Роман роялиста времен революции.
Глава одиннадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава одиннадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. 

Мелкия и комичные стороны Революции. - Первое прение о правах чеиовека. - Анри вводить Высшее Существо в предисловие к ковституции. - Жертвенник отечества. - Какие жертвы на нем приносятся. - Дар маршала де-Малье, одного башмачника из Пуатье, одного мужа и нескольких хорошеньких женщин. - Острота Сегюра. - Гильотина из красного дерева. - Противоречия женского сердца. - Комната, посещаемая в замке. - Анри во время голосования veto. - Слишком много энергии в его выражениях. - Слабость короля. Афоризм Ривароля. - К кому перейдет корона Франции? - Счастливый случай, благодаря которому Утрехтский трактат находят в кармане; маркиза Синери. - Беседа Анри с Мирабо. - Бельшасский заговор обостряется. - Ответ маркиза де-Мирнуа на выводы Синери. 

I.

Революцию изучали в её ужасных, постыдных или достославных сторонах. Но думалось ли когда нибудь посмотреть на нея под её смешным углом? Если взять только её ораторов, по крайней мере, большинство из них, то ни в какую другую эпоху не найдется никого, кто бы их превзошел в забавной напыщенности и в слезливой чувствительности. Никогда не говорили более бедным языком.

Речи Lalli "еще более одутловатые чем его особа"... Байльи "этот Аристид, которого иначе не зовут как Juste" {Речь делегации французской академии к Байльи, мэру Парижа.}; Шапелье, "des Castors le digne président", как его называет Ривароль, соперничают в классическом педантизме. И в наше время вполне согласились бы с мнением Мирабо, который, недовольный тем, что Клермон-Тоннера зовут "Питтом Франции".... задался вопросом: "был-ли бы Питт доволен, если бы его назвали Клермон-Тоннер Англии"... Барнав сознавался, что он и его друзья "не излагают своих идей иначе, как периодами".

Вирье тоже выражался этим напыщенным языком, помесью пасторальных теорий Руссо с шумным красноречием Рима и Афин. Но у него это насилие, эта напыщенность, эта сантиментальность, не затемняли собою, как у большинства его коллег, мысли, у него всегда сквозит идея, хотя бы слова были порою и неясны, потому что идея эта велика, так велика, что она преобладает над всеми ошибками и послужит величайшею наградою для его жизни.

Вот, например, он сцепился с Сиейсом по поводу предисловия к пресловутой конституции, которая "так глубока, по словам одного умного человека, только потому, что она пуста и что на дне её нет ничего".

Сиейс, в многословии и напыщенности речи нисколько не уступавший своим коллегам, распространился в бесконечных тирадах о том, "что человек по природе своей подчинен своим нуждам, но что, также по своей природе, он обладает средствами пещись о них" {"О правах человека и гражданина" - проект, читанный 20-го и 21-го июля 1789 г. в комитете Конституции, аббата Сиейса.}.

Тотчас же, без всякой улыбки, Мунье, Рабо Сен-Этьен, Тарже воспламеняются этими заявлениями о правах человека и отвечают Сиейсу воззваниями "о необходимости создат правительство, которое имело бы целью всеобщее благосостояние".

Все это многословие в конце концев выводит Анри из себя. Он не против признавания прав человека, но "он требует первенства для прав Бога". Какой-то голос прокричал: "надо поручить конституцию покровительству природы".

Пылкий, страстный, Вирье, который думал, что отстоял "прерогативы божества"... вскакивает на трибуну.

-- Это еще что? - восклицает он. - Что такое природа?.. Что за безсмысленное слово?

"Если вы хотите взять на себя эти обязательства от имени всего народа, то в присутствии Высшого Существа мы, представители этого народа, обязаны признать его права неотъемлимыми...".

Философы возмущаются. Даже все верующие кричат со всех сторон, что... "так как Высшее Существо вездесуще, безполезно говорить об этом в предисловии конституции".

Но Вирье желает подтверждения своей веры в основном акте Революции. "Для великого акта, который нация собирается совершить, нужна печать Божья".

И Вирье заклинает, требует, уговаривает, и в конце концов добивается того, что это исповедание веры принимается конституционным Собранием. Благодаря ему, оно заявляет себя христианским {Заседание 20 августа.}.

Вступающим в битву обыкновенно сперва везет счастье. Анри отныне попал в ораторы правой. Его талант, который сегодня еще оспаривался, был признан по первому успеху. И человек, которого m-me де-Роган заклеймила именем перебежчика, сделался защитником самого благородного дела.

