Роман роялиста времен революции.
Глава десятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава десятая. (старая орфография)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. 

Капитуляция короля. - Скипетр и десннца правосудия в потоке Парижа. - Вирье участвует в депутации, сопровождающей Людовика XVI в Париж 17 iюля. - Наивное доверие Анри к народу. - Его беседы с честными гражданами буржуазной милиции. - Видение Мунье. - Убийство Фулона и Бертье. - Лалии и Вирье 22 iюля. - Негодующая речь Вирье об исключительных судах. - Он определяет настоящий смысл Революции. - Безумие Собрания 4 автуста. - Набат провинций. - Разграбление Пюпетьера. - M-me де Роган решается покинуть Францию. - Она желает, чтобы и дети следовали за ней. - Сцены насилий. - Удаление герцогини в эмиграцию. 

I.

Как все слабые люди, Людовик XVI был так же не настойчив в своих ошибках, как и во всяком хорошем действии. Вирье и его друзья не поверили грозному настроению короля. Они предвидели, что после выходки с герцогом Орлеанским, неминуемо последует примирение с орлеанской партией, если не с самим герцогом.

Действительно, уже на другой день, без свиты, пешком, со шляпою в руке, Людовик XVI пришед с повинною в Salle des Menus. С непокрытою головою, стоя, он обратился к депутатам смущенным голосом:

-- Помогите, - говорил он им, - помогите мне обезпечить благополучие государства... Я разсчитываю на содействие Национального Собрания... разсчитывая на верность моих подданных, я отдал приказ войскам разойтись... Приглашаю вас сообщить столице о моих распоряжениях.

В то самое время, как он таким образом опускал руку правосудия, он, король, ронял из рук своих скипетр. Из Собрания в Версали скипетр и рука правосудия попали в поток Парижа.

17 июля в Hôtel de Ville на призыв мятежа.

Перед унижением королевского достоинства радость Собрания доходила до изступления. Собрание требовало, чтобы 300 его членов отправились в Париж в качестве свидетелей его торжества. Вирье, которого выдвинула на вид его недавняя речь, был выбран одним из первых в состав этой депутации.

Сколько было пережито за один месяц!

Безумные утопий одних, помогая злобе других, доканали старую монархию. От нея не осталось ничего, кроме злополучного короля, въезжавшого в Париж.

И это путешествие являлось прелюдией к 6 октября. Королевский экипаж двигался среди новой буржуазной милиции Версаля. По виду ей более подходило совершать грабежи, чем сопровождать короля Франции. Граф д'Эстэнь командовал этим сбродом. В виду его популярности, ему было поручено ехать верхом подле короля. Как ему было не сделаться популярным? Он, говорят, обедал у своего мясника. И тем не менее, несмотря на всю свою популярность, ему было не мало хлопот с этою толпою в 150.000 человек, среди которых, так сказать, плыла королевская карета.

После двух- или трех-часовой езды с постоянными остановками, шествие наконец добралось до Парижской заставы. Тут декорация вполне соответствовала пьесе, которая должна была разъиграться. Это поистине было Вербное воскрение монархии.

В духовной стороне событий бывают такия сильные вибрации, которые подчиняют себе духовную сторону человека.

Так было и с Анри - революционерные вибрации большого города заглушали собою то безпредельное сострадание, от которого содрогнулось бы его монархическое сердце, при всяких иных условиях. Эти страшные народные потоки пробуждали в нем весь его либерализм. Его демократические инстинкты чувствовали себя прекрасно среди этой странной обстановки, где пестрота толпы гармонировала с пестротою стен.

Тысячи объявлений, в перемежку с вывесками, вдруг сделавшимися политическими, присоединяли свои аллегории к восторгам народа... "Великому Неккеру..." "Национальному Собранию..." "Патриотизму.." "Человечеству..." Среди всеобщого помрачения, Анри не замечал смешной стороны изступления этих людей, "которые целовались со слезами на глазах" и у которых доходило до безумия то, что Мунье называл "опьянением чувства".

