Роман роялиста времен революции.
Глава четвертая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава четвертая. (старая орфография)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. 

Отец пустыни и дочь Франции. - Поведение герцогини де-Роган и её друзей после оправдания кардинала. Повсюду добродетель. - Свобода и дворяне того времени. - Граф де-Хага. - Герцогиня де-Бурбон и St.-Martin. - Стишки на де-Буфлерс. - Предсказание Фридриха Великого Лафайетту. - Аббат Бебе. - Виконт де-Вирье. - Граф де-Дижон. - Графиня де-Вирье в изображении m-me Лебрен. - Портрет Анри де-Вирье. 

I.

Пронесшийся шквал унес с собою в страшном безпорядке и трагическия, а также и светлые, праздничные воспоминания. Кое-какие запоздалые стишки еще носились над событием, которое накануне еще всех увлекало. Кардинала, сосланного в Chaise-Dieu, певец превратил в "отца пустыни", m-me де-ла-Мотт - в дочь Франции из-за лилии, которою ее отметили {Кто мог бы усомниться,

Что ла-Мотт из рода Валуа,

По приговору ока носит

Герб рода своего.}. Этим все и ограничилось.

Двери салона m-me де-Роган, закрытые со смерти де-Валь, может быть, помимо её желания, раскрылись вновь. Оправдание кардинала служило поводом для посещений старого отеля в силу духа моды. Принцы и принцессы из дома Конде {Принц Конде женился на Шарлотте де-Роган, от которой родился герцог Бурбонский в 1756 г.}, из дома Субиз, Гемене, прибывали в улицу Варенн, а с ними все, что было связано с ними узами дружбы или крови.

Если они вчера и стояли в длинных траурных одеяниях в рядах просителей перед членами парламента, сегодня они мстили за это, празднуя оправдательный вердикт в безумном веселье, к которому приемная мать Анри готова была присоединиться.

Уже давно герцогиня де-Роган отказалась оверсалиться, по выражению маркиза де-Мирабо; теперь она обвиняла королеву в падении монархии. Королева вводила такие странные порядки в Версали! Такого же мнения были и пmesdames", которые, несмотря на свое влияние и милости, какими оне пользовались, во всем винили Марию-Антуанетту с самого восшествия её на престом. Те самые люди, которые так долго нападали на фаворитов, накинулись с чувством такого же оскорбленного целомудрия на легкомысленные поступки королевы.

Увы! То было время, когда скандальность облачалась в добродетел. Все было нравственно в этих салонах, где смеялись смехом Вольтера, где проповедывалась мораль Руссо. Подобно наядам, которых мифология селила в недра глубоких вод, подобно нимфам лесов и полей, добродетель, в конце того столетия, была душою изысканного слога, проклятий, утопий, увлекала людей, которые, казалось, были бы менее всего склонны увлекаться этою новою религиею.

Как предшественница её, мифология, она увлекала тем, что олицетворяла все человеческия страсти в образе божества. Каждый мог таким образом поклоняться своим излюбленным чувствам. Совершенно также для Анри, его мечты все более и более воплощались в эти великия слова человечества и филантропии, обоготворенные обществом атеистов.

Эти великия слова заслоняли собою те ужасные призраки Вильгельмсбада, - не то, чтобы масоны казались ему теперь менее преступными в своих замыслах, но они представлялис ему менее опасными с тех пор, как к ним присоединилос столько честных людей.

Нечего и говорить, что общество тогда значительно изменилось. Не утрачивая своего легкомыслия и прелести, направление общества приняло другой оборот.

Философия стала шутливою и остроумною, геометрия походила на мадригал, политика облачилась в гуманность, и все это было проникнуто строгими правилами и давними традициями.

Вместе с m-me де-Роган, Анри явился теперь противником "хитростей" Двора, вместе с нею он отрешился от прошлого, чтоб увлекаться будущим, которое являлось таким радостным в изложении политической экономии.

Это все были точки соприкосновения Вирье с его благодетельницею. Их сердечная близость превратилась в духовную, пытливым умом изучали они все, что вносилось нового из безчисленных томов "Энциклопедии" в нравы и французский язык.

Химия, чтобы не сказать - алхимия, проникла в отель де-Роган и находилась под покровительством де-Вирье.

другие за Руссо; у Фенелона, Малебранша, Бондильяка и даже Конфуция тут были адепты. На столах в безпорядке валялись правила святых вместе с трактатами китайской морали, "и не редко бывало, - прибавляет m-elle де-Вирье, - что мудрость крайняго Востока становилась выше нашей"...

