Роман роялиста времен революции.
Глава двенадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава двенадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. 

M-me де-Турзель - Её прибытие в Версаль. - Дети Анри. - Маленькая служанка из Оверня при дворе. - Яичница у Дофина. - Де-Кошерель, принятый в Севре за Анри де-Вирье. - Остроты убийц. - Остроты депутатов и высокопоставленных дам в Собрании. - Прибытие пуассардок в Версаль. - Их предводител Мальяр. - Отмщение Сабинянок. - Гражданки и депутаты. - "Собачья лапа" и "Маленький воробей". - Мунье приводит во дворец вместе с депутацией и цветочницу Роллэнь. - Патриотическое приношение тулонских каторжников. - Мунье вырывает у короия согласие на права человека. - Жилль-Цезарь де-Лафайетт. - Он передает королю и Собранию о своем желании спать. - В "Menus" юбки и штаны, забрызганные грязью. - M-me де-Вирье в Версале 5 октября. - Возвращение короля в Париж. - M-me де-Вирье возвращается в Париж в одной из карет свиты. - Она думает умереть по возвращении в улицу Varenné. 

I.

Но веселье тоже эмигрировало. В воздухе стояла такая тоска, что даже дети задыхались от нея.

"Я живо помню, - пишет m-lle Вирье, - ту тоску, которая охватила меня, несмотря на то, что я была еще очень мала, когда мы очутились одне с тремя людьми прислуги в громадном отеле m-me де-Роган, только что покинутом ею. В нем слышались разве крики с улицы, у нас никто не бывал. Только отец иногда приезжаль к нам после заседаний в Версали. Я до сих пор вижу его изменившееся лицо от горя и безпокойства.

"Однажды появилась светлая точка на нашем сумрачном небе - это был тот ден, когда отец объявил, что наша grand' tante, m-me де-Турзель, назначена воспитательницею к дофину... Maть пожелала сейчас же ее видеть и взяла и нас к ней с собою.

"...Лицо m-me де-Турзель соединяло в себе и строгость и вместе необыкновенную кротость - я такого лица никогда не видала. Так же, как m-me де-Роган, она внушала к себе глубокое уважение, но в то же время и доверие, которого мы никогда не чувствовали к герцогине.

"Та импонировала, к этой чувствовалось невольное влечение"...

Будь маленькая Стефани более опытна, она заметила бы еще и другую разницу - m-me де-Турзель, в силу своей бесконечной снисходительности, относилась к своим привязанностям как к чему-то такому, что выше всякого разсуждения. Для нея так давно были чужды самолюбие, интриги, что она не знала ни о печалях, ни о надеждах дня.

Для того, чтобы заставить ее принять звание воспитательницы королевских детей, потребовалось прямое приказание короля. И если она повиновалась, то потому, что обязанность, которую на нее возлагали, была не лишена опасности. Она прибыла в Версаль без шума, без пышности, с готовностью принести ребенку, которого отдавали ей на руки, преданность, любовь и даже, если бы того потребовалось - жизнь. Она с первого же дня стала тем, чем ей надлежало быть во дни кончины монархии.

Помещение, которое маркиза занимала в замке, находилось между помещением сестры короля и дофином. На ночь ей стлали постель в комнате маленького принца. И точно для того, чтобы помогать в преданности m-me де-Турзель, при ней была её дочь Полина. Комната Полины была в антресоли, над кабинетом королевы, при открытых окнах, она могла слышать все, что говорилось внизу. Маркиза сейчас же предупредила об этом королеву...

-- Не все ли равно! - ответила Мария-Антуанета, - чего мне страшиться, даже если бы мои самые сокровенные мысли попали в сердце нашей милой Полины?..

Есть души, точно созданные для того, чтобы приютить в себе самые тяжелые признания. Приходилось ли утешать королеву Франции или бедную, маленькую графиню Вирье, в нежности Полины и её матери был тот же бальзам, который усыплял страдание.

У них жена Анри могла выплакаться, когда сердце её изнемогало... Никого не раздражая, никому не надоедая, она при них могла обожать мужа и говорить о своих детях. А дети эти были прелестны: Аймону было тогда два года, Стефани, его старшая сестра, блистала умом, а Эмили, младшая, приводила всех в восторг своим добрым сердцем.

