Роман роялиста времен революции.
Глава третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава третья. (старая орфография)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. 

Отель де-Роган и его обитатели. - Первые печали. - Близость Анри с женою. - Конгресс масонов в Вильгельмсбаде. - Анри и барон Гилье. - Калиостро. - Процесс ожерелья. - Барон Бретёль и Вирье. - Де-Валь. - Его таинственная смерть. - Предчувствия. 

I.

Отель де-Роган, в котором Анри и жена его должны были провести свои первые счастливые дни или скорее свои единственно счастливые дни, находился в начале улицы Варенн, направо от отеля Бирон и почти напротив отеля де-Кастри, разграблением которого отмечены первые шаги революции.

В старом здании все было строго, величественно, великолепно. Все как нельзя более соответствовало условиям, нравам, наружному виду его обитателей. Но, к счастью для Анри, а в особенности к счастью для его застенчивой жены, в отеле де-Роган, как в Версали, имелись и не парадные комнаты. В них m-me Роган, освободившись от своих важных туалетов и от своего важного вида, в прелестном дезабилье, появлялась среди своих приемных детей. Герцогиня не только устроила им подле себя прелестное гнездышко, но каждое утро сама приходила в коинату молодой женщины узнавать, как самая нежная мать, о мельчайших подробностях её здоровья и её туалета. Она окружала это зарождающееся счастье всевозможным вниманием, наделяла их всевозможными подарками.

Однажды, например, герцогиня принесла целую массу кружев на кровать m-me де-Вирье. Куски самых редких кружев так и посыпались. Представьте себе те самые кружева, которые герцогиня Бургундская носила обыкновенно по принятии молитвы после родов... {Герцогиня Бургундская сама дала эти кружева герцогине д'Юзес, рожденной Ла-Рошфуко. Они хранятся в Пюпетьере, как святыня. Это венецианское кружево единственное по своей тонкости, рисунок изображает целые ветки лилий, перевязанные между собой бантами редкой работы.}. Такого нежного отношения не могло быть ни в память умершого друга, ни из уважения к данному слову. Оно являлось скорее следствием того скрытого, прирожденного материнского чувства, которое дано Богом каждой женщине, даже не матери. Это самое чувство по отношению к Анри выражалось снисхождением, какого до тех пор герцогиня не знала. Она сама становилась гораздо доверчивее по мере того, как в лучах молодой женщины стали сглаживаться шероховатости характера Анри, в каких она его прежде всегда упрекала.

Но разве для чувства есть границы?

Если есть объятия любви, которые разслабляют, то есть и такия, которые заставляют страдать. Любовь герцогини к её приемным детям, которым она слишком сильно желала счастья, была подчас мучительна.

Герцог де-Роган, который не менее её желал им счастия, не имел претензии играть в нем такой деятельной роли. Он только очень любил их и отчасти жалел Анри и его жену, зная слишком широкие взмахи крыльев герцогини.

Седовласый герцог олицетворял собою тип вечно молодого старика благодаря тому, что относился с любовью к окружающим. Он был благодарен Анри и его жене за то, что они внесли молодость в их дом.

Благодарность разве не есть чувство благодетелей? А когда явились на свет дети, не было конца признательности герцога. Их радостные крики, их ласки, воскресили для него ласки других детей, вместе в один год, уже далекий, похищенных смертью.

Но не даром говорят, что в этой грустной школе, которая называется человеческою жизнью, нет праздников!

В первый же год своего рождения первенец молодых супругов заболел и умер.

Во что бы то ни стало надо было оторвать несчастную мать от горя, в котором каждый считал себя в праве ее утешать.

Анри хотелось увеэти жену в Пюпетьер, которого она еще не знала. Там ожили бы все мечты одиночества, столь дорогия некогда. Но это было бы неблагодарностью. По отношению к герцогине ни что не могло бы оправдать подобного бегства в такую минуту.

К счастью, в это время Анри получил приказание прибыть в свой полк в Шалон. Его солдаты были назначены на саперные работы в Бургонье. Везти жену с собой в гарнизон значило в то время нарушить не только все предразсудки моды, но просто законы приличия.

Тем не менее Анри рискнул, и прекрасно сделал. Сколько было прелести в этом их первом tête-à-tête трехлетней супружеской жизни! Наконец-то они принадлежали друг другу в этом отдаленном гарнизоне.

Они оба узнали, что не ведают своей собственной истории. Они старались уразуметь, как случилось, что их души слились в одну веру, в одну любовь. Эта любовь, которая дала им ребенка, которого они утратили, - эта вера, благодаря которой они представляли его себе среди ангелов, их постоянно отвлекала то вперед, то назад от настоящого. О, за будущее они были спокойны! Но в прошлом между их родственниками, казалось, было что-то такое, что отнимало надежду на возможность и их общого счастья.

