь во сне.
Но сегодня Чепухинский-Вздорный был преисполнен беспокойства.
И утро прошло, и полдень миновал, а лиса всё ещё не было.
Выглянул учёный летописец раз, выглянул другой, - кругом, куда глаз хватит, - шумит тихо лес, а деревья таинственно переговариваются друг с другом, качая верхушками. Пониже, по ветвям дубов, скакали белки, а ещё ниже шептались папоротники, мхи и земляничные кустики, осыпанные красными ягодами. Вообще - тишина.
Уже и вечер начал приближаться, и месяц блеснул на небе, а лиса нет как нет.
Тогда Чепухинский-Вздорный опоясался сверх своей епанчи, надел на голову капюшон и, проникнутый живым беспокойством, решил пойти отыскивать Объедалу. Добрый гном привязался к лису, ничего не знал о его разбойничьих похождениях и считал его добродетельнейшим зверем.
И вот, он набил трубочку и хотел, было, перед уходом закурить её, как вдруг, со стороны узкого прохода послышались чьи-то тяжёлые шаги. Было ясно слышно, как кто-то шёл со стороны деревни. Кто-то в больших и подкованных сапогах.
Шаги приближались с каждою минутой; вот они уже у самого заднего крыльца.
Чепухинский-Вздорный приставил ухо к стене, как вдруг услыхал густой голос кузнеца, которого видел недавно на пороге его кузницы.
- Подожди, проклятый! - говорил этот голос. - Бабы не справились с тобою, - так я справлюсь...
Воцарилась тишина, а у гнома сердце страшно билось. Тем не менее, он не отнимал уха от земли и ждал, что будет.
Вдруг что-то так страшно ударило его в нос, что он чихнул три раза подряд.
- Ага!.. Уже дошло. Уже чихает! - послышался вновь густой голос кузнеца. - Подожди! Получишь ещё и не такое угощение.
И действительно, тотчас же огромный клуб едкого дыма сквозь отверстие ямы ударил в самый нос гнома, так что он отпрянул назад, чихая отчаяннейшим образом.
Тем временем в яму ворвался другой клуб, третий, и воздух настолько пропитался дымом, что у Чепухинского-Вздорного из глаз потекли слёзы. А кузнец продолжал всё своё:
- За моих наседок! За моих петухов! За моих индюшек! Вот тебе! Вот тебе!
А при каждом новом слове сквозь узкое отверстие валил такой удушливый дым, что во всей яме сделалось совершенно темно.
Ошеломлённый Чепухинский-Вздорный ощупью искал другой выход, который вёл в лес, но голова у него так кружилась, перед глазами висела такая густая синяя завеса, что он бессознательно бегал из угла в угол и никак не мог напасть на желанный выход.
Холодный пот покрыл его лоб; сердце билось всё более и более учащённо, вся яма, казалось, кружилась перед его глазами, а дыму прибывало всё больше и больше. Бедный летописец уже начинал думать, что пришла его последняя минута, как вдруг, нечаянно нащупав выход, он, полузадохшийся, выскочил из ямы в лес, пробежал несколько шагов, свалился в папоротник и впал в бесчувствие.
Было тихое раннее утро, когда гном очнулся от долгого обморока. В воздухе ещё чувствовался запах гари, но его уже развевал восточный ветерок.
Сел Чепухинский-Вздорный, жадно вдыхая свежий воздух; но прошло немало времени, прежде чем он совершенно опамятовался. Голова его ещё и теперь была до такой степени тяжела, что валилась то на одно плечо, то на другое.
Когда, наконец, всё это прошло, он кинул взор по направлению к яме, но, вместо неё, увидал только кучу раскопанного песку, прокопчённого дымом. Поднялся учёный муж и в величайшей тревоге побежал к пожарищу. Он вспомнил, что в яме остались перья, которые ему подарил Объедало, чернильница, сделанная из жёлудя, а главное, только что сшитая из берёзовой коры книга, сооружение которой стоило ему немалого труда. Но напрасно он разрывал палочкой песок чуть не до самого полудня, - от перьев остались лишь обгорелые кусочки, от книги - свернувшиеся в трубку и обожжённые листки, а чернильница пропала без всякого следа.
Заломил тогда руки летописец, видя полное разрушение всех своих надежд, и две ясные слезы скатились по его закопчённому лицу.
...Так вот какое приключение ожидало его! Так этот кровожадный зверь и великий вождь татар, Великий Лис, уводящий в плен кур и петухов, - одно и тоже? Так вот что обозначали прогулки во время лунных ночей? Значит, и он, сам Чепухинский-Вздорный, помогал лису в совершении его нечестивых дел? Значит, он проживал под кровлей безжалостного злодея. А теперь ему придётся нести часть наказания за то, что он легкомысленно доверился изменнику.
Долго стоял гном, погружённый в печальные мысли, когда от задумчивости его пробудил шелест многочисленных крыльев и громкое карканье.
Он смотрел кверху, - то была стая ворон, летящих над ним и направляющихся к кустам лещины. Вороны покружились над этим местом и спустились на землю чёрной тучей.
Заплакал добрый Чепухинский-Вздорный над такою страшною судьбою несчастного зверя, глубоко надвинул капюшон на голову и пошёл, куда глаза глядят.
II
Грустна и тяжела была дорога бедного летописца. Над бором уже летал осенний ветер, срывал с деревьев листья, с шумом уносил их в даль и бросал наземь. Поля пожелтели, луга почернели, последний жаворонок давно уже перестал петь. Бледное, словно угасшее солнце едва проглядывало сквозь тучи, гонимые северным ветром. Журавли, прорезывая туман, с криком летели далеко-далеко за море.
