Новая женщина.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая женщина. Глава III. (старая орфография)

III.

Обыкновенно говорят что медовый месяц самый короткий изо всех месяцев; мой же был особенно краток, так как длился всего две неделе. Я не буду пытаться описывать хроническое состояние удивления, сомнений, нежности, разочарования, восхищения и смутного страха в котором я провел его. Мне представлялось что я все время находился в обществе веселого, добродушного молодого человека, только-что вернувшагося домой на праздники из своего колледжа. Я знал что этот молодой человек был женщина и моя жена, но как-то не мог утвердить этого в своей голове. В конце нашего обязательно нежного сезона мы вернулись в свой дом в Кенсингтон, удобное жилище роскошно обставленное и снабженное всеми новейшими усовершенствованиями, включая электрическое освещение, и там устроились чтобы вести сериозную семейную жизнь. Нас посещали друзья; мне казалось что слишком много друзей. Мы конечно не могли похвалиться чтоб у нас был "тихий" дом; нас нельзя было также обвинить в том чтобы мы слишком много пользовались "семейным счастием". Все "мальчики" подружились со мной; эти "мальчики" которые, когда Гонория была еще в девушках, были с нею, по её уверению, как родные братья. Большею частию это были очень молодые люди, - ни одному из них не было больше тридцати лет, а я уже приближался к сорока. Кроме того, я был обременен разными деловыми заботами. Жизненную борьбу мне приходилось вести одному, вследствие этого я казался старше своих лет. Повидимому "мальчики" считали меня за безобидного pater familias; а мне самому часто приходило на мысль - не был ли я больше похож на кроткого содержателя необыкновенно удобной гостиницы, где холостяки моложе тридцати лет могли безплатно находить стол, помещение и хорошее содержание. Сначала я не очень тяготился своим положением, потому что "мальчики" были в самом деле не дурные люди. Они были легкомысленные прыгуны с большим запасом веселости. Они были несомненно глупы, но не были негодяями; до нынешняго дня я думаю что у всех их не было ни капли ума и потому они не могли представлять никакой опасности. У них с Гонорией было множество старых воспоминаний. Многие знали ее гораздо раньше чем я познакомился с нею, и один из них весело заявил мне: "Мы, знаете ли, без конца потешались при мысли что она вышла замуж". Я бы мог спросить у этого веселого и мускулистого молодого человека (он был выше шести футов ростом) что за причина была "без конца потешаться", но это был такой безмозглый "мальчик", такой безпечно откровенный и бчевидный осел что я сразу увидал как безполезно было спрашивать его о чем бы то ни было что не касалось лоун-тенниса, - изо всех предметов на небе и на земле это был единственный который занимал его крошечный разум. Только один из "мальчиков" превосходил его своею глупостию; это был "мальчик" с огромными усами, для которого единственным удовольствием в жизни была лодка. Он катался вверх и вниз по реке, ехал на лодке туда, ехал сюда; вся гордость и радость его жизни сосредоточена была на том чтобы постоянным упражнением укреплять свои мускулы и постепенно уменьшать небольшой запас своего мозга, приводя его к бесконечно малой величине. У него были красивые глаза, и усы его, "длинные, шелковистые и волнистые" (vide Ouicla), приводили в восторг, и восхищение всех маленьких школьниц и неопытных горничных. Он так хорошо держался в своем белом фланелевом речном костюме что многие люди, скорые на приговоры, но не знавшие его, считали его умным, хотя, выражаясь определенно, едва ли когда-нибудь был такой безнадежный идиот. Он был также непомерно вежливый идиот, необыкновенно внимательный ко мне и автоматически любезный со всеми, хотя он усвоил себе чрезвычайно смешной вид скромной сдержанности, который часто напускают на себя очень красивые молодые люди и который должен выражать кроткое предостережение для слишком впечатлительных дам, так как подобного сорта нелепые юноши обыкновенно бывают уверены что всякая женщина которая взглянет на них должна тотчас же влюбиться. Этот "мальчик" особенно часто появлялся в нашем доме. Гонория ему нравилась тем что потешалась над ним с его чопорными манерами. Я думаю что бедному малому приходилось слышать так много приятного (благодаря его роскошным усам) что он находил утешение когда его вышучивали по временам. А моя жена имела большой талант подтрунивать, - огромный и постоянно развивавшийся талант. Она безпощадно вышучивала всех; после того как наша женитьба перестала быть новостию для нас, она начала подтрунивать надо мною. Я должен сознаться что это мне не особенно нравилось, но я не жаловался: это происходит от живости характера, думал я, и она не желает сериозно задеть мои чувства.

