Роман роялиста времен революции.
Глава тринадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава тринадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. 

Изречение Ламартина. - Анри и его друзья на следующий день после 6 октября. - Всеобщее бегство. - Письма Анри к Мунье. - Клуб безпристрастных. - Анри и Лафайетт. - Роды Тарже. - Заседание 13 апреля. - Назначение Анри председателем Собрания, - Его падение с кресла. - Поражение умеренных. - Следствие Шатлэ. - Мирабо и Вирье. 

I.

"Для того, чтобы принять на себя ответственность за революцию, надо быть или сумасшедшим, или злодеем, или Богом"... Говорят, это изречение принадлежит Ламартину, который мог бы прибавить еще: или поэтом.

В Анри жил поэт. Он поэтически отдался революции, прислушиваясь к таинственным созвучиям жалоб и надежд.

Благородным и прекрасным казалось ему равенство, потому что оно отдавало справедливость всем и каждому. Он видел свободу мысли и слова, видел господство идеи христианства - в братстве. Но никто столько не страдает от зла вечного противоречия между идеалом и действительностью, как поэт. Чем выше он возносится, тем более жизнь старается принизить его.

Самые дорогия теории Вирье, его самые дорогия надежды, были разбиты в роковые дни 5 и 6 октября. Для него была целая вечность между радостными криками, какими приветствовали депутатов при их вступлении в Париж, после Бастилии, и теми постыдными речами, какими сотировождалось возвращение короля. Для Вирье, отныне, разочарование превратилось в рану его сердца, в морщину его чела. Оно убедило его, что он должен искупить, что он должен воздать должное, хотя бы с опасностью для личной жизни, той правде, которая ему явилась.

В то время, как разочарование разом угнетающе подействовало на многие характеры, Вирье выростал под изменою своих надежд. И в Собрании конституционной группы, которую Мунье созвал на другой день после 6 октября, он явился готовым на все.

В этом Собрании, Бергасс, Лалли, Клермон-Тоннер и их друзья допрашивали друг друга, должны ли они продолжать "одобрять своим присутствием те преступления, которые совершались на глазах у них"...

Очевидно, эти люди были полны сожаления и угрызений совести от неизбежного сознания, что они виновники непоправимых катастроф. Их сегодняшнее отчаяние можно было сравнить только с их вчерашиею самонадеянностью. Большинство стояло за отставки массой... "Это являлось средством возбудить провинцию против Парижа". Эти люди воображали, что количеством можно будет отстоять побежденных!

Один или почти один, Анри решился назвать настоящим именем "дезертирства" это бегство с поля битвы.

Было ли то предчувствие 21 января, когда, говоря о Карле I, он сказал, что "бежав из парламента, преданные люди несчастного короля отправили его на эшафот"... Сильно заключил свою речь Анри... "Если бы даже нам предстояло быть унесенными морем, наша обязанность остаться здесь. Что касается меня лично, то воспоминание о покинутых палатах Англии и о происшедших от этого печальных последствий подскажет мне, как мне действовать..."

Но эти слова остались без отклика.

Вирье увидел с грустью, что требования о выдачи паспортов увеличивались. Мунье и Лалли уезжали первыми... "Они считали бы, - говорит Малуе высокопарным языком того времени, - себя оскверненными, если бы остались на театре таких жестокостей..."

Продолжая метафору, можно сказать, что статисты уходили потому, что наступала драма. К этой драме не подходила сельская декорация Версаля. Для того, чтобы достичь пароксизма её ужаса, ей нужен был Париж, его улицы, его толпы, его окровавленные площади.

В Тюльери, в зале манежа собирались депутаты. На этом клочке земли, теперь забытом, учредительное Собрание убило монархию, не оставив для Конвента ничего, кроме убийства короля.

всякое снисхождение.