Голодный и озябший, Чепухинский-Вздорный совсем бы погиб, если бы не кучки пастушонков, которые на жнивьях разводили костры и пекли картошку.
И вот, где только в поле он ни усмотрит синюю ленту дыма, где ни заметит маленький огонёк, так и направляется к нему, садится на вязанку хвороста и просит у пастушонков картофелю. Пастушонки охотно давали ему, потому что за едою он рассказывал им дивные дивы, а дети слушали, разинув рты.
- Эх! Эх! - говорил он. - Не в таких я переделках бывал! Раз, помню, служил я в войске, - тогда я ещё был адъютантом, - а его величество со всею армиею держал квартиру под печкой у одной бабы. И вдруг назначен был марш от печки до самого порога.
"Король посылает меня как своего адъютанта расспросить, может ли войско двинуться в ход. Я выхожу, смотрю, - баба прядёт.
Я вежливо кланяюсь ей и спрашиваю:
- Может ли наше войско пройти через хату?
Баба вытаращила глаза, но всё-таки говорит:
- Можно.
Я тотчас же отправился к королю, король приказал ударить в бубны, под печкой началось усиленное движение, музыка заиграла марш, и всё наше войско прошло по хате, отдавая воинскую честь бабе. Но когда она потом рассказывала об этом, ей никто не хотел верить".
- Какая штука! - говорят пастушонки, ещё шире открывая рты.
А Чепухинский-Вздорный подкидывает ещё охапку хвороста, посыпает картошку горячим пеплом и снова начинает рассказывать:
- А в другой раз вот что было:
"Женился один наш краснолюдок, но он был беден, и гостей ему угостить было нечем. Вот он идёт к овчару и говорит:
- Дай мне самого маленького ягнёнка, а я тебя за это приглашу на свадьбу.
Овчар дал ягнёнка. Прошло немного времени, вдруг являются дружки и приглашают овчара на свадьбу.
- А где будет свадьба? - спрашивает овчар.
- В мышьей норке, - отвечают дружки.
Нарядился тогда овчар в новый зипун, сапоги салом намазал, ворот рубахи связал новою ленточкой, - идёт.
Тяжело ему было только выйти, но он согнулся хорошенько и вошёл.
Вот удивился-то он!
Он думал, что в какой-то мышьей норке будет тесно и грязно, а там всё сверкает золотом. Музыка играет, молодая идёт в первой паре, а стол накрыт на сто персон, и на нём дымится жаркое из ягнёнка.
Наелся овчар досыта, натанцевался вволю, а когда уходил, то музыка играла ему вслед. Вышел он наружу и всё поёт, всё поёт... А эту свадьбу вспоминал до конца своей жизни".
- Боже Ты мой!.. - снова восклицают пастушонки.
Тот и этот кивают головами и говорят:
- Да! Да! Краснолюдки, хоть и малый народ, очень сильны и много вещей знают.
III
В то время, когда это происходило, Полубоярин вышел на маленькую осеннюю прогулку.
Здоровье его снова было в цветущем состоянии. На отдувшемся горле едва виднелся шов, который наложила ему бабушка, но огромный белый галстук почти скрывал всё это.
В этот день на Полубоярине были табачного цвета визитка, серые штаны, красивый жилет, вдоль которого колебался тяжёлый брелок от часов, с гербовой печатью. Воротнички и манжеты его рубашки отливали снежной белизной, под мышкой тросточка, на ногах лёгкие башмаки, руки затянуты в зелёные перчатки.
Он шёл, надутый и довольный самим собою, голову высоко задирал кверху, и, хотя потерял голос, самомнения у него прибавилось вдвое. Вот это-то самомнение так и раздувало его.
Старые товарищи его выползали на берег ручья, тот и другой заквакали от изумления; но Полубоярин даже не благоизволил обратить на них внимания.
- Эта лягушачья толпа думает, что может брататься и дружить со мною! - шептал он самому себе. - Какое бесстыдство! Я как можно дальше переселюсь от этого ручья, чтобы не знаться с такой милой семейкой. Очень может быть, что я куплю себе в городе дом. Тех денег, которые я получил от гномов за мою прекрасную музыку, хватит.
Смотрит Полубоярин, а у плетня стоит старый, маленький человечек с обнажённой головою, с худым лицом и протягивает к нему руку, прося о вспомоществовании.
- Не откажите в моей просьбе, господин! - говорит несчастный подавленным голосом. - Я - бездомный скиталец... Чепухинский-Вздорный по прозвищу... Может быть, вы слышали обо мне? Я когда-то был придворным историком короля Огонька... Меня покинуло всё... всё, и слава, ради которой я пожертвовал спокойствием, и счастье. Где товарищи мои? Где моя страна?
Он говорил, а крупные слёзы так и лились по его исхудалому лицу.
Но Полубоярин надулся ещё больше и хотел было пройти мимо, как вдруг увидал сороку, которая сидела на плетне и смотрела на него то одним, то другим глазом. И он в тот же момент изменил своё намерение и полез в карман.
Чепухинский-Вздорный подставил свой капюшон, ожидая милостыни; но в это время сорока, испуганная его движения, улетела.
Полубоярин ещё раз изменил своё намерение и, нащупав пальцами в своих карманах несколько засохших и истёртых листьев, вытащил их и бросил бедняку в капюшон.
- Спасибо! - говорит Чепухинский-Вздорный.
И вдруг эти листки заблистали в его капюшоне как солнце.
Вскрикнул Полубоярин, как будто никогда не терял голоса, и поднял на бедняка трость, но маленький старый человечек исчез из его глаз, словно сквозь землю провалился. Только в воздухе послышался голос, идущий от далёкого ручья: "Брат... брат... наш... наш... лягушка... такой же как и мы!.." То был последний хор лягушек в эту осень.