Роман роялиста времен революции.
Глава вторая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава вторая. (старая орфография)

ГЛАВА ВТОРАЯ. 

Влияние Руссо. - Прелесть и преимущества деревенской жизни. - Переписка по этому поводу Анри де-Вирье с герцогинею де-Роган. - Анри делается франкмассоном из религиозной сантиментальности. - Ложа благотворительности в Лионе. - Путешествие в Германию. - Встреча с вожаками иллюминатства. - Восшествие на престол Людовика XVI. - Тетка короля. - 24-летний Анри - полковвик - М-elle де-Дижон. - Уездный судья Дела-Тур-де-Пэб. - Аббатство Бельшасс. - M-me де-Жанлис. - Женитьба Анри. 

I.

Девятнадцати лет, в лучшую пору жизни, Анри мечтал об отречении от света. Он готов был бежать от двора, почестей, от богатства, чтобы быть, по теории Руссо, человеком природы. И он перечислял все свои доводы m-me де-Роган тоном тех глубокомысленных и серьезных безумцев, которые резонируют убежденно.

"Вы знаете, как я ненавижу Париж, если кто нибудь при мне его хвалит, я прихожу уже в волнение, которое сильнее всякой злобы... Я ненавижу шум...

"Где же мне может быть лучше, чем в деревне?..

"Вам слишком хорошо известны мои взгляды, чтобы знать, как я отношусь к честолюбию...

"По моему, честолюбие - бич жизни...

"Нет, могу вас уверить, что я никогда не решусь ни на какой патент в связи с рабством и унижением...

"Что мне делать у принцев, мне, с моим прямым характером, не выносящим низких людей и их извилистых путей?"...

Столь благонравные порывы провинциализма, вероятно, только смешили бы m-me Роган, если бы её привязанность к нему не подсказала ей, что тут кроется еще нечто. И действительно, у него было намерение жениться на одной барышне из мелкого дворянства, ютившагося по соседству. Не зная её, он находил ее прелестною уже потому, что она любила Дофинэ и намеревалась не покидать его никогда.

Герцогиня попробовала отклонить его от такого намерения.

"Вы любите, дитя мое, частную жизнь, - поспешила она ему написать, - вы мечтаете, так сказать, быть полезным человеком в деревне. Но поверьте, что для того, чтобы оценить всю прелесть деревни, надо сперва пройти через все неудобства света и Парижа. В девятнадцать лет, чтобы вы ни говорили, у вас нет опыта. Вы проклинаете Париж, мое дорогое дитя, и ваша впечатлительная душа уверяет вас, что вы ищете в провинциальной жизни одну добродетель. Не обманывайте себя. В этой склонности к уединению столько же чувства, сколько и самолюбия. Самолюбие облачается во всевозможные формы. Вы предпочитаете ограничиться маленьким кружком, в котором вы разсчитываете приобрести себе уважение, вместо того, чтобы постараться заслужить это уважение от людей более достойных. Вот отчего вы предпочитаете вашу провинцию Парижу, и молодую девушку, которую вам предлагают, партии более блестящей"...

Возможна-ли более тонкая оценка провинциала, считающого себя светилом оттого только, что он скрывается от людей?

Затем герцогиня продолжает уже в менее насмешливом тоне.

"Поверьте мне, дитя мое, что ваши теории об уединении по случаю брака - плоды вашего воображения... и главным образом вашей неопытности. Всякая пружина слабеет в слишком узком пространстве. В провинции вы будете центром маленького царства, но вы не найдете себе там среды, в которой вы бы могли черпать те силы, какие вам нужны. Вам нет еще двадцати лет... С вашей впечатлительностью и пытливым умом, в двадцать пять лет вы почувствуете вокруг себя страшную пустоту"...