Но если Анри на минуту сам не поддался революционерному комизму революции, то для того, чтобы вскоре в свою очередь вынести на себе самые забавные выходки этого комизма. Собрание, которое, помимо своей воли, под его влиянием, увлеклось таким высоким полетом, на другой же день отмстило ему, назначив его делегатом для приема даров патриотизма.

Ему пришлось возсесть за маленький стол, покрытый ковром с галунами... И вот он священнодействовал, так как это называлось "жертвенником отечества". На жертвенник отечества старый маршал де-Малье первый принес жертву - свои золотые пряжки... За ним последовал башмачник из Пуатье. "Эти пряжки, - говорит он, - служили подпорою для клюшей моих башмаков, теперь они послужат на избиение тиранов, врагов свободы" {Гонкур. La Société pendant la Révolution.}.

Другой гражданин, еще более патриот, объявил, подойдя под руку с своей супругою, что "хотя с него требуется всего одна четвертая часть, он жертвует свою половину"... Наконец Анри мог умилиться великодушием тех гражданов, которые "имея сердце, чтобы любить, несли отечеству плоды своей любви"...

Сегюру должно было принадлежать последнее слово об этой революционной буфонаде:

"Все, решительно все, желали этой революции. Одни позволили ей добраться до пряжек башмаков, другие до подвязок, третьи до пояса. Найдутся и такие, которые останутся довольны только тогда, когда сложат головы"... 

II.

Тем временем герцогиня де-Роган поспешно направлялась в Бургундию. Чем дальше она отъезжала от Парижа, тем более усиливалась её ненависть в революции.

Герцогиня, что называется, бежала без оглядки. Она бежала даже от своих сожалений. M-me де-Валль, сопровождавшая ее в этом путешествии, сознавалась позже, что во все время этого длинного путешествия она не смела упомянуть имени Анри и его жены.

Её отношение к ним еще ухудшилось после нескольких дней, проведенных у графа де-Жокур. Роялизм её хозяев усилил её гнев.

"Не только, - пишет Анри, - материальное разстояние усилило нравственное разстояние, но у меня не может быть никаких иллюзий насчет состояния её души, раз я узнал об её откровенности с людьми, которые ей в настоящее время дороги"... И он прибавляет с грустью: "Партийный дух убивает одновременно и добродетель, и логику"...

Разве это не всегда так было? Пристрастие превращает в покушения самые великодушные деяния и облачает в героизм безразсудство и глупость.

Для того, чтобы попасть в униссон с известною средою, приходилось проклинать или отлучать от церкви... Приходилось быть почти палачем.

А вот что произошло, однажды, на одном ужине, накануне эмиграции: смеялись, издевались над действиями Собрания, затем кто-то вздумал оспаривать достоинства нового изобретения, "столь человечного", доктора Гильотина.

Сейчас же было послано за маленькою моделью машины. Она из красного дерева. Хотят испробовать ее. Принесли одновременно и маленъких кукол, изображающих Байльи, Ламета, Лафайетта... Хорошенькия ручки кладут их головы под плаху... Она опускается. Голова катится. Из обезглавленного трупа истекает какая-то красная жидкость. Каждый, посмеиваясь, смачивает ею свой платок. Кукла эта - флакон, а кровь - благовонная вода {Гонкур. Histoire de la Société franèaise sous la Révolution, crp. 461.}.

Таким образом, гильотинировали те, которым потом предстояло самим быть гильотинированными; играли в изгнание раньше, чем подвергнуться ссылке.

Нечего упоминать о том, что m-me де-Роган разделяла так же мало эти безразсудства, как и ослепление партии эмигрантов. Для нея не было ничего забавного в том, что делалось. Если из глубины Бургундии, как и с высот Авентинской горы, она желала, чтобы все французское дворянство последовало за нею, то единственно потому, что в таком исходе заключалась, по её мнению, последняя надежда монархии.

Заметьте, однако, какие противоречия могут уживаться в самых сильных натурах. Вместе с тем могучим сочувствием, какое влекло герцогиню за пределы Франции, чувство личное, глубокое удерживало ее в этой проклятой стране, где оставались её дети.

Изменившияся черты эмигрантки свидетельствовали, по словам m-me де-Валль, о той борьбе, какая убивала герцогиню.