"О их детях, простри и на нас Твою милосердую десницу", - молил Анри. Этот чудесный отрывок был найден в его молитвеннике... - "Праотцы мои ходатайствуют пред Тобою за меня, но внемли также молитвам предков Елизаветы, которую Ты мне даровал в жены. Разве она не награда за их добродетель. Если они не ведали истины, не сочти им в преступление их неведение. Как Ты соединил нас с Елизаветою в любви твоей, соедини и родителей наших по Твоей великой милости..." . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но хотя мир и обещан людям уже более 1800 лет, тем не менее его еще нет на земле для людей доброй воли, чистого сердца.

В то время, как Анри обращался с мольбою к небу, в то время, как он думал, что нашел наконец счастье, он получил приказание явиться в Вильгельмсбад, где назначен был съезд иллюминатов.

Это значило свалиться с неба прямо в хаос мира, близкого в крушенью. 

II.

Для Вирье разочарование превратилось в силу. Оно сделало из него разом героя и мученика.

Можно по истине сказать, что он оставил по себе кровавый след от Вильгельмсбада до самой бреши Лиона. Ни одно собрание масонов, ни прежде, ни после не может сравниться по своему значению с конгрессом, собранным Вейсгауптом в 1782 году. Это был тот вал, который должен был потопить старый свет. Подготовлялось разрушение, а не благоденствие. Анри было сообщено об этом. Под химерою человеколюбия ему предстал в Вильгельмсбаде заговор противорелигиозный, противомонархический.... Истории этого ужасного конгресса не существует.

Вирье, в силу данной им клятвы, не сохранил о нем ничего в своих заметках, что могло бы служить материалом для нея. Но с тех пор он не мог слышать без ужаса о масонстве.

Когда он вернулся в Париж, некто, кто позднее вместе с ним так глубоко был предан королевской семье и кто в то время не имел ни малейшого предчувствия о том, что ему предстояло, барон де-Гилье спросил его, смеясь, какие такия трагическия тайны он вывез из Вильгельмсбада?

-- Я не открою вам их, - ответил Анри таким грустным тоном, что де-Гилье совсем оторопел: - одно скажу вам, что все это иначе важно, чем вы предполагаете. Заговор, который там ведется, так хорошо обставлен, что монархии и церкви невозможно спастить от него.

Знаменитое дело об ожерелье Марии-Антуанетты в скором времени подтвердило это. Эта постыдная комедия была поднятием занавеса перед трагедиею. Скандал, предсказанный Анри, коснулся и церкви, и монархии.

Вся постановка этой комедии известна. В день Успенья, в 1785 году, кардинал де-Роган, главный исповедник Франции, был схвачен при входе в капеллу в Версали и заключен в Бастилию; ему даже не дали времени снять архиерейского облачения...

Это событие произвело потрясающее впечатление в отеле де-Роган. Уже давно не существовало близких отношений между ним и домом главного исповедника. Но в благородных французских семьях немилость сближала. По отношению в двору и горожанам, которые нахлынули к ним, герцог и герцогиня де-Роган были непроницаемы. Тем не менее было легко заметить, что за их видимым спокойствием скрывалась тревога, хотя разгадка её оставалась им еще неизвестной. Один Анри знал о ней в отеле улицы де-Варенн.

С приезда Калиостро в Париж, он был в страхе, что настал час, когда решения, принятые в Вильгельмсбаде, превратятся в ужасающую действительность.

Калиостро для Анри был старым знакомым. Ложа, в которой он принадлежал, в Лионе, была первою во Франции ложею шарлатанства, творящого чудеса.

В Лионе Калиостро, вывезший из Варшавы на 25 тысяч дукатов драгоценных камней, ввел египетские обряды и ложу торжествующей мудрости.

Самые солидные из лионских братьев поддались вызыванию духов и рассказам "великого копта"...

По его велению, старый судья, Прост де-Роне, умерший за две недели перед тем, воскрес, чтобы убедить адептов. Шепотом передавали, что, войдя в церковь и указав на распятие, Калиостро воскликнул:

-- Я говорил Ему, что Он умрет на виселице... Считайте это изображение за похожее... - прибавил Калиостро... - Это совершенно Его черты, черты Иисуса,

Анри знал, что можно было всего ожидать в смысле продерзости от человека, способного на подобный обман, - всего ожидать, в смысле совращенности с пути, от общества, способного в него верить. Самые безумные верования примешивались к отрицанию Бога.

было анахронизмом, подготовил это поколение впечатлительных мужчин и женщин, которое отдалось в распоряжение Калиостро...

Из всего этого люда, которым "великий копт" пользовался для своих постыдных целей, никто не сравнится по безверию, по распутству, по легковерию с Луи-Рене-Эдуардом, князем де-Роган, страсбургским епископом, главным исповедником Франции.

Калиостро овладел его мошною и жил на его счет, овладел его душою и эксплоатировал его пороки, злобы, честолюбие, тщеславие, слабости. Вот что писал кардинал с m-me де-ла-Мотт о Калиостро: "Это один из самых великих людей... Калиостро сам Бог..."

И в то время, как этот вымышленный бог вызывал "за ширмою" образ королевы Франции, этот "вероломный священник" лобызал руки своего обольстителя... ползал у его ног... Священник вышел сух из воды. Остальное известно.