Говоря вообще, дом мой не был для меня тем чего я ожидал. В нем не было покоя, не было отдохновения от деловых забот и дневной усталости. Весь дом был всегда страшно прокурен табаком: курение разрешалось во всех комнатах, не исключая столовой, и запах сигар стоял у меня в носу утром, в полдень и ночью. Все "мальчики", разумеется, курили; они были очень любезны и обыкновенно после обеда засиживались разговаривая со мною далеко за полночь (Гонория конечно была тут же). Я не мог выпроводить их не сделав грубости, а понятно что я не хотел быть грубым со старыми друзьями моей жены. У меня были также свои друзья, но это были люди совсем другого склада. Они были старше, сериознее, более установившиеся в жизни; они любили потолковать о политике, об успехах века и о науках. Они восхищались Гонорией (она могла с легкостию говорить о всевозможных предметах), но они не могли сойтись с "мальчиками", ни с одним из них. Один по одному они перестали бывать у меня, и по-немногу мною стало овладевать чувство безнадежной замкнутости, и я с грустию думал - неужели мне придется жить таким образом до конца дней? Однажды вечером я сидел в своем кресле сериозно обдумывая мое положение. Гонории не было дома: она отправилась ужинать с мистрис Стерлинг из Глин Руэча (пустою женщиной, которая подарила ей на свадьбе сигару и пепельницу), которая приехала в Лондон недели на две, и я знал что оне поздно засидятся со своею компанией. Я не был приглашен в их общество, - очевидно я был бы лишним. Я сидел, как уже сказал, в своем кресле и смотрел в камин. Погода была холодная, ветер печально завывал в окнах, и мне приходили на ум невеселые мысли. Был ли я счастлив в моей семейной жизни? Нет, решительно нет! Но почему? спросил я себя. Что мешало моему счастию? Гонория была блестящая женщина, умная женщина, красивая, добродушная и веселая как день, никогда она не хворала, не бывала скучна или резка. На что же я мог жаловаться? Я вздохнул глубоко; я видел что был неправ, в то же время чего-то не доставало в моей жизни, и я теперь живо чувствовал этот недочет. Было ли это - частое появление "мальчиков" которое смущало мой ум? Нет, едва ли так, потому что, как я уже говорил, они были безобидные ребята. Что касается самой Гонории, то каковы бы ни были её недостатки (или то что я считал её недостатками), она была чиста как золото, с искреннею, почти резкою прямотой и честностию которой надо было в ней удивляться. Она сшибла бы с ног всякого мущину который бы вздумал чем-нибудь оскорбить ее, и в этом отношении её мужския качества ставили ее вне всякого подозрения в обмане или неверности. Невозможно было не верить её слову - она никогда не лгала - и у нея было развито почти воинское понятие о чести, что редко можно встретить в женщине. Да, её образцовая добродетель была вне подозрений. Чего же ей не доставало? Почему я чувствовал что она в некотором роде далека от меня, что около меня было гибридное человеческое существо которое не было ни мущиной ни женщиной, которое смущало меня и сбивало с толка вместо того чтобы помогать мне и успокоивать и которое внушало мне скорее удивление чем уважение? Я снова вздохнул и собрав разсыпавшиеся угли в одну кучу смотрел на мерцавшее отражение пламени на стене комнаты. Это была большая комната; мы называли ее библиотекой, потому что в ней были книги. Далеко не редкие экземпляры, но каковы бы оне ни были, я любил их; по большей части это были мои книги. Жена моя не читала ничего кроме газет. Она поглощала в них воскресные отчеты о скачках и выписывала Sporting Times, потому что постоянно держала пари о каких-нибудь скаковых событиях. Напрасно говорить что я предостерегал ее против этой игры, но она только смеялась и отвечала: "Не будь таким гусем, Вилли; все обстоит благополучно; я никогда не играю на твои деньги!" И это было вполне справедливо. Она написала другую спортивную повесть "скоропалительно", как она выражалась; издатель хорошо заплатил ей за нее, и она конечно могла делать что хотела с собственным заработком. Кроме того, она всегда выигрывала свои пари, что было очень странно. Казалось, она имела инстинктивную способность выигрывать. Потери её были всегда незначительны, выигрыши же всегда крупны. Во всяком случае, как я уже говорил, она была замечательная женщина!