Но Анри принадлежал к разряду людей, которые примешивают судьбу к глупостям, какие творятся ими. Гренобль не хуже Парижа. "В нем, - пишет он, - не один кружок, и я могу себе его выбрать из нескольких. В нем более ста двадцати домов людей с положением... Одним словом, если у моих друзей здесь слишком узки взгляды, то у моих парижских родственников они, пожалуй, уже черезчур честолюбивы".

Прозорливость герцогини не смутилась перед подобной дерзостью.

Во что бы то ни стало надо было спасти Анри от этой роли вороны Лафонтена, которую, повидимому, ему так приятно было разыгрывать.

"Итак, мое дорогое дитя, - ответила ему сейчас же m-me де-Роган, - вы доверяете только своим личным, небольшин сведениям и сведениям ваших друзей, на которых вам указало ваше доброе сердце, быть может, довольно опрометчиво. Поразберите, по крайней мере, заинтересованы-ли они в вашем выборе? Во всяком случае здесь в нем заинтересованы меньше, чем там".

"Наконец, принцесса Виктория, которая так любила вашу мать, продолжала бы интересоваться вами. Я лично, в данное время, не могу вам обещать многого, но, быть может, современем в министерстве все изменится, и я буду иметь возможность вам пригодиться. До тех пор вы будете для меня всегда родным сыном, и я с нежностью буду заботиться о развитии вашего ума, неутомляя вас нравоучениями. Буду высказывать вам откровенно мои взгляды, как друг, не возводя их в закон".

Женщины часто прибегают к деланному смирению, чтобы смягчить свои требования. Но всякое притворство в герцогине было немыслимо, оно настолько не шло к её натуре, что эти последния строки в её письме показались Анри смиренным признанием в поражении. Сознавая себя победителем, он готов был сдаться на капитуляцию. Эти постоянные споры с m-me де-Роган подействовали на него. Внезапно он очутился в том фазисе молодости, через который мы все прошли, когда все существо находится под мучительным гнетом целого сумбура идей и чувств - удивительный момент, когда душа точно ищет себе исхода, рвется в заоблачный мир, который для нея вдруг точно становится понятным.

Анри чувствовал себя чувствительным, благодетельным философом, верным учеником Руссо, и вот он, в маленькой книжке, посвященной m-me де-Роган, заявляет: "что нет блаженства без добродетели, а чтобы познать ее, стоит только сблизиться с природою".

Это было время умиления природою, всеобщого стремления к счастью, время, в которое было воздвигнуто столько великолепных зданий для приюта человеческих бедствий. Все эти здания сокрушены, и сколько трагизма в сближении наших разочарований настоящого и обещаний того времени.

Но странное дело, в конце прошлого столетия, так же как и в конце нынешняго, встречалось не мало таких людей, которые были и апостолами самой равноправной филантропии, и самого восторженного католицизма! Анри оказался одним из них и с этой стороны личность его представляет серьезный интерес. Полный мистицизма, точно духовное лицо, он был гуманистом, как настоящий философ. Но шло ли дело о социальном вопросе или о религиозном у него на первом плане являлось чувство. У Вирье убеждения сердца всегда опережали убеждения ума; и таким образом из своей жизни он создал род поэмы, - то это была драма, то эклога, которой суждено было окончиться героической песней.

"Я люблю прочувствованную набожность, - пишет он, - душа моя возвышается, возносится, когда Бог дает мне познать что нибудь из тех чудес, которые меня окружают. Тогда по истине я чувствую, что я проникаю в святилище, я падаю ниц и молюсь".

И под влиянием какой-то религиозной галлюцинации Анри стучался в дверь массонских лож. Епископ, который приветствовал его тут на пороге, разве не ручательство их правоверия? Важная дама, предложившая ему руку, чтобы ввести его в свет, разве не прелестное олицетворение ангела, который во времена оны возвещал мир людям доброй воли? {Это было то время, когда королева Мария Антуанетта писала m-me де-Ламбаль: "Я с большим интересом прочла о том, что делалось в франкмассонскит ложах, где вы председательствовали в начале года и которыми вы меня так забавляли. Я вижу, что в них занимаются не однеми хорошенькими песнями, но и добрыми делами. Ваши ложи следовали вашему примеру, освобождали заключенных и выдавали девушек замуж. Это не помешает нам дать приданое за вашими"...} 

II.