"Будьте уверены, - пишет он Мунье, - что я вхожу в положение вашей души... Оно должно быть мучительно. Вы должны быть глубоко угнетены тем, что покинули Собрание... Чем больше было участие в делах прошлого, которыми настоящее злоупотребляет, тем менее имеешь права бросать тех, которые были сбиты с толку".

"Отчего, говорите вы, не можете вернуться без Лалли? Разве не возвращаются на поле битвы оттого, что рядом был убит товарищ по оружию?"

Мунье сознавал, по отношению к себе, всю справедливость этих благородных слов. На что послужило ему бегство? Едва он прибыл в Гренобль, он был заочно приговорен с повешению. 

II.

В провинции, как и в Париже, Франция стала добычей своего рода самопроизвольного зарождения преступности. Она приближалась к цареубийству, пройдя через все самое гнусное. Под кистью Давида, казнь сыновей Брута превратилась в кровавый намек на будущность королевской семьи. В театре, каждый вечер, вся черн 5 октября апплодировала в "Карле IX" оскорблению королям.

Это была такая публика, что на дверях приходилось вывешивать объявление, "чтобы заставить их снимать их грязные фуражки".... {См. "История французск. общества во время революции", бр. Гонкур.}.

Вот они, эти щитоносцы демократии, когда-то столь элегантной и изящной, будуаров Парижа и Версаля! Из салона она перешла в переднюю, оттуда на улицу. А с улицы попала в стоки. Теперь она вылезала из них опозоренная, оскверненная. В ней нет более ума, она изрыгает только ругательства. В этой безстыднице в ситцевом казакине, Анри не узнавал того обожаемого кумира в изящном утреннем костюме важной дамы.

"Атмосфера, в которой он живет, кажется ему зараженною. Преступления и негодяи, которые отовсюду лезут, оскверняют его очи, отвратительны его разуму, возмущают его сердце" {Письмо к Мунье.}.

Она сделалась безобразна, эта демократия, до такой степени, что сам Мирабо пятится от нея.

"...Лучше междуусобная война, - говорит он, - чем эта топкая грязь...".

это была наибольшая.

"...Представьте себе, - писал он, - герцог де-Лианкур только тем и занят, чтоб сделать Мирабо министром... Представьте себе министром человека, которого подозревают в подстрекательстве к убийству королевы и который во всяком случае... граф де-Мирабо!.. На днях мне пришлось объясняться с Шателе по поводу разговора, который я имел с ним из-за престолонаследия и который я передавал вам в свое время".

"Вчера Мену выдал герцога Орлеанского и хотел его вызвать из Англии в оправдание себя. Но Собрание постановило этого не делать... Вечная нерешительность. Страна разлагается, кровь течет...".

"Два дня назад, - продолжает он на другой день, - на пике носили голову одного булочника. Его умерщвление было ужасно. Смерть этого несчастного сделала то, что в тот же день был внесен и утвержден закон о мятежах...".

Но что значили постановления Собрания для убийц, которые изрубили на куски де-Барра, которые убили Бельзенса в Кан, которые бросили в пруд Монтессона и его жену, для всех тех из всей Франции, душою которых становился клуб Якобинцев? {Вскоре по прибытии Собрания в Париж клуб iи переименовался в клуб Якобинцев.}. В свои щупальцы якобинцы захватили отныне Парижь и провинции, чтобы, смотря по надобности, производить мятежи, пожары, грабежи, убийства. Якобинцы занимались "политикою вертепа", как выразился Сиейс. "Посягательство на жизнь, - говорил он, - считалось самым обыкновенным средством". Тот, кто нападал на эту грозную силу, некоторым образом обрекал себя на смерть.

Вот еще одна поразительная черта характера Анри: в минуту борьбы в нем исчезал поэт. Тогда оставался только человек дела.