Кстати об этой последней её повести. Мне неприятно было думать что я не читал из нея ни строчки. Она только что вышла из печати, мне не встречалось отзывов о ней, и она сама повидимому не придавала ей никакого значения. У нея не было действительной любви ц литературе; она называла все классическия произведения древних "старым хламом" и творения таких писателей как Шекспир, Байрон, Шелли, Вальтер-Скотт, Диккенс, Теккерей - "вздором и мусором". Она писала повесть как писала письмо, почти не думая и конечно безо всякой правки. Она давала просмотреть корректуру одному из "мальчиков" который знал все скаковые термины, чтоб он мог проверить правильность её жаргона, и когда он делал свою пометку (как я однажды видел карандашную надпись на полях одной главы) "С треском!" листы посылались к издателю и тем оканчивались все её заботы. И когда мне говорили улыбаясь: "ваша жена настоящий литературный гений!" с лицемерием обычным в светском обществе, я знал что они не думали этого. В глубине сердца я чувствовал что Гонория, судя строго с литературной и художественной точки зрения, была просто шарлатаном. Мысль эта была для меня нестерпима, но все-таки по совести я не мог думать иначе. Я сам не очень ученый человек, но я хорошо знаю какие бывают "гениальные" литературные произведения написанные женщинами. Мы видим образцы такой гениальности в поэмах Елизаветы Баретт, в романах Жорж-Санд, и в сравнении с такими безсмертными произведениями повести Гонории Гетвелл-Трибкин являются жалким ничтожеством...

Я все еще сидел пред камином в грустной задумчивости, обсуждая - имел ли я основание считать мою женитьбу неудачною, когда услышал как ключ повернулся в замке входной двери; через минуту твердые шаги по корридору убедили меня что это вернулась моя жена. Я взглянул на часы, - было уже за полночь. С самого обеда я был одинок и грустен, теперь же я почувствовал себя более оскорбленным и раздраженным чем хотел бы в том сознаться. Сильный запах табака возвестил о приближении Гонории. Она вошла в длинном, застегнутом на все пуговицы, мужском пальто-ульстере, в легкой жокейской шапочке; глаза её блистали, щеки горели, и во рту у нея была недокуренная сигара. Внезапный гнев овладел мною. Я взглянул на нее, но не сказал ни слова. Она сбросила свое пальто и шапочку и стояла предо мною в вечернем туалете, в сером бархатном платье с разбросанными по нем серебряными вышивками.

- Ну, что? сказала она весело, вынув сигару изо рта, выпустив клуб дыма и снова беря ее в зубы.

- Ничего, отвечал я несколько печально.

Она широко открыла свои блестящие глаза.

- Ого! губы надул и хандришь, старина? Она помешала огонь в камине. - Что случилось? Денежные затруднения? Банк лопнул? Акции упали? Ты смотришь как неудачный издатель!

- В самом деле?

Я отвернулся от нея и стал смотреть в камин.

- Да, и она засмеялась тем звонким смехом который за последнее время причинял мне нервную боль. - Ты знаешь, вот на кого похож: плохия времена... нет продажи... спрос кончился... нет требований из провинции! Ужасно! а между тем потихоньку припрятывает барыши. Забавное выражение приобретает он после долгой практики. Вот теперь ты точно так же смотришь!

- Спасибо! коротко сказал я.