Но смутность или скорее ребячество учения, с каким столкнулся Анри на первых ступенях масонства, не могло долго удовлетворять его безпокойного и питливого ума. Он страшно устал от всего этого аллегорического кривляния и решил, чтобы вникнуть в смысл его, добраться до его исходной точи. С этою целью он отправился в Германию. Он попал туда как нельзя более кстати. Вейсгаупт как раз заканчивал объединение деятельности всех тайных немецких обществ, вводя в них всемогущую организацию иезуитов.

Он знал по себе, будучи их учеником, что значит сила единичной воли, передающая иерархически приказания, которые везде принимаются с слепым повиновением. Словом, применение массонских правил Игнатия Лойоллы было столь плодотворно, что Анри застал Саксонию, Баварию, Пруссию, всю тогдашнюю Германию, в руках Вейсгаупта, темного профессора Ингольштадта. Не только обездоленные и горемычные, но самые именитые, самые влиятельные люди соперничали между собою в подчинении ему. Тут были и герцог Брауншвейгский, и принц Гессенский, и Фридрих-Вильгельм, наследный принц Пруссии, и его будущий министр - Бишофсвердер, все мудрецы или все безумцы, для которых будущее готовило роли в этом ужасном конце столетия.

Анри чувствовал себя среди этих мечтателей совершенно на своем месте. Их идеи казались ему светлою зарею. Ему нравился этот разсвет, как обещание для угнетенных мира для тех, у кого нет надежд, кого несчастие караулить, кого голод преследует, для тех, про которых сказано: "каждый новый день для них повторение того же ада"...

Он стал проникаться доктринами, которые приводили его в восторг, и так серьезно, что через несколько лет Вейсгаупт не пожелал никого, кроме Анри, для представительства французского массонства на конгрессе в Вильгельмсбаде.

Покуда Вирье так увлекался илюминатством в Германии, Людовик XV умирал в Версали. Атмосфера там была до такой степени полна испарений, что от первых же лучей солнца образовалась радуга. При виде её, каждый думал, что спасся от потопа, столь эгоистично предсказанного Людовиком XV ("После нас хоть потоп!"), и старался воспользоваться переменою погоды.

Принцессы Аделаида и Виктория были здесь не из последних. В то время это были две старые принцессы, изысканные и ворчливые, в их кружке группировались не только прежния, добродетельные оппозиции, но все самолюбия озлобленных обманутыми надеждами людей. Действительно, в политике не везло принцессам. Когда умерла m-me де-Помпадур, оне мечтали о женитьбе их отца на m-me де-Ламбаль. Но их мечта не осуществилась, и m-me дю-Барри сменила m-me де-Помпадур.

Наконец, настал час, когда принцессы могли дать исход своим добродетелям, подавлявшимся так долго. Сделавшись королем, тот, отца которого оне так нежно любили, не мог ни в чем отказать им в память праха, который оне тревожили. И таким образом оне навязывали Людовику ХѴИ людей близких себе...

Таким манером граф де-Морепа сделался первым министром. Морепа был нечто в роде политического Анакреона, хитрый, умный, но затхлый, сохранивший в делах только рутину. Король относился к нему совершенно безразлично, и в ту минуту, когда он сдался на просьбу своих теток, бумага о назначении графа де-Машо уже лежала у него на столе. Говорят, Людовик XVI только перемешл конверт, но не без вздоха, эхо которого явилось криком триумфа в Бельвю.

Действительно, "mesdames" этим партийным маневром взломали двери королевского совета; и все непризнававшияся благия намерения, все добродетели, доведенные до отчаяния, в сопровождении всех лицемерных честолюбий вторглись туда за ними. Замок Бельвю, который был пожалован им королем в дар, сделался преддверием всех милостей.