По странному совпадению эта древняя мудрость входила снова в моду в то самое время, когда в Европу проникли либеральные теории Нового Света, и при появлении молодой свободы, обворожительной, страстной, под руку со стариком Франклином, раскрывались все двери, смолкали все лозунги с тою беззаботною французскою любезностью, которая перед женщиною способна забыть свои самые дорогие предразсудки.

Сам король, первый, был примером, за ним всякий стремился поухаживать за прекрасною чужестранною,

Король и подданные, точно тот человек, который, как говорит Сепор, "сочинял песенку о счастье быть обманутым женою...", старались прибавить к ней лишний куплет. Франция, так долго бывшая прелестною страною маленьких скандалов, подготовлялась к превращению в отвратительную страну крупных событий... 

II.

Эта переходная пора интересовала всю Европу. Одни из государей, как императрица Российская, маркграф Байрейтский, король Прусский, оповещались о том, что делалось в Париже, Иосиф же II и король шведский прибыли туда сами. M-lle де-Вирье рассказывает, что граф де-Хага был одним из самых ревностных сторонников равенства в числе гостей герцогини де-Роган.

Вместо того, чтобы поместиться в Версали в отведенном для него помещении, он поселился у Туше, купальщика. Между Парижем и Версалем он не ездил иначе, как в карете-купэ. При нем состоял всего один лакей. Даже его прием, желал-ли он того, или нет, явился насмешкою над торжественностью и величием Версаля.

Его никто не ожидал, и в день его приезда король охотился в Рамбулье. Когда королева предупредила Людовика XVI о приезде графа де-Хага, он вернулся с такой поспешностью, что пришлось послать за слесарем, чтобы открыть гардеробные шкафы, и довериться комнатному гарсону для совершения туалета его величества. Бошомон рассказывает, что едва удерживались от смеха при появлении короля в разных башмаках: один был с красным каблуком, другой с черным, один с золотой пряжкой, другой с серебряной. Королева спросила его, не костюмированный-ли у них сегодня бал, и не открыл-ли король его...

Она, сама того не подозревая, сказала удивительно меткую вещ: действительно, разве это был не настоящий маскарад, этот граф Хага, переодетый в либерала, пропитанный всеми теориями дня, заразившийся всеми модными идеями, путешествующий из Эрменонвилль в Монморанси и кончающий вечера в улице Варенн. И когда он появлялся, весь проникнутый равенством между ним и людьми, которых он там встречал, падали все преграды. Правда, что это не представлялось большой трудностью для графа де-Хага, ибо и герцогиня Бурбонская, эта странная женщина, которая соединяла в себе все качества сердца и все заблуждения разума, отреклась от всех своих прежних взглядов в отеле де-Роган, с которым она была в родстве. Нередко она появлялась там в сопровождении своего феозофа St.-Martin. В то время имели своих феозофов, как прежде были свои геометры, свои философы. Saint-Martin, как и везде, где он бывал, присвоил себе престранные права в отеле де-Роган. Почти через пятьдесят лет, m-lle де-Вирье все еще видит его перед собою, педанта, мрачного с виду, уверяющого молодых женщин, что их разговор для него "отдых для ума", их добрые дела "отдых для сердца".

Какое любопытное явление, столько умных мужчин и женщин во власти этого пошлого, пустого профессора иллюминатства!

Что могло быть общого между ним и милым chevalier де-Буфлерс, вся история которого была рассказана в следующих стихах Вольтера:

Эти стихи относились к одной прелестной жительнице Женевы, и было бы гораздо легче сказать, чем Буфлерс был занят с нею, нежели сказать, что могло быть общого у него с St.-Martin.

А между тем оказывается, что с St.-Martin он оплакивал участь негров.

Буфлерс только что прибыл из Сенегала и примкнул к обществу негрофилов, у которых был свой клуб в отеле Массиак.

Там бывал часто и некий chevalier де-Модюи, большой друг маленькой Стефани де-Вирье, которая постоянно слышала, как он проповедывал о чернокожих в салоне m-me де-Роган.