Ни недостатки, ни качества этого маленького мира не ускользали от наблюдательности m-me де-Турзел; у нея было удивительно много такта по отношению к детям, этого редкого такта, состоящого из любви и твердости.

Инстинктивно дети любят таких женщин - матерей вдвойне. Они как будто понимают, что рядом с любовью, которая их убаюкивает, в них есть сила, которая в состоянии их поддержать. Они часто, безсознательно, предпочитают более здоровую строгость разслабляющему баловству. И очень скоро чувствуют опору в этой строгости и относятся с презрением к излишнему баловству.

Хотя королева и писала герцогине Полиньяк, "что le chou d'amour вспоминает ее"... {"Le chou d'amour, - писаиа Мария-Антуанетта m-me де-Полиньяк - прелестен... Я любию его называть этим именемь, чтобы ему напоминать вас и ваших... Я иногда его спрашиваю помнит-ли он вас, любит-ли вас. Он отвечает: да: и тогда я его еще больше ласкаю.. Он здоров... и не такой злюка"... (Письмо королевы к m-me де-Полиньяк 29-го декабря 1790 г. - Collection Feuillet de Conches vol. I, p. 405).} тем не менее, Мария-Антуанетта должна была сознаться, что в руках m-me де-Турзель "дофин не такой злюка"...

Ребенок сперва боялся ее и называл маркизу "rame Severe"... Но затем, через несколько дней, он так подружился с ней, что не отпускал ее от себя ни на шаг. Она должна была присутствовать при его молитве, при его учении, при играх. С ней все было в радость дофину. И радость эта выражалась тем оживленнее, что воспитательница его обыкновенно изгоняла всякий этикет. 

II.

Был конец сентября - вчера, сегодня, завтра, все это сливалось в одну угрозу.

Угрожали королю, людям, которые, как Вирье, отказывались сегодня повиноваться черни, только вчера разнузданной ими самими. Среди этих людей, Анри, по словам его дочери, был тот, которого народная ненависть преследовала особенно яростно.

Уже не ограничивались более анонимными письмами, как в то время, когда Анри отстаивал veto. Вслед за угрозами являлись действия. В один из первых дней октября, в Собрание явился де-Кошерель, совсем растерянный. Его приняли за "подлого Вирье". И среди невообразимого волнения Кошерель сообщил с трибуны, как ему пришлось в Севре взяться за шпагу, чтобы спастись от шайки убийц.

Только Вирье, по словам его дочери, отнесся совершенно равнодушно к этому рассказу. Он давно знал, что его жизнь в опасности. Но он знал, что и другим жизням, в тысячу раз более драгоценным, угрожала та же опасность.

В это самое время, действительно, два бандита, быть может те самые, за обедом, в Севре, разсуждали о политике дня:

-- Нет, нет, - говорил один из них, - я не могу решиться убить короля... Но ее (дело шло о королеве) я убил бы с удовольствием {Эти подробности и большинство последующих заимствовавы из показаний следствия, произведенного Шатлэ о событиях 5-го и 6-го октября.}...

-- "Неприличная оргия", - тявкали Грегуар, Дюпор, Баррер.

-- "Недостойно, - говорит Вирье, - называть преступлением празднество, в котором выразился неподдельный энтузиазм...

-- Оскорбление для бедности, - прерывает Мирабо, - тем более неблагоразумное, что весьма возможно, что в самом непродолжительном времени за него отомстят тем, кто его вызвал.

Д'Анбли и Монспэ требуют, чтобы трибун назвал, кого он при этом подразумевает...

-- Я выдам королеву, - отвечал в полголоса Мирабо.

-- Как королеву? - восклицает кто-то с хоров, где была m-me деЖанлис с детьми герцога Орлеанского.

-- Отчего же нет? - слышится чей-то голос из той же ложи, где, казалось, думали в униссон с площадью de la Grève...

И действительно, де-Круа, который час тому назад выехал из Парижа, объявляет, что Ратуша в руках всякого сброда.

