Роман роялиста времен революции.
Глава пятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава пятая. (старая орфография)

ГЛАВА ПЯТАЯ. 

Командировка Анри в Корсику. - Возвращение в Пюпетьер. - Переписка Анри с либералами Дофине и с m-me де-Роган. - Парламент Гренобля. - Первое разрешение провинциальных собраний. - Чем был Пюпетьер перед революцией. - Воспоминания детства. - Мувье. - Каким обрахом Барнав стал революционером. - Высокомерие членов парламента в Дофине. - Корона в руках канцелярщины. - Бриенн. - Анри командируется в Париж. - Жена сопровождает его. - У случая бывает иногда "фальшивый шиньон". 

I.

Если проследить жизнь Анри де-Вирье шаг за шагом, в ней окажется явным то единство, или, как говорит Дидро, то "согласие линий", которое необходимо для всякого выдающагося деяния. Сами обстоятельства способствовали этому. 12-го марта 1786 года Вирье был командирован в Бастиа, чтобы получить полк Royal-Limousin. Корсика в это время разделяла с Америкою общий энтузиазм. Оне обе "освободились от тирании"...

Двор и город были довольны приемом, который Людовик XVI оказал корсиканскому патриоту Паоли. Находили прекрасным, что король советовался с ним об образе правления, пусть он будет республиканский, лишь бы обезпечивал счастье французов {По мемуарам Люсьена Бонапарта, том I, стр. 30, король будто бы сказал Паоли, что дал бы Франции республику, если бы верил, что республика может обезпечить её счастие.}. Тут снова являлся повод восхищаться Руссо. Руссо писал: "предчувствую, что этот маленький остров некогда удивит Европу" {Contrat Social, кн. II, глава X.}. Сантиментальные мужчины и женщины радовались при мысли, что "Contrat Social" будет если не сводом законов, то, по крайней мере, катехизисом благодатной страны. Возможно ли, чтобы и Анри не ощущал счастья, переживая такое обновление. Он нашел в Бастиа не только офицеров, но и солдат, проникнутых идеями, прославленными Лафайеттом. Свобода, эта сила американских армий, которая была силою маленькой корсиканской армии, не будет ли она когда нибудь и силою великой французской армии?

Слово "свобода" в то время золотило, освещало собою все, применялось ли оно в военным реформам, или социальным.

Для Анри оно являлось тою господствующею идеею, которую каждый привешивает, как лампу, к потолку своего жилья.

Она освещает его, но подчас и чадит. Для Анри пламя её разгоралось от демократического веяния Корсики.

Необычное обращение этого либерального полковника делало из него бога для его солдат, благодаря чему он мог проводить в полку новые теории. Анри был убежден, что он рожден для роли реформатора.

Это была не из последних его иллюзий, какие поддерживались перепискою с m-me де-Роган. Каждое письмо, которое получалось в Бастиа из Парижа, оправдывало какую нибудь теорию, дополняло какую нибудь систему, которая обсуждалась герцогиней и Вирье. Приводить здесь их переписку значило бы излагать историю переговоров, завершившихся созванием нотаблей 17 февраля 1787 г.

Как удивляться энтузиазму Анри по поводу этого созвания, если вспомнить, что сам Людовик XVI от радости не спал всю ночь накануне открытия собрания?

Увы! Скорее от кошмара, как говорил граф де-Сегюр, что он устроил свою отставку, должно было ему, несчастному, не спаться. Но король в то время, подобно последнему из своих подданных, находился под обаянием Колонна, вся заслуга которого заключалась в том, что, достигнув власти, он разсыпался перед каждым в самых безумных обещаниях. Более легкомысленный, чем всякий другой, этот министр, без сомнения, отстаивал бы также легко и что нибудь другое, а не парламентаризм, который теперь, по его слован, был всемирною панацеею.

Но зачем укорять Колонна в его легкомыслии, когда все были одинаково легкомысленны - и епископы, и принцы крови, и герцоги, и пэры, которые трактовали о финансах, о политической экономии, о реформах, не избегнув этой заразы.

