Роман роялиста времен революции.
Глава восьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава восьмая. (старая орфография)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. 

Неудача добродетельного рыцаря. - Депутаты и зрители 5 мая 1789 г. - Герцогиня де-Роган и графиня де-Вирье во время шествия депутатов в Etats généraux. - Граф Мирабо. - Портреть Людовика XVI. -- Неккер. - Вирье в "Jeu de paume". - Способы графа д'Артуа помешать собранию сословий. - Впечатления m-me де-Роган в первые дни Etats généraux". -- Её неудовольствие на Анри. - Ощущения старости. - Принцессы Виктория и Аделаида. - Граф де-Варбонн. - Анри у короля Людовика XVI. -- Изящные женщины и депутаты третьяго сословия. - M-me е. - Орлеанистский заговор. - Угрозы Анри. - Он назначен членом комиссии по выработке конституции. 

I.

Не мешало бы, прежде чем мечтать об обновлении человеческого рода, поразмыслить над нижеследующей старой сказкой: один рыцарь, страшный урод, но очень умный, желая усовершенствовать свою породу, женился на писаной красавице, но еще более глупой чем красивой, в надежде, что дети его унаследуют его ум и красоту матери.

Но случилось иначе. Дети рыцаря вышли несколько безобразнее отца и несколько глупее матери.

В 1789 году могли еще смеяться над неудачею добродетельного рицаря, тогда еще не было дознано опытом, что, в особенности в политике, иные союзы не совершенствуют пород.

Тем не менее 5-го мая 1789 г., король и нация отправились в церковь Notre-Dame, в Версали, молить о ниспослании благословения Божьяго на их освященный союз. И в этот день, в последний раз распустился цветок лилии, которой суждено было навсегда поблекнуть.

Великолепные ковры украшали улицы, по которым должна была следовать процессия. Из полков образовались целые заборы; окна, балконы, даже крыши разукрасились хорошенькими личиками и блестящими туалетами; торжественные марши оркестров чередовались с пением священников.

Все, что было во Франции великого и преступного, все соединилось в этом шествии депутатов в Etats généraux.

У одного из окон Petites Ecuries, недалеко от окна, из которого, облокотясь, смотрел больной дофин, m-me де-Роган и графиня де-Вирье любовались на эту небывалую в Версали помпу.

И вот раздались вдруг апплодисменты.

В шествии дошла очередь до депутатов Дофинэ, возбуждавших в высшей степени энтузиазм и любопытство толпы. На них указывали как на первых бойцов, которые боролись за свободу. Это прошлое соединяло их с третьим сословием в апплодисментах, которые приветствовали будущее.

Все злобы m-me де-Роган, казалось, были удовлетворены. Но для жены Анри, для её сердца, способного только на доброе чувство, в этом молчании почувствовалась точно личная боль.

Она видела точно свое личное будущее в этом будущем, которое ненависть подготовляла для Марии-Антуанетты.

Это предчувствие отравляло графине Вирье чувство гордости, охватившей ее, когда она заметила в шествии своего мужа, такого обворожительного в костюме депутата дворянства, - что в сущности было одною из немалых ошибок дня.

Но даже эта ошибка была приятна герцогине де-Роган. Если она желала реформ, то таких, при которых каждый оставался бы на своем месте.

И эта шляпа с перьями, и эта шелковая шитая мантия, которую умели так изящно носить дворяне, рядом с этими одноцветными брызжами и черными мантиями "Messieurs du Tiers" (господ третьяго сословия) говорили о том непреодолимом разстоянии, какое навсегда должно было разделить на артистов и ремесленников этих участников общого дела.

Тем не менее, революция, которую герцогиня олицетворяла в Анри, разукрашенном перьями, для толпы являлась в образе человека, которого благородная дама напрасно старалась не замечать.

Зачем попал сюда этот забракованный дворянин?

Он наводил ужас.