Знают-ли, что сталось с этим Модюи?.. Он был зарезан в Сан-Доминго своими друзьями-неграми. Такия дружеския отношения служат вечным подтверждением слов Фридриха Великого, сказанных им Лафайетту по его возвращении из Америки:

-- Я знал одного молодого человека, - сказал он, - который, возвратясь из стран, где царили свобода и равенство, вбил себе в голову ввести эти прекрасные порядки и в своей стране. И что же? Знаете, чем это все кончилось?

-- Он был повешен... 

III.

Вероятно, и по отношению к Вирье Фридрих Великий с своими предсказаниями потерял бы также напрасно время, как и с Лафайеттом. Чтобы убедить Анри, пришлось бы заменить в нем то самоотречение, которое идеализировало все предстоящия жертвы, эгоизмом, который бы привязывал его ко всем выгодам прошлого. Для Анри надежда была все, сожалений не существовало. Его провинциальное воспитание познакомило его с теми страданиями, для которых в салонах, им посещаемых, знали только поэтическую теорию.

В его сострадании не было ничего условного. Для исцеления действительного страдания, он желал действительных средств и предоставлял другим сострадание как забаву.

Состраданию из пустых, благозвучных фраз он противоставлял искренность, доходящую до суровости.

И таков он был во всем. Касалось-ли дело филантропии, политики или искусства, искренность являлась характеристиною всех его предпочтений.

В силу той же искренности он так страстно отстаивал то, что ему казалось истиною в живописи во время споров по поводу первых картин Давида.

С тем же увлечением, с каким он относился к низвержению злоупотреблений старых порядков, он преследовал и кудлатых амуров, которых Ланвре, Ватто, Буше сделали модными богами будуаров и сумасшедших домов.

Путем возврата к античности, возврата к природе, апостолом которой Давид являлся в отеле де-Роган, Анри надеялся привести искусство к его настоящим традициям.

В мастерской, в салоне, на улице, везде было все тоже.

по очереди. С ними должны были исчезнуть и столько прелестных типов - аббаты, канониссы, придворные люди, о которых воспоминание изглаживается с каждым днем.

Вот, например, аббат, пользующийся коммендою, Это - дядя Анри, с которым мы уже познакомились в Пюпетьере. Он постоянный гость салона в улице Варенн. Аббат очень мал ростом, до того мал, что его прозвали "Bébé", в роде того, как аббат Bernis был прозван "Бабет - цветочивца", что не помешало, однако, "Бабете" сделаться кардиналом и посланником. Но Бебе менее честолюбив. Добрый человек, в полном смысле этого слова, при всякой возможности сделать доброе дело, он сбрасывал с себя свое прозвище, свой маленький воротник облагал в рясу, и возвращался к своему имени Матиаса. И тогда он готов был исколесить весь Париж, не жалея ни своих коротких ножее, ни своих доходов с аббатства Saint Jean des Fontanes.

Или вот этот другой добродетельный дядюшка, аббат де-Вирье, которого m-me де-Севинье называет "lе bien bon", у которого не много своего личного дела, и всю-то свою жизнь он отдает на служение другим своим родственникам: у одних он ментором детей, у других он собеседник или поверенный по делам. Призадумаешься, с кем сравнить теперь этих аббатов прежних дней, которые были тогда такою же принадлежностью семейств, или их братьев, кавалеров Мальтийского ордена, или их сестер-канонисс, которые точно существовали только в помощь тем, на которых лежала ответственность за семью.

Когда настанут тяжелые дни, мы снова встретимся с этим маленьким аббатом, над которым в отеле де-Роган все подсмеивались, уже значительно выросшим, благодаря своей храбрости.

Как бы то ни было, в то время он с такою преданностью занимался пятью детьми своего кузена, виконта де-Вирье Бовуар, который, надо сказать правду, ужь слишком приносил в жертву собственное потомство служенью воспитаннику королевской крови, при котором состоял {Виконт Вирье Бовуар, из ветви рода Вирье, отделившейся за много лет от линии Вирье-Пюпетьер, эмигрировал, окончив воспитание герцога Эвьенского. Он был производен в полковники конногренадеров в Кобленце и умер в конце эммиграции. Это был один из замечательных красавцев своего времени.}.

Не отличаясь особым умом, он считался и в Париже и в Версале, а позже и в Кобленце, за тип человека чести и благородства. Он вместе с герцогиней де-Роган содействовал первым шагам Анри при вступлении в свет.