Как устоять против обольщений будущого?

Теперь Анри уже не удовлетворялся скромною деятельностию в своем полку. Он мечтал ввести в своей провинции, которая для него была всегда целым миром, все те реформы, о каких писала ему герцогиня де-Роган. Он жаждал вернуться в Дофинэ, где вся его пылкая молодость являлась отголоском его мыслей. Как интересно будет наставить его на путь истины! Первая попытка уже была сделана с тем увлечением, которое могло бы удивить, если бы не было известно, что обыкновенно редкия сердца начинают с возмущения против общества.

В Бастиа, как и в Париже, Вирье вздыхал о судьбе народов, заключенных в оковы... То он клеймил короля, который не знает и не желает иных министров, кроме плохих... то он принимался за самих министров... "Морепа, - пишет Вирье в письмах, - был с колыбели вскормлен идеями деспотизма... Сен-Жермен - дурак, Анжело - честолюбец, Вержень - сообщник тирании".

Если бы Вирье знал Свифта, без сомнения, он бы воскликнул с ним: "развращенность людей власти снедает её плоть и сушит её кровь".

Каждый истый дофинец в сущности думал так же. Пламя, которое везде во Франции таилось под пеплом, в Гренобле пылало с треском. Здесь во все времена поговаривали не только о независимости, но даже об автономии. Всякому был известен договор, в силу которого Дофинэ стал французским. Статья о том, что эти суровые горцы имеют право собрать свои провинциальные сословия, более всего разжигала их.

С детства Вирье был бойцем за притязания Дофинэ. Безчисленное множество заметок, написанных его рукою и переполненных всяким вздором того времени, развивают следующую мысль: "Только местные собрания способны избавить провинции от рабства".

Постановления нотаблей были совершенно солидарны со взглядами Вирье и дофинцев.

В Гренобле раздался торжествующий возглас, к которому присоединился хвалебный гимн в честь герцога Орлеанского по поводу решения, принятого в Париже.

Получить в управители первого принца крови было на этот раз для Дофинэ не излишнею привилегиею {Первый принц крови был всегда по праву управителем Дофинэ. Привилегия эта велась со времени передачи Дофинэ Франции. Известна наступательная роль герцога Орлеавского в собрании нотаблей.}.

Но вот в то самое время, как Анри приезжает в Пюпетьер, чтобы воспользоваться победою, совершенно неожиданная оппозиция уничтожает ее в конец. Члены парламента в Гренобле отказались принять распоряжение, которое обезпечивало ее. 

II.

Парламент в Дофинэ был силой, с которою приходилось считаться. "Сэр, - сказал Ла-Тур дю-Пэнь Гуверне Генриху IV, - когда вами будет взят Париж, тогда вам останется только вступить в Гренобльский парламент"...

И, вероятно, судя по тому, как относились к королевским эдиктам, королю Франции не легко было бы справиться с двумя первоприсутствующими, 16 председателями с титулом "монсиньоров", с 64 членами и безчисленным множеством всяких писцов, которые громили двор своими укорами. Господа гренобльские парламентеры были большею частью важные синьоры, потому что только там, по особой привилегии, форменная мантия не унижала родовитости. Напротив, она давала право на командование войском.

Люди, которые по личному усмотрению могли менять судебную карьеру на военную, которые то судили, то занимались любовными похождениями, описанными в "Liaisons dangereuses" {Лакло нашел сюжет для своего непристойного романа в Гренобле.}, надменно третировали Бога, в котором они весьма сомневались, считали себя равными королю, в которого они совсем больше не верили.

Если они еще верили во что-нибудь, так разве только в собственную непогрешимость. И вот ей-то, повидимому угрожала опасность с введением провинциальных собраний.

С того времени, как Бриенн, несчастливый приемник Колонна, послал в Гренобльский парламент устав проектированного собрания, ему пришлось иметь дело с такими внушениями, которые скоро превратились в отказ внести его в протокол.

Свобода вечно будет похожа на то солнце басни, от которого зрела жатва земледельца и лопались горшки горшечника.