О Мирабо говорили, что этот светский человек более, чем кто либо походил на свою репутацию, так как был ужасен. Говорили про него еще, что он рябой до глубины души; но вернее всего он сам определял себя. Он говорил про себя, что "он бешенная собака, от укуса которой должны погибнуть деспотизм и предразсудки"...

Мирабо шел в рядах третьяго сословия, его чудовищная голова делала его туловище еще меньше. И однакожь, народ видел только этого человека, глаза которого были полны огня, уста полны дерзости, осанка полна презрения. Пыль из-под его ног заслоняла собою для толпы все великолепие королевского кортежа.

взглядов, мнений.

О нет! Как бы ни было велико в её сердце уважение к мужу, она в данном случае обижала его.

Мирабо с этого дня стал для Анри рабом, опьяненным античностью. Действительно, для него незабвенным явился контраст этой "ужасной головы" с добродушным лицом, улыбавшимся из окна королевской кареты. Контраст этот сегодня предвещал все возмущения завтрашняго дня.

Монархия во все время этой церемонии, которую можно бы назвать похоронной, была жалка для графа де-Вирье.

Людовику XVI была она к лицу. Неспособный к личной инициативе, сомневающийся сам в себе более всех других, безпрестанно обманываемый своим сердцем, которое отдавалось всякому встречному, близорукий в дружбе, как и в политике, не отличавший никогда, благодаря неверности слуха, её эхо, он воображал, что слышит голос Франции, когда говорили Морепа, Балонн, Бриенн и, наконец, Неккер.

Неккер, о котором говорили, что у него гипертрофия "я", разделял в этом, и совершенно искренно, королевскую ошибку. Если он не считал себя за Францию, то, по крайней мере, за её сердце, её ум, её волю. Он думал, что можно жонглировать со страстями великого народа, уверенный в возможности остановить их одним словом, направить их одним жестом, пленить их одною улыбкою. Чтобы испытать свое могущество, он с первого же дня бросил, в виде яблока раздора между сословиями, вопрос о проверке полномочий.

Затем, когда оказалось на лицо столько противоположных интересов, он предоставил их самим себе, в уверенности, что этим путем он заставит дворянство, духовенство и третье сословие признать Неккера за необходимого человека.

Но через двадцать дней этот необходимый человек дошел до сознания своего безсилия, и до того безповоротно, что, по словам одного современника, мечтал о том, чтобы обрушилось зало "des Menus", лишь бы не быть смешным {Маиуэ, Mémoires, т. I, стр. 261.}.

Между тем подобная катастрофа ни к чему бы ни привела. Третье сословие с 17-го июня учредило национальное собрание и требовало, не с большим успехом, чем прежде, присоединения к нему дворянства и духовенства; затем занялось составлением законов о налогах.

Страшным матом королю началась "эта партия в шахматы, в которой, по словам Мирабо, он был сильнее".. Людовик XVI вдруг понял это.

Точно очнувшись из своего сладкого сна, король приказал собрат королевское заседание, т. е. нечто в роде ложа правосудия, которое разом бы все отодвинуло на сто лет назад. Затем, с беззаботностью или скорее с полным равнодушием к опасности, - характерная черта Бурбонов, - Людовик XVI преспокойно отправился в Марли, а маркиз де Брезе, под предлогом разных переделок в зале для ложа правосудия, воспретил доступ в нее депутатам общин.

Что было дальше - известно.

Вирье, который 6-го мая в одном из первых собраний дворянства определенно заявил, что не признает другого судьи для своих прав, кроме соединенных трех сословий, запыхавшись, с трудом пробрался одним из первых в Jeu de paume, чтобы произнести ту пресловутую присягу, которую покаявшийся Мунье называл позднее "посягательством на монархию",

В замке король был сражен.

Королева писала: "Близок бой. Начинается междуусобная война".

Что касается графа д'Артуа, он преподнес свою песчинку насмешки против разсвирепевшей волны, оповестив того, кто стоял во главе Jeu de paume, "что он будет играть завтра".