себе протекцию в Бельвю, не обреталось никого, кто бы делил позор прежнего двора. Каждый разсуждал о нравственности, проповедывал догматы, восхищался своею добродетелью и старался устроить себя или кого-нибудь из близких. Одним словом, то было время, когда Людовик XVI, по словам Крейцера, датского посланника, "устроил себе баррикаду из честных людей".

Интересуясь происшедшей переменой событий, Анри поспешил вернуться из Германии. Он застал всех своих друэей в милости, и сам, благодаря всемогущей протекции принцессы Виктории, был сейчас же назначен полковником в полк старшого брата короля.

Ему тогда едва минуло 25 лет. 

III.

Несколько месяцев раньше чин полковника вполне удовлетворил бы все честолюбивые замыслы де-Вирье, но после поездки в Германию они несколько изменились под влиянием неопределенных, туманных теорий, какие ему пришлось там усвоить. Анри, точно каким-то психологическим чудом, вернулся к себе на родину с прежними чувствами, очищенными от всего условного, что на них было навеяно двадцатью годами жизни среди людей. В нем воскрес поэт первых его лет, с прежнею безпечностью, мечтательностью, и восторгами, а также и со всеми отчаяниями и слабостями натуры, сотканной из контрастов, и потому чрезвычайно привлекательной для всех женщин.

Женщина с нежною душою любит поэта за сходство с собою. Женщина сильная любит его из чувства сознания своего превосходства. Вот отчего на жизнь Анри имела одннаковое влияние привязанность двух женщин совершенно противоположных по их душевным свойствам. Одна из них, герцогиня де-Роган, любила его потому, что она властвовала над ним; другая, о которой сейчас будет речь, любила его не менее нежно за то, что Анри был для нея олицетворением, отражением её собственной души.

Итак, он снова вернулся к теориям своей первой молодости. Менее чем когда нибудь являлось ему семейное счастье в образе девушек аристократической среды, которых он встречал в салонах герцогини.

Одне из них казались ему честолюбивыми, другия пустыми, и все оне одинаково требовали от жизни того блеска, которого для него не существовало.

Разве это не было то время, когда женились обыкновенжо ради приличия, часто из честолюбия, иногда из бедности, и никогда по любви?

Но вот однажды Анри встретил в доме графа д'Альбер де-Рионс, начальника эскадры королевского флота, сироту из хорошого семейства, но без всякого положения в Париже.

Все в прошлом этой молодой девушки являлось как бы рамкою к взглядам Анри на брак. M-lle Элина де-Дижон не знала почти света, следовательно, она не могла в нем ничего особенно ни любить, ни желать, ни о чем нибудь сожалеть.

Отец её, граф Жак де-Дижон, умер молодым. На другой же день после его смерти, с которой так преждевременно кончилась её счастливая жизнь, вдова его, Сусанна де-Нарбон Пеле, переселилась в старый замок Пуденас, недалеко от Бордо, и там, в совершенном уединении, всецело отдалась заботам о своих детях, сыне и трех дочерях.

повелительницу дома. Надо сказать правду, что она не жалела себя, чтобы поддержать свою власть.

-- Послушайте, Жанно, - объявила она однажды в Пуденас старому садовнику, вечно пьяному: - вы очень безобразны, но если бы вы перестали пить, я бы вас поцеловала.

Удивленный Жанно дал слово перестать пить и так честно сдержал его, что черев два месяца мог подставить свою старую, морщинистую щеку под поцелуй ребенка. Милая девочка с таким добродушием приложилась к ней своими розовыми губками, что Жанно возобновил свою клятву и ужь не изменял ей до своих последних дней.

Тут уже чувствуется то всесильное влияние, под которое должен был так незаметно подпасть Анри. Уже ребенком она решила, что непременно выйдет замуж за героя. Сделавшись женщиной, увы! она познала, что значит связать свою судьбу с существом, отмеченным печатью героизма.