Горшечником был тогда парламент, земледельцем - Анри... "Моя провинция, - пишет он m-me де-Роган, не обращая внимания на вздорные ссоры парламента, - моя провинция, наконец, отрешается от темного деспотизма. Способные головы, подавленные угнетением, наконец-то проявят себя... Народ в оковах разве в состоянии проявить присущия ему качества? Наконец-то близок час, когда мы будем мыслить и говорить сами".

Несмотря на то, что m-me де-Роган искренно разделяла его радость, она все-таки укоряла его в данном случае за его односторонность. Видеть только в серьезных реформах, имеющих быть или уже введенных, благополучие нескольких отдельных личностей казалось герцогине столь же пустым, как некогда намерение Анри жениться ради благополучия своего села.

Она уговаривала его теперь, как и тогда, удалиться из провинции, уверяя его, что издалека он посмотрит на все более здраво, что ему необходимы в такую минуту взгляды на целое и что это возможно только в Париже.

"почем знать!", а Рабеле - "быть может". Но Вирье ответил: "Я привык с детства думать сам, у меня сложившиеся взгляды. Я не умею их выражать иначе, чем думаю. Надеюсь, что люди прямые и благомысиящие простят меня за мои намерения. Мнение других мне безразлично".

Сколько слез было пролито из-за этого человеком, которого политика превратила в блудного сына.

Анри в то время не предвидел печальных последствий своего упорства так же, как не сознавал всего неблагоразуния проделать двери и окна в старом, разрушенном здании...

Чтобы вполне быть счастливым, Вирье, покидая Корсику, просил жену встретиться с ним в Пюпетьере. Они вместе вошли в свой дом, довольные тем, что вернулись к той жизни, которой они так мало вкусили.

Графиня вернулась к мужу вполне светскою женщиною высшого круга, благодаря среде, в которой она вращалась, а, говорят, среда влияет на нас одинаково как действием, так и противодействием.

Она не могла забыть своих слез по поводу производства Анри в полковники, пролитых ею тайно, чтоб не оскорбит радости герцогини.

А герцогиня писала: "Лучшого назначения не могло быть для моего дорогого Анри" и, конечно, для нея были непонятны радости вульгарной любви.

Более чем когда нибудь пришлось притворяться счастливой, и потому m-me Вирье под вечною улыбкою, точно под лаком, скрывала свою печаль.

Между тем сколько женщин позавидовали бы этой печали, окруженной таким великолепием. Но каждому нужен свой рай. Рай одного для другого не рай. И сколько такого счастья на свете, перед которым приходится сказать себе: "стой!", чтобы не познать, что его нет.

Между тем, под скромным кровом Пюпетьера можно было видеть то настоящее счастье, которое было так мало привлекательно для мира, из которого ушли Анри и его жена.

Пюпетьер никогда не был красивым замком. Революция застала его еще не достроенным. Целая масса пристроек, связанных между собою, примыкала к башне феодальных времен. Все рвы давно были заполнены, и в них росли толстые липы. Там, где не было лип, оказывались латук и капуста.

Несколько ступенек вели от башни к жилью на большой дороге. Что это за длинная дорога была, прямая, бесконечная! Она вела от фермы к дому, который стоял на косогоре, покрытом лесом, и подъем был так крут, что четыре лошади с трудом могли встащить карету. "Но люди того времени, по словам m-me Вирье, были менее требовательны, а лошадей на конюшнях было больше"...

Во все времена добрые лошадки довозили посетителей и посетительниц в Пюпетьер.. Все располагались в общей комнате: мужчины в одной половине, дамы в другой. После веселого ужина бывали танцы, и все уезжали с чувством благодарности за оказанное гостеприимство, на которое не было сделано никаких затрат, кроме разведенного огня в камине, нескольких цыплят с птичьяго двора да простого местного вина.

Анри не собирался что либо менять в традициях дома. Водя жену по комнатам, из зеленой в желтую, из желтой в синюю, он рассказывал про каждую из них сложившуюся легенду. В старинных домах держатся всякия предания об умерших обитателях. Души дорогих усопших ночью витают в них.