Если ошибка бывает хуже преступления, то глупость еще хуже ошибки. Едва это ребячество стало известно, "Messieurs du Tiers", уважая принцевы забавы, направились в церковь св. Людовика для своих совещаний.

Хотя священник Жакоб и состоял при дворе, но он менее, чем кто либо, дерзнул бы отказать третьему сословию в пользовании церковью, так как во главе его было несколько епископов и сто шестьдесят священников.

Епископы и священники требовали, чтобы их права были подвергнуты общей проверке.

И вот являются разведчиками два депутата от дофинского дворянства - маркиз де-Блакон и виконт д'Агу. Они только на шесть дней опередили графа де-Вирье и других 47 депутатов дворянства, которые 25-го июня торжественно присоединились в третьему сословию. 

II.

Покуда разыгрывались эти горячечные сцены, Анри не покидал Версаля. Он проводил время или у архиепископа Вьенского, у которого собиралась дофинская депутация, или в клубе "du Potager". Там он встречался с Мунье, с Лалли-Толландалем, с Нойалем, Бергасом, Клермон-Тоннером, - со всеми этими соединившимися дворянами и буржуа, которые предрешали будущее.

Тщетно герцогиня де-Роган, безпокоясь об его отсутствии, мотивов которого она не знала, приглашала к себе Анри. Он находил тысячу предлогов, чтобы отсрочить встречу, которой боялся.

Как же было справиться либерализму m-me де-Роган со всеми разочарованиями, какие ей то и дело подносили слабость Неккера, капитуляция дворянства, увлечение духовенства, наконец, положение всех этих неизвестных, в которых она разсчитывала встретить реформаторов, и которые в сущности были только мятежники?

Её либерализм исчез, как исчезла филантропия m-me la maréchale де-Бово, после того как, однажды, обсуждая какой-то вопрос, касающийся человеколюбия, она заметила, что её собеседнив, филантроп, запустил свои черные пальцы в её шкатулку с золотом, которую она держала в руках...

Между Версалем и улицею Варенн слышались раскаты грома, которые раздавались тогда над всей Францией. Они и там, как всегда, возвещали о терзаньях, долженствовавших превратиться в неутешную скорбь для молодой женщины, которая не переставала быть связующим звеном между Анри и его приемною матерью.

Но тогда еще графиня де-Вирье могла надеяться, что какое-нибудь объяснение могло спасти от разрыва. По своей кроткой натуре, она была не в состоянии постичь непреклонные строгости или фальшивые требования чести. Не разделяя иллюзий своей жены, Анри согласился написать.

"Я написал два письма m-me де-Роган, - пишет Анри в своих интимных заметках, - во время моего присоединения к третьему сословию, но она не пожелала их прочитать. Увы! её глаза точно закрылись для меня, и с этой минуты она стала относиться ко мне совершенно ошибочно. Между тем, вряд ли кто другой был так близок ей по характеру и по духу. Там, где другие терпели неудачу, я чувствовал, что я проникал в её душу... Я надеялся на то же самое и теперь... Мои надежды оказались тщетны..."

Увы! года накладывают морщины даже и на гений. Но сознание этих первых морщин весьма мучительно - после него остается чувство непоправимой потери!

Падение старых порядков, которых она являлась как-бы представительницею, разом разбудило m-me де-Роган; она мучительно сознала, что пережила себя.

Она пережила себя потому, что не понимала тех слов, которые теперь увлекали людей и отнимали у нея Анри.

И она не хотела смириться. Она возмущалась, эта высокопоставленная дама! Первая жалоба на устах, которые привыкли повелевать, бывает отчаянною; первая слеза на очах, которые никогда не опускались долу - бесконечно горька!

Но тщетны жалобы старости, безплодны её сожаления. Всегда найдется солнечный луч, чтобы осушить слезы молодости, но слезы, которые похожи на последния осенния росы, - для них близка зима, она превратит в лед сердце.