Однажды вечеромь, когда у герцога Ла-Рошфуко, Малуе, Ла-Тур-Мобург, Буффлерс, выражали свое отчаяние по поводу безсилия парализовать адскую пропаганду якобинцев, Вирье, внезапно прервав безплодные пререкания своих коллег, объявил, что следует основать контр-клуб, целью которого было бы разрушать повсеместно, как в Париже, так и в провинции, козни Робеспьера и его присных.

В нескольких словах, Вирье изложил план задуманной им ассоциации. Она будет сколком с организации, указанной Вейсгауптом его иллюминатам, которая размножает свои действия при помощи людей, входящих в сферу её влияния.

"Клуба Безпристрастных".

Что касается его программы, то она заключалась в следующих словах: "Спасать королевство, избегая всяких крайностей. И скорее погибнуть под развалинами престола, чем сдаться". Из Парижа был сейчас же отправлен манифест в провинцию, чтобы передать этот лозунгь.

Увы! Его никто не понял. Вирье, Клермон-Тоннер, Малуе уже не существовали для толпы. Под своей программой они только схоронили остаток своих надежд {27 янв. 1790 г. монархическому клубу угрожала первая опасность, но Байльи удалось разогнать толпу. 28 марта он был осажден, разогнан и чернь с камнями преследовала его президента г. Клермон-Тоннера.}. У Клуба Безпристрастных, в течение его кратковременного существования, был всего один хороший день, это - когда Лафайет и Вирье обменялись клятвою: один - сохранить монархию, другой - не требовать никогда возстановления какого бы то ни было злоупотребления. Но поверил ли кто-нибудь их искренности?

За умеренными была всегда та большая вина, что они не внушали никому страха. Уже во времена Монтэня им приходилось выносить "от всех рук". Так же было и с Вирье и его друзьями. Слева их ожидал кинжал, справа - эпиграмма.

Особенно доставалось от сотрудников "Actes des Apôtres" - Тарже, президенту конституционной комиссии. "Преждевременные роды, предстоявшие г. президенту мертворожденной конституции", служили ежедневной темой для их остроумных вариаций. То они отправляли целые возы соломы под окна Тарже, чтобы шум экипажей не помешал ему в его разрешении от бремени, то появлялся бюллетен о счастливом событии, сопровождавшийся эстампом, будто бы полученным из Лондона, где каждому из сторонников конституции была дана своя роль {Actes des Apôtres. T. VII, стр. 38.}.

à la Marly как нельзя более ему в лицу. Епископ Отэнский (Талейран) с сокрушенным сердцем поддерживает родильницу в своих пастырских объятиях... Совсем подле него Малуе играет на гармонике, стараясь отвлечь Тарже от страданий, а Клермон де-Тоннер помогает ему в его благочестивом занятии....

Что касается Вирье, то он тщетно предложил свое бюро жертвоприношений патриотов, как ложе страданий для Тарже, его не приняли, и он с грустью снова садится за свой маленький столив, чтобы принимать в пользу ребенка, которому надлежало народиться, старые пряжки, старые шляпы, одним словом, всякий хлам, который толпа вздумает возложить на жертвенник отчизны {Actes des Apôtres, ibid.}. 

III.

Все было хламом - увы! - в это время для новаторов, даже католическая религия, которую Анри, по следам отца Жерль, 13 апреля 1790 г., старался заставить признать за религию государства,

Говорят, "людям нужны или четыре стены тюрьмы, или четыре Евангелия"... Вирье разсчитывал, что, избавившись от Бастилии, Франция возьмется за Евангелие.

Он ошибся.

"что оно не имеет, и не может иметь никакой власти над совестью", и отказалось вдаваться в какие-либо дальнейшия разсуждения. Для революции настал момент "Снятия со Креста", как выразился Манюэль.

Тем не менее, Анри не считал себя побежденным. Он хотел обратиться к нации по поводу равнодушия её представителей. А "Нация" как раз и поджидала его у дверей.