Перед Анри, точно живая, стояла его старая, суровая бабушка, маркиза де-Вирье. А жена его видела ее его глазами. Маркиза представлялась им в своей комнате, обтянутой фландрскими обоями с занавесями из старинного камлота. В углу стояла её большая кровать с четырьмя колонками, обитая желтым сукном. В ногах этой большой кровати постель её горничной.

Эта Гаспард была его прабабка, которая, во время оно, продала, "без всякого уважения к своим феодальным правам", старую башню.

За это портрет этой святотатственной прабабки уже давно висел внизу в зале перевернутым к стене. С ним было поступлено почти так же, как с портретом Марино Фальеро в Венеции: тот завесили черным флером.

Вся гордость её рода пробуждалась в старой маркизе де-Вирье при воспомннании, что все женщины их рода имели право, наравне с царственными принцессами, поступать в Chartreuse блаженной Сильвии. Ей казалось, она слышит щелканье кнута почтаря, когда она в первый раз въехала во двор монастыря. Право это длилось с давних пор. Для этого монастыря, построенного подле их владений, Вирье были уже в 1000 году достославными благодетелями. 

III.

И какой старинный был этот род, который Анри собирался демократизировать своей сантиментальностью! Подобно добродетели, чувство служило связью между старыми порядками и подготовлявшеюся революциею.

Маркиз де-Лафайетт дал свое имя для названия газа - газ "маркиз". Вилеруа основал в Ссо фарфоровую фабрику. С тех пор, как король заткнул себе однажды, на прогулке, картофельный цветок в бутоньерку, масса людей, не имевших понятия, как сеется рожь, заговорили о земледелии.

Анри, в свою очередь, мечтал о разработке с промышленною целью лингнита, которого было много в окрестности. Это было бы дешевое топливо для неимущих, и в скором будущем около Пюпетьера развелись бы заводы, которые обогатили бы всю эту местность.

Самая курьезная иллюзия, входившая в программу того времени, по выражению одного умного человека, заключалась в том, чтобы человеческий род подчинялся всем фантазиям своих благодетелей.

Тем не менее, благодаря этим иллюзиям, первое время пребывания Анри и его жены в Пюпетьере было самым счастливым в их жизни. Но эти счастливые дни быстро промчались. Быстрота, с какою они промелькнули, не была ли единственным доказательством того, что это были счастливые дни?

Из промышленного центра, которым должен был явиться Пюпетьер, он превратился в центр политического действия.

Как только в Дофинэ узнали о возвращении Вирье, люди, проникнутые одним и тем же желанием, однеми и теми же мыслями и у которых не было до сих пор главы, все сгруппировались около него. Тут был и граф Морж, председатель в Визиль, и маркиз де-ла-Блаш, которого прославид процесс с Бомарше {Процесс по наследству Париса Дюверне.}, маркиз д'Агу, имя которого так неразлучно с первыми фазисами революции, chevalier де-Мюрине, будущий ссыльный в Синнамари, а также chevalier дю-Бушаж, граф д'Альбон, де-Шалеон и столько других, жаждавших борьбы и свободы. Но человек, который бывал чаще других в Пюпетьере и которого принимали лучше всех других, был адвоват Мунье. Анри сознавал, что настал час, когда люди без имени отплатят тем, которые до сих пор пользовались всем, благодаря имени.

С их первого и общого увлечения готовившимся обновлением началась близость Анри с Мунье, а с их общого поражения они стали близки, как братья. Мунье было в то время 28 лет. Его отец занимался в Гренобле торговлею. Мунье был настоящий огонь, но отнюдь не фанатик, каким сделался Барнав. В то время это был еще безсознательный революционер, пропитанный "Contrat Social", такой-же мечтатель, как Руссо, он собирался вложить всю душу в служение блестящим идеям.