Если бы герцогиня де-Роган была более сговорчива, если бы она согласилась читать письма Анри, она убедилась бы из них, что в присоединении его в третьему сословию не было ничего революционерного, напротив, он никогда не относился с большим уважением к королевской воле.

Здесь опять принцессе Виктории суждено было иметь влияние на судьбу Анри. По мере того, как революционерное течение выяснялось, "mesdames", - совсем в противоположность герцогине де-Роган, - чувствовали себя все менее принцессами. Оне покинули Belle-Vue, чтобы заниматься политикою в Версали. Правда, что в их салоне можно было встретить самых ярых депутатов правой, но там попадались также и некоторые борцы модных идей, имея во главе себя того обольстительного графа де-Нарбонн, к которому принцесса Аделаида относилась с тою же благосклонностью, с какою принцесса Виктория обращалась с Анри.

Нарбонн, в то время, был всецело у ног m-me де-Сталь и покидал ее только для того, чтобы у принцесс являться апостолом теорий своего божества.

Общие интересы скоро сблизили его с Вирье. Оба молодые, интересные, а главное пронивнутые своими убеждениями, они не без успеха нападали на предразсудки и опасения своих старых благодетельниц. И отчего не сознаться? Они даже увлекались своим любопытством. Однажды дело дошло даже до того, что, с целью узнать настоящий взгляд короля на собрание трех сословий, "mesdames" толкнули Анри в кабинет Людовика XVI.

И вот таким-то образом "противник деспотизма", сознательный враг "обивателей королевских передних" очутился как-то утром в июне 1789 г. с глазу на глаз с его величеством. 

III.

"Мой отец, - пишет m-lle де-Вирье, - не был никогда царедворцем, он бывал при дворе только по необходимости.

"И потому в его манере, в его словах являлась известная доля неловкости, когда он чувствовал себя лицом к лицу с властью, тоже самое было и теперь, когда он подошел д королю..."

Каково же было его удивление, когда Людовик XVI не только выразил свое сочувствие по поводу его поведения, но дал ему формальное приказание присоединиться в третьему сословию {Это заявление вполне тождественно во всех пунктах с теми письмами, какие король писал в конце июня 1789 г. кардиналу де-ла-Рошфуко, президенту сословия духовенства, и герцогу Люксанбургскому, президенту дворянского сословия, рекомендуя им соединение трех сословий:

"... - Предоставляю моему верноподданному духовенству присоединиться немедленно к двум сословиям, чтобы ускорить осуществление моих отцовских заветов."

" - В силу добровольного принятия моей декларации 23 мая предоставляю моему верноподданному дворянству присоединиться немедленно к другим двум сословиям..."}.

-- А между тем этот шаг, - добавляет m-lle Вирье, - ставится в горький укор моему отцу... а также и его друзьям...

Никогда m-me де-Роган не умела говорить неясно...

"Она возмущалась, - рассказывает Анри, - положением вещей с тем же жаром, с каким прежде защищала его. И потому салон её мало по малу пустел и она обвиняла в своем одиночестве всех, кроме самой себя".

Друзья - ведь это тени кредита, успеха, счастья, а ничего этого в улице де-Варенн не было.

Только несколько старых друзей не изменяли герцогине, потому что могли себе позволять делать намеки на её внезапное обращение, или же оказывать некоторое сопротивление её настроению. Но те мужчины и женщины, которые были слишком молоды, чтобы позволить себе подобные вольности, потихоньку перешли из отеля де-Роган в те салоны, где, увлекаясь новыми принципами, собирались точно на посиделки революции.

Те самые молодые женщины, которые вчера еще окружали себя учеными, философами, артистами, теперь разрывали на части этих "Messieurs de Tiers".

Они оспаривали их внимание, как некогда оспаривали внимание короля.

Все принципы, чтобы не сказать, все добродетели, в какие прежде играли, теперь спали, как маски; а если и теперь обзаводились снова масками, то иными. То были маски философского педантизма, теперь же появились маски педантизма революционерного в этих салонах, сделавшихся "демократическими, как лакейския..."