Слова, только что произнесенные им, привели толпу в изступление. Его оглушают проклятия, ругань, крики смерти, на него лезут с дубинами. Из этой свалки он спасается весь оборванный, с окровавленным лицом, и все это за то, что по своей обычной отваге он не уступил этому отребью людей, "всегда готовых принять фонари за закон" {Сюло.}.

С этой поры поражение умеренных стало неустранимым. Последнее приключение должно было в этом убедить Вирье и его друзей.

В тот день, 29 апреля 1790 г., центры последним усилием добились назначения Вирье президентом Собрания. Справа и слева были взбешены этим успехом. На Вирье целятся с обеих сторон, и начинается борьба, лицемерная, коварная.

Требуют, чтобы Вирье дал клятву, что никогда не протестовал против декрета Собрания, санкционированного королем. Вирье клянется.

Раздается крик осуждения как с крайней правой, так и с крайней левой.

Разве не протестовал он еще вчера против декрета, который отказался признать католическую религию за религию государства?

Этот декрет, возражает Вирье, "еще не был санкционирован королем".

Трибуны присоединяются к крикам депутатов.

Раздается слово - клятвопреступник. В отчаянии, что его не слышат, возмущенный, что сомневаются в его честности, Вирье уступает грозе и уходит с своего места, и снова честь и разум оказались во власти злых и глупцов.

"...Мой блеск, - пишет он на другой день Мунье, - был сиянием метеора. Он длился всего с минуту. Вихрь налетел на меня с двух сторон... Со стороны аристократов за то, что они уже давно были мною недовольны... Со стороны бешеных за то, что в председательстве меня предпочли Мирабо... Не желая, чтобы меня могли заподозрить, что я виляю для того, чтобы сохранить за собою кресло, которым я, не будучи честолюбив, так мало дорожу, я подаю в отставку... В ней отказали... Я подтвердил ее письмом, за которое себя одобряю вполне"...

Действительно, у него оставалось одно только честолюбие - поднять те жемчужины, которые выпадали по одной из короны Франции.

"чтобы был сохранен цвет перьев Генриха IV {21 октября 1790 г.}, и чтобы к нему только прибавили, на одной полосе, цвета вновь завоеванной свободы".

Относительно избираемости судей он потребует "грамоты короля" {6 мая 1790 г.}. Вопрос об участии народа в выборах вотируется благодаря Барнаву. Вирье летит на трибуну, занимает место рядом с "подающими свое мнение" и заставляет его замолинуть.

Неужели эти 300 зрителей, - говорит он по поводу разграбления отеля de Castries, которому апплодируют трибуны, - неужели эти 300 зрителей должны быть нашими судьями? я требую, чтобы эти апплодисменты были прекращены, они - оскорбление {10 октября 1790 г.}.

Но вскоре должны были раздаться другие апплодисменты и явиться еще более жестоким оскорблением для нравственности и справедливости!

Около года прошло со времени октябрских событий. Депутат Шабру представил свой отчет о следствии, производившемся по поводу их. Из всех показаний самым компрометирующим для Мирабо было показание Вирье {Следует припомнить, что в одном разговоре с ним этот трибун вычеркнул из права престолонаследия всех членов старшей линии в пользу герцога Орлеанского.}.

"...Меня поражает этот г-н Вирье, - восклицает он своим громовым голосом. - К чему мне пояснять эту сцену откровенности? Он воображает, что я доверился ему, и так честно выдает... Но разве он был когда нибудь таким усердным ревнителем действительной революции? Разве было когда нибудь, чтобы он заявил себя таким искренним другом конституции, чтобы человек, о котором было все сказано, кроме того, что он скотина, избрал бы его в свои поверенные?"

И, не обращая более внимания на уничтоженного, раздавленного Вирье, он продолжает оправдываться, чтобы попасть в Капитолий под апплодисменты.

"...Я думал, - пишет Вирье на другой день после этого заседания, - что нужно иметь дубину Геркулеса, чтобы уничтожить эти злоупотребления... плечи Атласа, чтобы поддержать мир, который рушится".