Лойяльность Мунье, даже когда он ошибался, была безусловна. Его личност можно определить таким образом: нечто в роде политического алхимика, который думал, что нашел в английской конституции философский камень, и во что бы то ни стало решил наградить им Францию.

к королю, "возстановителю их прав", и одинаковою независимостью по отношению к парламенту. С тех пор, как их надежды осуществились в стол желанной форме, в собрании, парламент для них обоих превратился в лошадь - подмогу, которую можно было отпрячь, потому что она добралась до вершины косогора. Благодаря их влиянию и несмотря на оппозицию парламента, первое подготовительное собрание трех сословий состоялось в Гренобле.

"Да, милый друг, как это ни кажется невероятным, - пишет Вирье одному своему приятелю, - но это так... У нас только что было предварительное совещание по поводу нашего знаменитого собрания. Все целовались в начале... все перебранились в конце. Вопрос о кресле мог навсегда уничтожить все наши стремления, твои, мои, Мунье и стольких других честных людей.

"У нас не любят шутить со старшинством: все становятся на дыбы, едва коснется дело до кресла. Если здесь вспыхнет война, так это случится из-за кресла или ложи на комедию".

Лучше нельзя было выразиться: действительно, благодаря ложе на комедию в Гренобле, Барнав отдался революции.

Отец Барнава был прокурором в парламенте в Дофинэ, а мать его происходила из мелкого дворянства и тосковала по своим башенькам. Все страсти м-м Роланд были и у м-м Барнав. Нужен был только случай, чтобы им разъиграться, и, благодаря герцогу Клермон-Тонерр, случай этот представился. Привилегией служебного положения герцога, вице-губернатора провинции, было право пользования, по его усмотрению, всеми ложами в театре. Случилось так, что в этот вечер одни из его знакомых, приехавших поздно, не получили ложи. Герцог попросил мсье и м-м Барнав выйти из ложи. Протест с одной стороны, с другой негодование, одним словом настоящий скандал, сделавший из Барнава бунтовщика, готового приминуть во всякому, кто бы возстал против двора и придворных. Возстал парламент, возстал и Барнав.

"цвет бури" перед сильными порывами ветра. Если Мопу действительно, как он говорил, "вырвал корону у канцелярщины", то теперь она более, чем когда либо, была в её власти. Но между этими возмутившимися парламентами особою дерзостью отличался Гренобльский; хотя ему была сделана уступка, введение провинциальных собраний в Дофине было отсрочено, он не унимался, нарушал указы, возвращал жалованные грамоты, не соблюдал не только приличия, но и требований здравого смысла.

Разсказывают про Ноя, что, упившись виноградным соком, он позабыл о листе, скрывавшем его наготу. Господа члены парламента, опьяненные своим успехом, подобно ему, совершенно утратили всякое чувство стыда. Они до такой степени забыли о нем, что 21-го апреля 1788 года пришли к решению, в силу которого угрожали "отделить Дофинэ от Франции"...

Люди хладнокровные, напрасно потерявшие время в разсуждениях с господами парламентерами, кончили тем, что впали в совершенное отчаяние от такой продерзости. Приходилось как можно скорее действовать, чтобы не дать времени правительству вернуться решительно к своим уступкам. Снестись непосредственно с Версалем казалось единственным средством для спасения того, что на языке того времени называлось "нарождающейся свободою".

Общая опасность сгруппировала около Анри всех диссидентов.

Все трое отправились в начале весны 1788 года. М-м де-Роган пожелала, чтобы Анри привез жену к ней.

Молодая женщина поехала с унылым сердцем, убежденная, что в Пюпетьере она оставляла свои последние счастливые дни; бывают минуты, когда предчувствуешь предстоящее горе.

Анри, напротив, был убежден, что его посредничество между двором и провинциею пойдет на блого, и радовался возможности еще раз своей роли благодетеля. "Поэты, - писал он, - изображают случай в образе женщины с чудными волосами на передней части головы и плешивой сзади, надо торопиться: если не схватишь ее во время, потом не поймаешь".

А Талейран сказал: "у случая бывает иногда фальшивый шиньон".