Первым вышли на бой m-mes де-Симиан, де-Тессе, де-Куаньи. Но ни одна из них не была таким отчаянным коноводом, как m-me де-Жанлис.

Помните ли, как в начале этого поветствования она в Bellechasse смущала m-me Вирье в её отшельничестве? Но что такое бесенята того времени в сравнении с теми политическими бесами, которые теперь составляли её кортеж?.. "Сварливые, придирчивые, задорные, говорит один современник, они каждое утро бросали в политический мир какое-нибудь яблоко раздора, на котором значилось: "вопрос дня".

M-me де-Жанлис с особою ловкостью ловила такое яблоко, чтобы поднести его - кому? Вы знаете. Коварная женщина старалась соединить в Bellechasse в пользу герцога Орлеанского самые разнородные элементы... Лозэн встречался здесь с Баррером, епископ Отэнский с Барнавом, Лакло с графинею де-Гонто, Волней сталкивался в своем безбожии с пламенною верою Анри де-Вирье.

напоминание m-me де-Жанлис о том, что герцог Орлеанский - правитель Дофине, скоро выдало тайну. Для Анри стало ясно, что его хотят завербовать, вместе с его коллегами, дофинцами, на служение принцу. Если бы даже у него оставалось малейшее сомнение на этот счет, то поведение Барнава в Bellechasse должно было его уничтожить.

Барнав проживал тут как титулованный гость. Не покидая своих замыслов мести, стремясь все к тем же честолюбным целям.

-- Мсьё Мунье, - сказал он своему коллеге, когда они вместе покидали Гренобл, - ваша репутация сделана, я же должен еще приобрести себе мою.

И Анри нашел героя дня черепичного дождя готовым на все, чтобы сдержать данное себе слово. Холодный, как его гордость, не заботясь нисколько об элегантности, в коротком жилете, в длинном левите, с волосами без пудры, подвернутыми под круглую шляпу, он был бы не на месте в блестящей обстановке Bellachasse, не будь у него скрытого единомыслия с людьми, можно сказать даже, с существовавшим там положением вещей.

"...Не подозревая того, - пишет m-lle де-Вирье, - мой отец попал в орлеанистский заговор; Bellechasse и его обыватели были его гнездом. По мере того, как убеждение это выяснялось у него в голове, в сердце его поднимался гнев.

"Гнев этот разразился окончательно в тот день, когда мсъе де-Жанлис решил, что настало время снять перед ним маску {Известно, что муж m-me де-Жанлис носил попеременно две фамилии, то Genlis, то Sillery. Жена же его называлась всегда m-me de Genlis, а он погиб с жирондистами под фамилией Sillery.}.

В этот день у Силлери завтракало несколько друзей, а также и Вирье.

В разговоре, Силлери вздумал приняться за перечисление всех выгод от перемены династии. И, наклонясь к Вирье, сказал ему:

-- Вы понимаете, в чем дело... Да здравствует герцог Орлеанский!..

Это, без сомнения, было словом сближения, так как никто не моргнул даже. Но Анри, задыхаясь от подобного откровения, вне себя от гнева, воскликнул:

Эта была не фраза. Оставаться солдатом Революции, которая представлялас ему великою и благородною идеею, Вирье готов был, но сообщником её покушений - никогда!..

Неизвестно, какой эффект произвела эта выходка Вирье на гостей Bellechasse, так как m-lle Вирье, у которой заимствован этот эпизод, не сообщает ничего на этот счет. Но, очевидно, эта выходка образовала пропасть между Анри и партией его хозяев.

Он стал подозрительным в глазах орлеанистов, и, вопреки их голосованию, был назначен 6 июля членом коммиссии по вырабоке конституции.

Назначение это Анри принял с восторгом, убежденный, что ему удастся спасти монархию и возродить Францию.