За своим коллегой выступает Тарже и прибавляет, вне себя, что целая шайка пуассардок и разбойников, крича о голоде, вышла из Парижа и идет за ним. Этих мерзких ободранцев до семи тысяч. И чем более потоки людей увеличиваются, тем более они пенятся. Больше всего между ними женщин. Но в этом чудовищном карнавале все-ли оне женщины? Из под кисейного чахла нередко выглядывают большие сапоги с гвоздями. Из под вырезанного корсажа виднеется грудь, обросшая волосами. И под вздымающейся косынкою можно было найти не то, что обыкновенно, - а приклады пистолетов.

Затрудненное пушками шествие это тянется три часа между Парижем и Версалем, следуя за булавою привратника Мальярда. Толпа движется на подобие стада, а один гражданин без шапки, в сюртуке без воротника, идет рядом, точно собака пастуха. Этого гражданина подцепили в Севре, где собирались его повесить. Веревка еще болтается у него на шее. Сквозь холодный туман порывами доносятся до Собрания пьяные песни. Там спрашивают друг друга, какие меры приняты, и предупредили-ли, по крайней мере, министры короля.

В замке никакого движения. В страшном безпокойстве, будучи не в силах выдержать более, Анри бежит из Собрания и просит доложить о себе маркизе де-Турзель. Быть может, она найдет средство добраться ему до короля.

Напрасная надежда... С час назад Людовик XVI уехал на охоту в Мёдон. Ривароль сказал верно: "У несчастного короля корона сползла с головы на глаза"...

Де-Сен-Прист поспешно пишет несколько строк и вручает их де-Кюбьеру. Этот немедленно мчится галопом в Мёдон, чтобы застать короля, который весьма недоволен, что прерывают его охоту, и снова садится на лошадь, в сопровождении герцога д'Айэн. Когда Людовик XVI приезжает во дворец, капитан его караула спрашивает, какие будут его приказания...

-- Никаких приказаний не будет... Против женщин-то? Вы смеетесь, monsieur de Luxembourg...

Вот как смотрел на вещи корол в то время, как Париж посягал на его свободу, пуассардки покушались на жизнь его жены, а Собрание накладывало руку на его корону.

Как не разбудил несчастного Людовика XVI, по крайней мере, припев "Vive Henry IV!", который во все горло орали мегеры, совращая его Фландрский полк? Парижския Сабинянки мстили за своих предков Рима.

--...Ага! вот оне парижанки, - говорили солдаты, следуя за ними, - то-то будет у нас с ними утеха... - И один за другим шли за развратными бабами.

Солдаты и гражданки предавались тому веселью, которое указал им Мальярд, прибыв в Версаль.

Вся эта сволочь весело требовала, чтобы ее впустили в Собрание.

Выступает Мальярд, худой в дрянном сюртучишке с чужого плеча. Он размахивает длинною рапирою, а его жалонеры, дворничиха маркизы д'Алигр, следует за ним с бубнами вздетыми на палку.

-- Мы пришли к вам за хлебом! - кричит Мальярд, выпрямляясь в своем отрепье. Затем, не стесняясь быстрым переходом: - мы требуем, - кричит он еще громче, - чтобы ваш караул прицепил себе трехцветную кокарду...

Громким ропотом была встречена эта дерзость.

-- Это что значит? - продолжает Мальярд. - Разве мы не братья?..

Этот голодный ободранец весьма кстати напомнил этим сеньорам революционерам о братстве с Каином.

Уместен был и ответ той женщины, которая, на предложение одного либерального епископа поцеловать кольцо на его руке, воскликнула: "я не из таких, чтоб целовать собачью лапу!.."

Во время обмена таких речей, говорит Анри, вся ватага женщин взломала двери и со всех сторон нахлынула в залу,

-- Я, - прибавляет он, - подлежал специально их ненависти.

Во все время путешествия, эти женщины клялись, что будут "играть в шары головою Вирье". За ним сохранилось название "petit moineau" ("маленький воробей") со времени его знаменитой фразы о воробье Катулла. И многия из этих женщин, не имевших ничего общого с Лезбией, громко требовали "маленького воробья", чтобы его повесить. Те, которым не было дела до Вирье, тем временем садились на колени депутатов и, смотря по тому, нравилось ли им лицо или нет, кричали: "говори, депутат!" или: "молчи, депутат!"... А Мальярд продолжал визгливым голосом отчитывать гардистов. Но, в то самое время, как он достиг апогея ругани, появился привратник с подношением женщинам Парижа трехцветной кокарды от гардистов.