"... Какую пытку переживала она! - писал Анри. - Глубокая нежность и многолетняя близость были необходимы ей... Что бы она ни говорила, она чувствовала ежечасную потребность в них. Она думала, что уничтожила в себе всякую чувствительность. На самом же деле это было иначе...".

По крайней мере, в данное время это было иначе. Она изо-дня-в-день откладывала свой отъезд от графини Жокур, точно надеясь, что следующий день принесет ей то чудо, благодаря которому ей можно будет повернуть назад.

Разве не присуще всем страждущим людям разсчитывать на какое-нибудь чудо? Так прошло шесть недель.

Выше было говорено о влиянии сверхъестественного на это скептическое общество. Для многих эмигрантов легенды и предсказания заменяли теперь смешные обряды Калиостро. В замке графа Жокур герцогиня де-Роган узнала об одной из таких легенд.

"Souvenirs" m-me де-Жанлис.

Графу Жокур было 12 лет, когда отец его, прежде чем отправить его в армию, вызвал его в себе, в этот самый замок, в Бургундию, где теперь находилась m-me де-Роган. Вечером он запер своего сына в большой комнате, все стены которой были завешаны великолепною вышивкою.

Там был храм и перед закрытыми дверями храма стоял священник в длинном белом одеянии. В правой руке он держал пучек розог. В другой ключ. Пробило 12 часов и маленький граф, полумертвый от страха, видит, что священник двигается и подходит к его кровати. Эта белая фигура останавливается и говорит:

-- Эти розги будут многих хлестать. Когда ты увидишь их взмахи, не сомневаясь, возьни этот ключ. Открой, пойди, и ты сотворишь великия дела.

С этими словами исчезло видение, которое являлось всем Жокурам из поколения в поколение. Двенадцатилетний граф видел его последним, ибо на другой же день вся драпировка с комнаты была снята и сожжена.

больше не оставалось, как уезжать. Таким-то образом де-Жокур стал самым деятельным агентом эмиграции {Два Жокура играли значительные роли в прошиом стоиетии: Арнайль-Франсуа (род. в 1757, ум. в 1852, 95 лет), правнук друга Генриха IV, Дюплеси-Морнэ, и племянник известного chevalier де-Жокур, одного из авторов "Энциклопедии", был депутатом в Законодательном Собрании. Он отстаивал там монархию шаг за шагом. Он был схвачен 19 августа и заключен в монастырь и едва спасся от избиения. Он бежал в Англию, потом в Швейцарию, и в 1803 г. был сделан сенатором, камергером Жозефа Бонапарта, затем пэром Франции и министром иностранных дел во время Реставрации. Другой Жокур, друг герцогини Роган, был заслуженный офицер. Он одним из первых последоваи за принцами в эмиграцию и на чужой земие был военным министром Людовика XVIII.}.

Вот также причина, отчего m-me де-Роган, в конце декабря 1789 г., не останавливаясь на своих привязанностях, покинула Францию и прибыла в Ниццу, где она намеревалась переждать бурю. 

III.

Зачем не отложила она своего отъезда на несколько недель! Точно какая-то фатальность есть в каждой трагической развязке. То, что было бы сегодня благополучием, случится непременно завтра. И случай, так часто являющийся на выручку, приводит к самым плачевным совпадениям!

M-me де-Роган уехала как раз в тот самый час, когда Анри проявил такое благородство, которое должно было его оправдать в её глазах.

Как слух герцогини был шокирован, когда она впервые услыхала неведомый язык, так и для Анри был чужд этот язык, на котором вокруг него говорили в Версали.

"Executif". Для Анри это слово было так же мало понятно, как и роль, которую отныне должна была играть монархия. Роялист сказался в нем.

-- Прежде всего, - восклицает он 19 августа, - надо признавать королевскую власть.

Но именно этой-то власти и не желают. Ее должно заненить "Правление Нации". Со всех сторон получаются адресы с требованием, чтобы Собрание было постоянное. Отсюда до провозглашения его верховенства - один шаг.

-- Согласен, - восклицает Анри 7 сентября, - что всякая власть дается народом... Но есть ошибка в применении этого принципа. Пускай депутаты издают законы... Но пусть король имеет право не дать на них своего согласия. Вот чего я требую. Народ, который не размышляет, может быть увлечен крамолою. Я стою за то, чтобы король имел право Veto... и чтобы Veto это было безпредельно...