Но в то время, как видно, повсюду царила революция. Этому безупречному барину, этому цвету благородства, каким был виконт де-Вирье, герцогиня и её гости предпочитали личность, одетую чорт знает как, которая самым нахальным образом появлялась в костюме из дроге, с ненапудревной головой, с подкованными сапогами, под величественными украшениями улицы Варенн. Это был граф де-Дижон, капитан полка королевского Пьемонта, брат графини де-Вирье.

Дижон вносил в отель де-Роган тот же отважный ум, ту же шумную веселость, то же хорошее настроение, которыми он славился на больших дорогах своей Гасконьи. Трудно себе представить человека более популярного. Себе патроном он избрал своего доброго короля Генриха IV, и не раз приключения Дижона напоминали приключения этого короля.

Однажды, например, Дижон отправился в Марманд, где у него была ферма, с палкой в одной руке и с узелком в другой.

Объезд задержал его. У Дижона, конечно, не было при себе бумаг, и вот его арестуют. Но дождь идет, и его отводят в соседний дом. Как раз это и была его ферма, куда он направлялся. Входят. Оказывается, что тут целый пир, фермер выдает замуж дочку. Печальный вид арестованного тронул невесту, и она пожелала дать ему даже местечко в конце стола.

-- А вы, - обратилась невеста к Дижону, - сумеете ли подписать?

Все возстали против того, чтобы заставлять подписывать какого-то бродягу.

Но молодая девушка настаивала на своем и протянула Дижону перо; он написал: "я даю Марселине, хорошенькой дочке моего фермера, 10 тысяч ливров в награду за её доброе сердце".

Надо сказать, что ни Марселина, ни её отец, которые только что поступили на место к графу Дижону, не видали в глаза своего барина, который явился на свадьбу "незванным гостем".

Если бы король Генрих вдруг воскрес! Он узнал бы деда, своего верного компаньона, в этом внуке, который любил поврать, порассказать какие нибудь любовные похождения и только из сострадания к своей сестре отправлялся доканчивать их куда нибудь в сторонку.

Редко можно было встретить два существа, менее похожия, которые любили бы друг друга так нежно, как Дижон и m-me Вирье. Он приземистый, коренастый, с резкими чертами, с короткими волосами без пудры, походил скорее на строгого гугенота, - он сохранил даже их взгляды, - чем на современного вельможу, пропитанного амброю.

Она-же, напротив, по словам поэта, олицетворяла собою только душу, сотканную из кротости и грации, в слабом, нежном теле. Изобразить это прелестное лицо могла только m-me Лебрен своею кистью. Только она съумела передать эту простоту, которая к ней так шла, и в то же время сохранить в ней вид важной дамы, под этой простой соломенной шляпой с полевыми цветами. Боспина из прозрачного газа небрежно повязана на груди; во всем столько непринужденности, которая идет так в разрез с общей аффектацией времени и так гармонирует с грустью этих голубых глаз, которые так выдаются на бледном лице. Красота графини де-Вирье была красота духовная, в ней светилась серьезная мысль, сознательная, полная созерцания. Чувствовалось, что душа её хорошо вооружена для борьбы со всякою скорбью. Улыбка её, для которой точно с усилием полураскрылись её уста, точно говорила, что улыбка эта не идет к судьбе молодой женщины.

В салоне m-me де-Роган, благодаря своей любезности, m-me де-Вирье делалась добычею самых скучных людей, и она никогда не показывала им виду, до какой степени они скучны. Для такой удивительной женщины не было мелких доказательств преданности. Быть может, оттого в вещах крупных она и доводила эту преданность до героизма. Между нею и её мужем была та разница, что она признавала долг для ежедневного служения ему, тогда как Анри, теряясь в теориях, витал в заоблачных высях.

его потребностью потому, что отныне будущность традиций, которые он собирался создать для своих, являлась обезпеченною. И как прекрасно выражен характер графа де-Вирье на его портрете! Глаза его немного грустные, глядят прямо против себя, точно лезвия шпаг. На его широком челе видно много мыслей, которые уста его нетерпеливо жаждут выразить. Маленького роста, по словам тех, кто его знал, он вдруг точно выростал, когда заходила речь о несправедливых и когда, увы! слишком убежденный в том, что Бог дал нациям возможность исцеления, он собирался быть их самарянином. Он видел раны и ошибался в средствах. Скорее артист, чем политик, он преследовал свой идеал сперва среди утопий, а потом среди развалин. Судьба его была весьма странная. Из него, мученика за истину, сделали сообщника заблуждений, и он, думая "проложить себе дорогу" вырыл себе яму.