M-lle де-Дижон унаследовала от матери вместе с благородством, с величием души и то обаяние, какое на первых же порах очаровало Анри. Но графиня де-Дижон умерла, когда дочери её было около двадцати лет. Эта двадцатилетняя девушка являлась обузою для дальних родственников, которые и поспешили ее сдать на руки, под предлогом окончания воспитания, m-lle Леметр, воспитательнице, бывшей в то время в большой моде в Париже. Занималась ли m-lle Леметр устраиванием браков, случайно ли встретил де-Вирье m-lle Дижон у графа де-Риомса? Об этом история умалчивает. Известно только то, что Анри и m-lle Дижон, познав друг друга по душевным признакам, наткнулись вдруг на своем пути на напреодолимое препятствие.

Анри не сделал предложения, он решил ждать. Чего? - он и сам не знал хорошенько.

Между тем вот что произошло: однажды, вечером, судья де-Ла-Тур дю-Пэнь, состоявший отчасти в родстве с его бабушкою, ужинал в отеле де-Роган.

Полушутя, полусерьезно, он стал рассказывать, что накануне он случайно познакомился с одной прелестной, молодой девушкой. Вероятно, благодаря его Мальтийскому кресту, она приняла его за какое нибудь важное духовное лицо, и обратилась к нему с просьбою, разъяснить ей одно дело совести и указать ей на какое дибудь сочинение о толковании догматов католической веры.

Не трудно догадаться, что это была m-lle де-Дижон. Он сейчас же указал своей прелестной покаяннице на катехизис Монпеллье, благословляя при этом одну из своих приятельниц, женщину высокого ума и истинной набожности, которая так кстати просветила его в богословии.

де-Роган переговорить с молодой девушкой, и женитьба его была решена одновременно с отречением m-lle де-Дижон от её религии.

"ея набожность - смесь катехизиса и декларации человеческих прав".

Быть может, такая смесь пришлась бы Анри де-Вирье по вкусу. Но набожность его жены была несколько проще. Она отлично выражена собственннми словами m-lle де-Дижон, сказанными ею еще в раннем детстве одной маленькой подруге католичке, когда та молилась Богу: "Счастливая ты, твой Бог на земле, а у меня его нет". Её нежной душе нужна была вера живая и любящая.

M-lle де-Дижон получила самые прекрасные основы религиозного учения в аббатстве Бельшасс, куда она обратилась за ним. Она провела там несколько месяцев до своего замужества и прониклась истинною религиозностью и вместе с тем, в силу удивительного контраста, всеми тонкостями мирской жизни. Случай послал ей в соседство очень мало подходящую к монастырской жизни m-me де-Жанлис и детей герцога Орлеанского.

Одна старинная миниатюра переносит нас в эту странную обстановку. Изображен монастырь с закрытыми дверями; толпа сорванцов-мальчишек врываются в окна: одни хватают монахинь за косынки, другие тушат у них свечи, или дерзко переворачивают им страницы молитвенников.

Наконец, в несчастный день 21-го января 1781 года контракт графа де-Вирье и m-lle де-Дижон был подписан королем, и 24-го июля 1785 года в доме герцогини де-Роган, которая не пожелала разстаться со своими приемными детьми, родилась Марнотефани де-Вирье {Стефани де-Вирье, родившаяся 24-го июля 1785 г., а скончавшаяся 9-го мая 1873 года, была одною из замечательных женщин своего времени. Она была дружна с m-me Свечиной, с Ламартином, который называеть ее в своих письмах "Римлянка Фанни". Уже в детстве у нея обнаружились замечательные способности к искусствам. Одинаково способная к наукам и к самому отвлеченному мышлению, она дошла до учености, редкой для женщины. В её заметках, к сожалению, отрывочных, находится большинство фактов, внесенных в это повествование.}, воспоминания которой и послужили источником этого повествования.