В то время как Бальи восторгался, что "невинные голоса детей воспитательного дома вносили в эту картину что-то небесное", в то время, как он излагал королю свой легендарный вздор: "Государь, Генрих IV обрел свой народ, народ сегодня обрел своего короля...", Вирье отправился на площадь Людовика XV встречать шествие {Весь этот рассказ находится в показании графа Вирье при следствии о 5 и 6 октября ("Procédure criminelle instruite au Châtelet de Paris sur les faits arrivés à Versailles dans les journées des 5 et 6 Octobre. V, 2, p. 213). "...Убежденный, говорит граф Вирье, что событии 5 окт. имеют непосредственное отношение к предъидущим событиям, которые я пережил, считаю своею обязанностью для возстановления истины, в силу данной мною клятвы, начат свой рассказ о том, что мне по этому поводу известно, с самого начала. 17 июля и т. д."}.

Там, всецело отдавшись "приятному ощущению улыбки толпы", как говорил Лафайетт, он волновался с одним, соболезновал с другим и настолько сближался со всеми, что находил утешительный смысл в самых странных открытиях.

Вот, например, - это рассказывает сам Анри, - один из буржуазной милиции до такой степени тронул его "своею честностью, своею простотою и скромностью", что он вступил с ним в разговор.

На основании "взаимного доверия" этот объявил Вирье, "что он готов низвергнуть короля и провозгласить покровителем герцога Орлеанского, и только из любви в Собранию".

Можно ли негодовать на этого скромного простака?

Затем, Анри натыкается на бывшого солдата королевского Лимузенского полка, преобразившагося в капитана национальной гвардии. Капитан в претензии на графа д'Артуа... Ему поручено даже арестовать его и он ничего не имеет против.

Анри, в полном восторге от искренности и добрых намерений народа, объясняет своим собеседникам, которые ничего в этом не понимают, всю теорию министерской ответственности. Этого слова еще не существовало. Но нельзя иначе резюмировать ту длинную речь, которую Анри сказал по этому поводу {"Я напомнил о верности королю, который, несмотря на ошибки министров, остается нашим единственным, законным монархом. Это повидимому тронуло офицера, но в особенности тронуло его то, что король уступил общему желанию, бросившись в объятия нации". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .}.

Если его не поняли, то, по крайней мере, его выслушали с снисхождением, которое успокоило его вполне на счет участи монархии. И он продолжал свой путь, всецело отдавшись пленительному видению, которое в тот день являлось Мунье:.. "Статуя Людовика XVI возвышалась среди тлеющих развалин Бастилии и прославляла короля, возстановителя евободы Франции...".

Однако, какая галлюцинация! Разве цареубийство не витало уже над этими улицами, над этими площадями, над этими перекрестками, по которым двигалось это шествие? Отчего же эта толпа, которая душила депутатов своими нежностяки, отчего была она вооружена? Начиная с шщали, до железной палви, все пригодилось этим мужчинам, женщинам, монахам, которые ревели: "Да здравствует нация"!.. Вдруг раздался ружейный выстрел по ту сторону Сены. Пуля попала в женщину, шедшую около дверцы кареты короля, ехавшей по площади Людовика XV. Наконец, добралис до Ратуши. Боролю пришлось подниматься по ступенькам, местами красным от крови, под стальной свод торжествующого массонства.

Вся эта толпа и депутаты направилась в Notre Dame чествовать эту победу, а несчастный Людовик XVI, измученный своею ролью "Ессе homo" ("Ce человек"), сътрехцветною кокардою на груди, подъезжал к Версалю. 

II.

Прокатилась первая волна... Казалось, обретен был мир. Но на завтра волна принесла тела Фулона и Бертье. При своем отливе, она унесла с собой, для некоторых, первую иллюзию.