Плутни кардинала, мошенничество m-me де-ла-Мотт, невинность королевы были очевидны. Но надо было, чтобы осталось хоть что нибудь от клеветы. Это было нужно для врагов церкви, для врагов престола.

"Если даже мне угрожает Бастилия, скажите мне, известно ли вам, что делается в масонских ложах, и приняты ли вами меры к ограждению от возможной опасности?"

Но он напал на человека, для которого было безразлично, что бы ни творилось. Бретель, несмотря на свою ненависть к кардиналу, по легкомыслию дал ему время сжечь свои бумаги и опять-таки по недальновидности дал время сектантам интриговать и действовать.

-- Будьте спокойны, - ответил он: - в Бастилию вы не попадете, а масоны не потревожат государства... {По преданию, сохранившемуся в семействе де-Вирье, факт этот приведенный Баррюеием в его "Истории якобинства", т. II, стр. 460, был сообщен ему самим Анри.}.

Пока министр так уверенно успокоивал Вирье, кардинал, несмотря на протесты из Рима, был отнят у своих естественных судей. Его процесс разбирался в парламенте, который был подкуплен ненавистью и развратом {Почти весь парламент был подкуплен, и m-me Кампан передает, что товарищ генерального прокурора де-Лорансель доставил королеве список членов палаты с указанием способов, какие были употреблены кардиналом, чтобы в свою пользу заполучить их голоса. Женщины играли тут роль, обидную для нравов. Через них и посредством значительных сумм были подкуплены самые старые и уважаемые люди. (Процесс Ожерелья, кардинала Эмиля Кампардона, стр. 144).}. Последовало постыдное оправдание кардинала.

Взгляните на этих вероломных судей: это - инсургенты завтрашняго дня. Взгляните на этот народ, который рукоплещет унижению королевского достоинства: завтра он будет рукоплескать казни короля.

Вот он у окна, в улице St.-Claude au Marais. Он точно в раме из свечей, с рукой на сердце, он улыбается толпе, которая радостно приветствует его. Это - Калиостро. Он разделяет популярность кардинала. Когда их везли из Бастилии, народ распрягал лошадей из экипажа! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Калиостро имел основание гордиться. Масонство одержало первую победу, и такую решительную, что отныне секта могла сбросить с себя маску.

Укрываясь в Лондоне, Калиостро вскоре напечатал свое знаменитое письмо, в котором он возвещал о разрушении Бастилии и монархии, предсказывал восшествие на престол правителя, который уничтожит lettres de cachet, созовет états-généraux и учредит Культ Разума... 

III.

Процесс Ожерелья порядочно встряхнул так называемое "древо идей". Но никто еще не предполагал, чтобы упавшие с него плоды были отравленными. Самые поразительные события не принимались ни за какое указание.

В то время при m-me де-Роган находилась одна совсем молоденькая женщина, рожденная Шабо, воспитанная ею и выданная замуж за дворянина из якобинцев - виконта де-Валь. Для герцогини m-me де-Валь и m-me де-Вирье были как две дочери. Оне любили друг друга, как сестры, и в отсутствие мужей вели совершенно общую жизнь.

é, пришло письмо на его имя. Письмо было странное по форме, все в иностранных марках и в каких-то удивительных печатях.

Точно предчувствуя что-то недоброе, m-me де-Вирье, по словам её дочери, не могла оторвать глаз от этого письма, воткнутого за зеркало её приятельницы.

Когда Валь вернулся, ему передали письмо. Повидимому, оно взволновало его. Но сейчас же, овладев собою, он сказал жене, что ему предстоит одно важное свидание в Фонтенебло.

Там его ожидало несколько неизвестных лиц. Хотя они говорили попеременно то по французски, то по английски, тем не менее не могло быть сомнения на счет их национальности: это были немцы. По приезде виконта де-Валь все сели за стол. Обед был шумный, поднялся горячий спор, затем все отправились в лес, откуда никто не вернулся.

Через четыре дня кучер де-Валь, которому надоело ждать своего барина, вернулся в St.-Mandé с единственным указанием - томом Руссо, найденным под подушкою кареты, и в нем была отмечена глава о самоубийстве... Никто не видал более таинственных посетителей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У всех сложилось убеждение, что оно было совершено тайным немецким обществом, вероятно, оно являлось искуплением за измену.

С тех пор окружающие Анри стали страшиться для него участи несчастного Валя. Он тоже со времени своего возвращения из Вильгельмсбада бывал часто задумчив и печален без всякой видимой причины. Его разговоры с Бретель, с Гилье, вызывали не мало толков. Быть-может, эхо их донеслось и до Германии - почем знать? Это "быть может" тяготело над его женою. Ее не покидала мысль о несчастии, пережитом её приятельницею. Она не знала, к кому обратиться, кто бы разсеял её опасения. Анри назвал бы это ребячеством, она как-то раз попробовала было заговорить о том, что ее тревожило, m-me де-Роган сделала вид, что не слышит.

Жизнь отлетала от нея понемножку. Её нежность стала для нея пыткою, и с тех пор молодая женщина была мрачна как само предчувствие.