О, тут их восторгам не было предела, патриотическия излияния полились рекою. Все оне набрасываются на депутатов, обнимают их, срывают их кокарды и украшают ими свои лифы, чепцы, юбки...

Мальярд поражен, и предлагает следующий отвод: - Пойдемте во дворец просить хлеба!.. - рычит он. Все женщины встают и толкаясь лезут в двери. Мунье, чтобы спасти дворец от нашествия, вызывается проводить депутацию гражданок к королю. Он предлагает руку цветочнице Франсуазе Роллэн; доктор Гильотин подает руку Луизон Шабри и по грязи, под ливнем дождя они отправляются в путь... В улицах, по которым проходят, только и слышны непристойные песни, изредка оттеняемые ружейными выстрелами... В группах только и разговоров, что об убиении королевы. В зале Собрания, под председательством епископа де-Лангр, сменившого Мунье, в добычу 600 женщинам осталось не более 250 депутатов.

-- Положи твои персты на стол, сумасброд!.. - кричит одна из них епископу. Тот повинуется при страшном взрыве смеха. - А теперь поцелуй меня.

И таким образом скандал все ростет, забрызгивая все своею пеною.

Чтобы как-нибудь сдержать его, епископ президент объявляет гражданкам, что будет читаться новый список патриотических пожертвований. Нужен Вирье. Его везде ищут. Он появляется на трибуне с длинным свертком. По словам одного очевидца, он сильно взволнован.

"свои руки на защиту Конституции" {См. Archives parlementaires. Заседание 5 октября 1789.}.

Каторжники и публичные женщины отнимают у него мечту всей его жизни... 

III.

Около десяти часов Мунье снова появился в Menus. Увы! те несколько минут, которые он провел у короля, должны были тяготеть на совести этого честного человека до последних его дней. Воспользовавшись положением, в каком находился Людовик XVI, он вынудил его дать согласие на права человека, на что до этих пор тот ни за что не соглашался. Несчастный король сперва долго не решался и хотел было отделаться честным словом. Но что значило теперь королевское слово? Нужен был документ. И вот с ним-то Мунье явился в Собрание {"Чорт возьми, - воскликвуда одна гражданка, выходя из кабинета короля и показывая бумагу, - мы заставили его утвердить"... (Судопроизводство Шатлэ, показание 168).}.

Его растерянному взору представляются одне женщины. Оне заняли все места, даже кресло председателя.

Изнемогая от усталости, епископ де-Лангр прервал заседание. Все бежали от мегер. И для того, чтобы прочитать заявление короля депутатам, их пришлось сзывать барабанным боем. Они являются по одиночке, пробираясь вдоль стен в потьмах.

и депутатов. Вот он появляется среди них. Он все тот же "Gilles César", как его назвал Шуазель, все так же наивно доверчив к своей действительной храбрости, как и к своей зловредной популярности.

Своим красноречием, успокоительным и убедительным словом, говорит один современник, ему удается внушить Собранию "ту же смертную охоту ко сну, какую испытывает и сам" и преспокойно засыпает тем пресловутым сном, который для его славы должен быть сном вечным.

После 18-часового совещания, Мунье, Лалли, Клермон-Тонерр, Вирье, покидают Собрание вместе с героем двух миров.

"Мы проводили г. де-Лафайетта до дверей, - рассказывает Анри. - Как нам казалось, он был весьма удручен заговорами, о которых он узнал, против королевы. Но всегда уверенный в себе, он точно ничего не страшился, и не предвидел всех тех крайностей, какими на завтра должна была разразиться вся эта чернь, которую мы оставили позади себя".

Действительно, с уходом последняго депутата из залы Menus, граждане и гражданки явились хозяевами поля битвы.

"...Одне снимали, чтобы высушить забрызганные грязью юбки, надетые сверх мужских штанов, другие рвали штаны, которые были надеты поверх юбок...", а в остальное время ночи, прибавляет офицер караула в своем показании Шатле: "между этими людьми происходили довольно непристойные сцены...".