Отстаивая таким образом неотъемлемые права короля, Анри идет не только против Собрания, но и против всей Франции, Франции увлеченной страстью, напуганной, возмущенной словом Veto, которого она не понимает.

"И 15.000 народа собирается поджечь дома и замки тех, кто посмеет на трибуне отстаивать это подлое veto".

Опасность угрожает всего более Вирье. Но эти угрозы только усиливают его энергию.

Мирабо сцепляется с ним. Анри продолжает:

"Неужели же, - восклицает он, - Собрание в руках демагогов".

Возмущение не знает границ.

Анри обвиняют (его слово попадает в "Moniteur") "что он осквернил свои уста проклятием".

Оскорбляют президента. Упрекают его в слабости, в пристрастии, и доходят до такой сцены, что Лангрский архиепископ кончает тем, что покидает свое кресло. Тем не менее, через четыре дня, Анри снова появляется на трибуне, чтобы высказаться еще более энергично о королевской санкции.

"Права короля, - говорит он, - вписаны в сердце каждого француза... не только в наши cahiers... Их следует признавать... Тот, кто несогласен с этим, пусть встанет... пусть себя покажет!.."

Встают все. Все галдят одновременно. На Клермон-Тоннер, который на этот раз председательствует, те же нападки, как в прошлый раз - на епископа Лангрского. "Что касается до известного вам дворянина, позволившого себе забыться до того, чтоб произнести оскорбительное слово, - сказано в отчете о заседании, - то он вел себя как бешенный... и его соседям стоит не мало труда его удержать"...

Действительно, Анри не терял еще надежды довести до приступа разстроенное конституционное войско. Тщетная надежда! Одна из тех слабостей, которые Мирабо называл "les nolontés du Roi", должна была окончательно выбить из колеи его защитников.

"veto suspensif", и вот таким-то образом, на следующий день, возвещено было, что... "глава 24 миллионов подданных добровольно превратился в подданного 24 миллионов королей"... 

IV.

Словцо, выражающее положение вещей, принадлежит Риваролю. "L'Executif" - говорит он, - самое подходящее имя, потому что он сам казнил себя..."

Вирье тем не менее решается продолжать борьбу, хотя бы для того, чтобы труп монархии не достался в руки неприятеля.

Проходят два дня, и неприятель появляется на трибуне в лице маркиза Силлери. Силлери помахивает утрехтским трактатом, который он, "случайно, только что нашел у себя в кармане"...

Сейчас же поднимается вопрос о престолонаследии во Франции среди смеха Собрания. Интересуются узнать, кто получит наследство - испанский ли дом или орлеанский.

"отсрочке на три столетия"...

Смех продолжается.

Но на завтра Анри было уже не до смеху, когда к нему подошел Мирабо, схватил его за руку и стал шептать на-ухо, что надо немедленно решить затронутый накануне вопрос.

Вирье испытал такое же впечатление, как некогда Шатобриан, когда Мирабо положил ему руку на плечо... "ему показалось, что его коснулись когти сатаны"... Инсинуации трибуна были действительно дьявольския... "Король страдает полнокровием. Monsieur также. Здоровье дофина, старший брат которого умер, непрочно. Приходилось подумать о будущем. Граф д'Артуа с детьми покинул Францию - "и, вследствие этого, - заключил Мирабо, - они вне закона..."

Не даром отец маркиза Мирабо говорил про него, что у него "все свойства лисиц Самсона... Он поджигал всюду, где ни появлялся". Какое же пламя должно было вспыхнуть 5 октября от его предложения?

Но как смел Мирабо обратиться к Анри? Что было общого между ними? {Известно, что, будучи намечен общественным мнением, как соучастник, если не виновник преступиений 5 и 6 октября, Мирабо потребовал сам следствия. Это следствие длилось 9 месяцев. Было допрошено боиее 200 свидетелей. Показание Вирье, содержащее в себе этот разговор, одно из самых важных.}. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мирабо иначе, как "злодей Мирабо".

В то время, как "в проходе налево, за креслом президента", происходила упомянутая сцена, Силлери возобновил снова вопрос о возможной передаче престола Франции. Более смелый, чем Мирабо, Силлери пришел к заключению:

"Я требую, - закончил он, - чтобы было засвидетельствовано отсутствие герцога Орлеанского во время этого совещания...

"Я требую, - ответил сейчас же маркиз де-Марнуа, - чтобы было засвидетельствовано отсутствие его величества короля испанского. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это опять был проблеск старого французского духа. На остроумном слове драма окончилась комедией.