22 июля оставило неизгладимый след в жизни Анри. Он разговаривал с Лалли, своим старым товарищем по училищу Harcourt, когда в Версаль прилетел сын несчастного Бертье, умоляя собрание спасти его отца от смерти, уже пленника народа. "Запыхавшись, растерянный, несчастный обнимал колени Лалли, восклицая: - вы, по крайней мере, сжальтесь надо мною, вы, который знаете, что значит видеть убийство своего отца"...

Мирабо был циничен. Эти преступления были для него лишь "гнойными прыщами свободы"... Барнав же только анализировал пролитую кровь. Вирье был возмущен и с негодованием протестовал.

"У Франции есть законы, - восклицал он несколько дней позже, когда Собрание требовало введения исключительного суда, весьма выгодного для палачей и в ущерб жертвам. - У Франции есть законы, судьи, исполнительная сила... Соединить все это в одних руках, значит, возстановить деспотизм... Первая обязанность, которую на меня возложили мои доверители, это - упрочение свободы... Деспотизм толпы - самый пагубный из всех деспотизмов..." {Заседания 23 и 28 июля 1789 г.}.

Анри вдруг, разом, точно понял, что такое будет революция. Его прямота овладела им. Вчерашний простяк превратился в пророка будущого. Он резюмировал его одним словом.

Но и для него, как для многих честных людей этого Собрания, которые считали тот день потерянным, когда не было разрушено что нибудь, свет мог быть только перемежающимся. Известно безумное заседание 4-го августа, которое сам Мирабо называл "оргиею". Везде подобало быть оргии: на улицах оргия грубого тупоумия, в других местах оргия рыцарского тупоумия. 

III.

Этот печальный звон старых порядков нигде не раздавался таким усиленным перезвоном, как у подошвы Альп. В Дофине горело семдесят замков. Местные крестьяне воображали, что этим они выражают свое сочувствие всем рыцарским безразсудствам, совершенным в их пользу 4 августа.

Ради этого Пюпетьеру пришлось поплатиться за все жертвы, которые владелец его принес от доброго сердца своим вассалам. Для защиты от шаек поджигателей и грабителей Анри оставил в своем замке только управлдющого Журне с женою. Журне заместил собою Перрэня и, подобно ему, дал бы себя разрубить на части, защищая вход к его господам.

Однажды, вечером, в окрестностях Пюпетьера появилась одна из таких гнусных шаек, и скоро эта обезумевшая толпа "Тысячеголовый Робеспьер", как называл ее Бальзак, направилась к замку по узкому и каменистому ложу ручья.

"Среди гвалта и крика слышались, - рассказывает m-lle Вирье, - жалобы и стоны одного несчастного священника, старого друга семейства Вирье, которого тащили на штурм замка. Казалось весьма заманчивым, чтобы во время нападения на замок священник сказал речь о правах народа".

И вот толпа достигла уже стен ограды. Эта стена не представляла собой иной защиты, кроме голов с раскрытыми пастями старых водосточных труб, которые веками изрыгали грязную воду, скопившуюся за стеной. Что касается оружия, то все оно заключалось в нескольких средневековых мечах, которые валялись в башне под кучей заржавленных наручей. Правда, у Журне было еще ружье и охотничий нож. Почем знать, может быть он с удовольствием бы употребил их в дело! Но несчастный, потрясенный последними событиями, лежал в параличе.

Жена его, такая же храбрая, как и он, прибежала на первый шум. Она прошла через маленький двор, отделявший замок от стены воротами. Через решетчатую калитву она спросила, что нужно. В ту же минуту к лицу священника приставили заряженный пистолет... "Говори, чтобы открыли или я тебя убью!", крикнул один из злодеев. Несчастный священник упал без чувств. Не отвечая на вопрос осаждаемых, вся толпа навалилась на дверь. Дерево выдерживает. Но вот из деревни силою тащут кузнеца. Ему велят открыть замок. Он его открывает. Но едва отворилась дверь, как толпа очутилась лицом с лицу с г-жей Журне. Отважная женщина заграждает вход. На нее сыпятся удары, ругань. Ее собираются столкнуть в ров с водою. "Ах! я лучше сама в него брошусь, - говорит героиня-сторожиха, - если я не в силах спасти замка!"