Это был первый комментарий в этим пресловутым правам человека, которые Людовик XVI только что утвердил. 

IV.

На другой день, в одной из последних карет, которые следовали в Париж позади короля, лежала полумертвая бедная, маленькая графиня Вирье на руках двух служанок маркизы де-Турзель... Дело в том, что она только что, выходя от своей тетки, споткнулась о труп караульного, голова которого лежала рядом, завязанная в платке... Но каким образом несчастная женщина очутилась там в такое ужасное время? Зачем была она в Версале?

Увы! она отправилась туда разъискивать своего мужа, о котором она уже два дня ничего не знала, кроме того, что жизнь его в опасности и что каждую минуту ему угрожает смерть. Она могла добраться до замка только каким-то чудом.

Верный Дюпюи взялся ее проводить, ей пришлось сделать большой обход через лес St.-Germain. Она прибыла в Версаль как раз в то время, когда Мальярд с своим кортежем вступал на площадь d'Armes. Как обезумевшая от испуга птица, молодая женщина стучалась во все двери замка. Ни одна не отворялась. Мучительный страх начинал овладевать ею, когда, по счастью, ее признал один дофинский депутат, маркиз де-Блакон и проводил ее к m-me де-Турзель.

пришла к ней.

Почти одновременно пришел и Анри которого предупредил Дюшои.

Было не до безполезных излияний. С тем удивительным присутствием духа, которое должно было внушить уважение самим злодеям 4 сентября, маркиза определила каждому его роль. Анри вернулся в Собрание, а молодая женщина, изнемогая от своего волнения, при её состоянии беременности, поместилась в кабинете, рядом с комнатою m-me де-Турзель.

Нечего говорить о том, какую ужасную ночь она провела. Однако, к семи часам утра, она задремала; в это самое время кто-то громко застучал в дверь. Чей-то грубый голос спрашивал маркизу де-Турзель. По обыкновению, она спала в комнате дофина. Графиня де-Вирье, которая не знала голоса де-Сент-Олера {Сент-Олер был начальником бригады королевского конвоя.}, думала, что умрет со страха.

Сент-Олер, назвав себя, отправился в помещение принца. Он разбудил воспитательницу. "Не теряя ни минуты надо перенести дофина к королю" - объявил он ей. Сам взял ребенка на руки и понес его, а m-me де-Турзель отправилась предупредить королеву.

"желтыми полосками".

Какая картина! Мария-Антуанета, принцесса Елизавета, дети, все жмутся друг к другу около окна, в которое смотрит король, а маленький дофин сквозь слезы говорит: "мама, мне хочется кушать"...

В корридорах, по лестницам, всюду, толпа, удары, крики, трупы; под окнами яростные или осиплые голоса требуют, чтобы королева вышла на балкон.

С трудом пробрался Анри до помещения m-me де-Турзель.

В чепчике, в косынке, взятой у служанки маркизы, m-me де-Вирье, насколько возможно, стала неузнаваема.

-- Король в Париж... Король в Париж!... - такой крик раздается повсюду. Людовик XVI уступил настояниям своих убийц. Он покинул Версаль и прибыл в Тюльери, где Собрание постановило следить за ним. Все иллюзии исчезли. Рев, каким приветствовали появление королевских карет, около 12 часов, во дворе de-Marbre, выражал безповоротный приговор. Да, именно приговоренную монархию, два часа позже, тащила за собою чернь, по направлению к Парижу.

При помощи своего костюма, m-me де-Вирье могла сесть в одну из карет, не будучи узнана. Дюпюи, тоже переодетый в костюм солдата национальной гвардии, стал у дверцы и сопровождал карету.

Путешествие из Версаля в Париж длилось более семи часов.

"Я знала, какова ненависть окружавшей меня черни к Анри, - писала графиня Вирье в одной из немногих оставленных ею заметок. - Каждую минуту я думала, что увижу его голову на одной из тех пик, с которыми разгуливали вокруг меня. Эта пытка превзошла по страданию все, что только доступно воображению..."

Она еще не выплатила мужу своего громадного долга преданности и любви.