Она с удивлением, пристально посмотрела на меня.

- Зубы болят? спросила она с оттенком сострадания в голосе.

- Нет.

- Голова?

Она задумчиво посмотрела на меня с бока, продолжая курить, потом кивнула головой с видом мудрым и доверительным

- Знаю, несварение желудка!

Это было уж слишком. Я вскочил с кресла и взглянул прямо ей в лицо.

- Нет, Гонория, сказал я тоном сдержанного возбуждения, - это не опротивела... да, опротивела, мистрис Трибкин, жизнь какую вы ведете! Вас каждый день нет дома; вы выезжаете чаще с чужими чем со мной; дом полон праздными молодыми глупцами которые вероятно смеются надо мной (и над вами тоже) себе в рукав. Вы курите как... как драгун! Да! - Я произнес последнее слово с отчаянным ударением, решившись чем-нибудь образумить ее. - И вы вообще ведете себя так как я нахожу неприличным для дамы в вашем положении. Я больше не хочу этого, Гонория! Я терпел пока мог терпеть; наконец, терпение мое истощилось! Я вам говорю что меня просто тошнит от запаха табака; самый вид сигары стал мне ненавистен! Курение - это отвратительный, вульгарный, вредный порок; я сам бросил его навсегда! Я любил прежде спокойно покурить вечерком, - голос мой принял жалобный, почти слезливый оттенок, - но теперь, теперь, Гонория, я возненавидел курение! Вы сделали во мне эту перемену. Я видел как вы курите утром, в полдень, вечером, ночью, пока вся душа моя возмутилась против такого неестественного, неженственного зрелища! Вы лишили меня того что было для меня когда-то особенным удовольствием, и я не могу этого больше терпеть! Не могу, Гонория, и не хочу!..

Я замолчал чтобы перевести дух и опустясь снова в кресло стал упрямо смотреть в стену. Я опасался встретить насмешливый взгляд моей жены чтобы не разразиться конвульсивным смехом, - смехом который мог окончиться рыданиями, до такой степени я был выведен из обычной моей сдержанности.

не нравится. Я никогда не выхожу из себя, и ты будешь напрасно добиваться этого. Я вижу что это значит. Ты потерял равновесие; тебе хочется поссориться со мной, заставить меня плакать, впасть в истерику, чтобы потом ласками опять успокоивать меня. Но это совершенно напрасный труд. Я не могу, решительно не могу впадать в истерику. Никогда не могла с тех пор как выросла. Я могла бы крикнуть один раз чтобы сделать тебе удовольствие, но я боюсь перебудить всех соседей! Теперь успокойся, будь благоразумен, и разкажи в чем дело.

Она говорила как добрый товарищ. Я взглянул на нее с недоверием.

- Гонория... начал я, но мое возбуждение было слишком сильно. Я пробормотал: - Нет, нет! Это слишком! Я не хочу, я не могу успокоиться!

- Тогда ляг в постель, сказала она в виде утешения, положив руку мне на плечо и глядя на меня снисходительно. - Что-нибудь у тебя не в порядке; может-быть печень болит, - я вижу как у тебя подергивает один глаз. Тебе следовало давно выпить прохладительного питья и идти бай-бай! (Идти бай-бай! Глупая жеманница! Она кажется принимает меня за ребенка!) Зачем ты сидел до сих пор и ждал меня?

Я с упреком устремил на нее пристальный взгляд и был побежден! Она была так красива, особенно когда бросила эту ужасную сигару. В ней было столько повелительной сдержанности; это серое бархатное платье так удивительно шло к ней, и на полной белой шее висел бриллиантовый медальон который я подарил ей в день нашей свадьбы. В этом медальоне был мой миниатюрный портрет. Мой

- Гонория, слабо проговорил я, обнимая ее за талию, - о, Гонория! еслибы ты только любила меня!

Она наклонила свою голову к моей, ниже и ниже, пока губы её почти коснулись моего уха.

- Послушай, друг мой, шепнула она доверительно, - ты можешь признаться и облегчить душу! Ты выпил коньяк который я оставила на буфете?