"И вот она, - говорит m-lle Вирье, - взлезает на стену оранжереи и собирается броситься в воду, увидев, что весь этот народ вторгается к нам". По счастью ее удерживает священник, пришедший в себя.

Но во время этой сцены двор взят, часовня осквернена, Распятие сорвано {Укравший это Распятие, по словам m-lle Вирье, мучился угрызением совести. После Революции он имел намерение возвратить его. Но оказалось столько украденних Распятий, что он не мог узнать, которое было из Пюпетьера и отослал m-me Вирье другое, несравненно более красивое. "Ах, сударыня, - воскликнул при виде его старый Риттер, который вернулся к своим прежним господам, чтобы умереть у них, - если мы и в проигрыше с людьми, надо сознаться, что мы выиграли на Господе Боге".}, двери в архивы сломаны, в погреба тоже.

И началось пьянство, кто кого перепъет, - было выпито и съедено все, что только можно было выпить и съесть. Затем все было свалено в кучу: картины, книги, пергаменты, документы, граматы, разные семейные бумаги. Из всего этого был разведен костер, вокруг которого разбойники плясали до тех пор, покуда, мертвецки пьяные, не свалились в пепел, изрыгая в последний раз: "Да здравствует свобода!". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Благодаря этой вакханалии, замок не подвергся огню. Но на другой день несчастный священник умер, а кузнец сошел съума. В припадке безумия, ему все казалось, что он у ворот Пюпетьера и он всячески отбивался от тех, кто его туда притащил!.. "Нет, - кричал он, - это не я... это они... вот они..." и он бросался на колени, прося прощения у своих господ, упреки которых в неблагодарности ему слышались до последняго вздоха.

Вирье был прав. Самый отвратительный деспотизм - это деспотизм толпы. 

IV.

С тех пор как совершилось слияние сословий, m-me де-Роган с возраставшим негодованием следила за вторжением этого нового деспотизма. С удовольствием сказала бы она, как сказала одна важная дама депутату из дворян avant la lettre {Так называли депутатов, которые присоединились к третьему сословию до письма короля.}: "После перехода в третье сословие я уже не браню свою прислугу".

После страшного разочарования 14 июля стало еще хуже. Ей не только была отвратительна эта торжествующая чернь, но она с удовольствием бы завесила окно своей кареты, чтобы ее даже вовсе не видеть. Дома, где все обращено было к солнцу, кажутся негодными для жилья, когда подует ветер. Франция в настоящее время была для m-me де-Роган таким домом. Её единственною мыслью было его покинуть.

Уже многие другие, близко стоявшие к престолу, выехали в Бельгию и Германию. Принц Конде, граф д'Артуа, m-me де-Полиньяк подали пример к бегству, которое должно было оказаться столь гибельным. На взгляд герцогини де-Роган они одни были правы. Францию следовало наказать, а слабость короля, безобразия в провинциях, повсеместные возмущения настоятельно требовали иностранного вмешательства. Единственным верным средством для спасения монархии считалась необходимость вызвать это вмешательство.

Однажды, утром, в августе, герцогиня де-Роган явилась к m-me Вирье и объявила тоном, в котором слышалась и прежняя нежность, и суровость настоящого:

-- Надо уезжать, моя милая... Положим, не надолго... Все это не может долго длиться... Ах! если бы г. Вирье (так она звала теперь Анри) понимал свой долг!..

что всякий порядочный человек должен был последовать за ней туда.

Но герцогиня разсчитывала, что старое слово сохранило свое первоначальное значение, тогда как во время Революции слова меняют свое значение. Для людей, сгрупировавшихся около короля, честь была в Версали, для революционеров Парижа она была в Ратуше, а эмигранты в свою очередь считали ее своим исключительным достоянием.

твердость для сопротвиления, действительно геройская, потрму что она закалилась на бесконечной печали его жизни.

M-me де-Роган обещала забыть прошлое, если дети её последуют за нею в изгнание. Тогда m-me Вирье пришлось открыть герцогине решение, принятое Анри. С обагренным сердцем кровью, со слезами на глазах она объявила своей благодетельнице, что Анри предпочитает "ужасы самой отчаяяной борьбы и её фатальную развязку тому, что он считает бегством".

По самой сущности своей сила не знает оттенков, для нея не существует утонченных, нежных, деликатных чувств, в которых могли бы слиться долг и привязанность. M-me Роган увидала в откровенности молодой женщины только новое сопротивление.

"В этот день, - говорит Анри, - я имел несчастье убедиться, что приемная дочь, которую я уступил моей благодетельнице в ущерб моему личному счастью, была у нея на таком дурном счету, как и я"...

Ни одной жалобы не вырвалось у этой удивительной женщины. В этой борьбе двух душ, чем более одна ожесточалась, тем более другая смягчалась... Но m-me Роган ни в чем не могла найти спокойствия необходимого, чтобы здраво отнестись к своим детям. Одним почерком пера она изменила свое завещание относительно Анри и его жены. И в этом завещании она прибавила:

"...Я накануне далекого путешествия. Предпринимаю его, как мне кажется, по воле Божьей... Если мне суждено умереть, отдаю душу мою в руци Божии". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сделав это, m-me Роган несколько успокоилась, но, по словам m-me Вирье, душа её еще как будто более ожесточилась.

Анри, между тем, ожидал реакции. Он надеялся на последнее прощание. Он разсчитывал, что все, что осталось от любви в этом редком женском сердце, испытавшем материнскую любовь только к нему, все разом проснется... Он с отчаянием будет стучаться в это сердце. Если бы даже ему пришлось валяться у ног герцогини... если бы даже ему пришлось заставить ее наступить на него - он не даст ей уехать, проклиная его.

Но вдруг в отеле де-Роган перестали говорить об отъезде.

Тек не менее, однажды, в конце августа, когда Анри пробрался в улицу Varenne, чтобы повидаться с женой, он увидал во дворе запряженную почтовую карету герцогини. При помощи Брагон, старика швейцара, лакеи Фламан и Ришар выносили чемоданы, которые привязывались на верх кареты. Со слезами, старик Брагон сообщил Анри, что герцог де-Роган уже выехал из Парижа и будет ожидать свою супругу в Бургундии, у её лучшого друга, графини де-Жокур. Не дав ему досказать, Анри, как съумасшедший, взбежал по лестнице.

-- Вы хотите остаться? - спросила она его. - Это безповоротно?

Анри ничего не ответил.

Негодование, которое она так долго сдерживала, разразилось со всею силою.

Она обвиняла Анри в предательстве относительно короля, в том, что он жертвует им ради своего честолюбия, что он участвует в Собрании только ради личных видов... что он хочет выкляньчить себе также, как его друзья, постыдную популярность... что он безчестный подданный и недостойный сын...

"...Я думал, что настанет время, когда она сама оценит, что я не поддался ей... Мне казалось, что после этих часов невыразимых страданий, она снова раскроет мне свои объятия... и скажет мне, что если бы я поддался её просьбе, я был бы недостоин её нежности"...

Во время этой ужасной сцены вошла жена Анри и бросилась на колени перед герцогинею, умоляя ее о пощаде или, по крайней мере, о милости ее сопровождать.

Повелительным жестом она заставила встать молодую женщину:

M-me де-Роган уехала с смертельной раненой душой, оставив позади себя совершенное отчаяние.

"Несчастная мать, - писал Анри, - её ошибки стоили ей жизни... нам они стоили счастья"...