Роман роялиста времен революции.
Глава четырнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава четырнадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. 

Возвращение графини де-Вирье в Пюпетьер. - Старый дом, новые друзья. - Барон де-Жиллие. - Еще письмо Аврик Мунье. - "Французский салон". - Изречение принцессы Елизаветы, её переписка, её роль политическая. - План побега. - Безучастие короля. - Он санкционирует гражданскую конституцию духовенства. - Сцены в Собрании. - Монсиньор де-Бовнак. - Чернь по дороге в Belle-Vue. - Анри спасает "Mesdames". 

I.

В этом разрушении Анри безпрестанно обращал свой опечаленный взор на одну развалину. Это - на свой отчий дом, который он покинул вот уже два года, в надежде вернуться туда, сделав что-нибудь великое для чести своего имени, и для благополучия тех, кого он там оставил.

Но нет, ему не суждена была эта награда за все опасности, каким он подвергался, за потраченную энергию, за принятые жертвы. Ему не суждено было, как его отцам, встретить на пороге Пюпетьер улыбку благодарности. Вместо того его ожидали под кровами хижин и под тенью больших деревьев лица с гримасами и крики ненависти. Для него Революция изменила даже картину местности и отравила воздух родины.

А все-таки приходилось вернуться. Приходилось это сделать ради своих. Неблагодарность тут была смертью только для его сердца, тогда как в Париже она могла быть смертельною для его жены, для его детей. Но с отъездом герцогини де-Роган Анри стал отчасти чужим для этих стен, которые укрывали его только из сострадания; имел ли он право злоупотреблять этим состраданием?

"Вследствие жестоких ошибок, которые погубили в ваших глазах мое сердце и мое поведение, - писал он m-me де-Роган в конце октября 1790 г., - я не могу долее оставаться там, где вы меня оставили. Новые угрозы, направленные на меня за последнее время, обязывают меня не компрометировать этих дорогих для меня мест и покинуть их. Я покидаю их с сердцем, преисполненным боли и горести, чтобы ожидать в другом месте конца моей жестокой миссии".

И вскоре молодая женщина, вся в слезах, с тремя детьми, перешла через порог старого отеля, оставив точно привешанными к его стенам дорогия воспоминания, связуемые обыкновенно с отчим домом. Печальный исход, хотя отправлялись они еще не в изгнание, но в тот замок, о котором семейное предание, несмотря на то, что он был разгромлен, гласило столько прекрасного.

Дети простирали к этому видению свои маленькия ручки, и Анри вместе с ними. Разве не мираж является последнею радостью заблудившемуся путнику? Но как ни влекло его к этому миражу, Анри чувствовал, что он еще не покончил с честью, этим старым товарищем, который стоил ему уже столько слез, а впереди еще столько крови. Честь требовала его присутствия в Париже. Бывали в его жизни минуты более возвышенные, но не было более мучительной, как минута отъезда экипажа, который увозил всех близких ему. Он поручил семью аббату Вирье, аббату "Bébé", как его звали. Добрее, чем когда-либо, был аббат в этот решительный час, но Вирье желал, чтобы он был более внушителен.

В продолжение двух недель, он переживал мучительные страхи. Его семье предстояло проезжать через местность, где все находилось в опасности. Но наконец пришло письмо от m-me Вирье, что они благополучно доехали до места назначения.

Пюпетьер подвергся менее значительному опустошениюу чем можно было предполагать. Отстояв его, m-me Журне перевязала раны старого жилища. Местами сохранились только заживленные раны в виде новых досок на больших дверях, да копоть дыма на стенах от обгорелых обой.

Внутри стулья хромали, длинные полосы холста висели из продранных картин, в окнах были выбиты стекла, но сохранился кров, под которым жена Анри и его дети могли приютиться. Разве не кажется всегда, когда отойдешь от какой-нибудь опасности, что опасность отошла сама. Сравнивая тишину, в которую она попала теперь, с шумом оставленным ею позади, m-me де-Вирье наслаждалась благотворным впечатлением этого контраста.

Что касается детей, они были вполне счастливы. Для них не существовало ни прошлого, ни будущого, тогда как настоящим были для них те открытия, полные прелести, которые они делали на каждом шагу своих прогулок. Они никогда еще не слыхали этого пения птиц; эти ягоды на изгородях, эти осенние цветы были незнакомы им. Одним словом, настоящее для них заключалось в этой свободе, которой они никогда более не испытывали, в этих новых друзьях, о нежности которых они даже не подозревали.

Разсказы m-lle де-Вирье заставляют нас переживать радости этого маленького мира. В шестилетней Стефани чувствовалась уже та выдающаяся женщина, которую, много лет позже, Ламартин прославил в своих воспоминаниях. Действительно, поэт осветил лучезарным сиянием этих трех детей.

Но какое сильное впечатление произвело на него бледное аскетическое лицо их матери: прошли уже многие годы после Революции, когда он встретился с графиней де-Вирье, она все еще была неутешна, все еще в слезах. Её последним счастьем было то время, когда она была так несчастна в Пюпетьере... 

II.

Несмотря на то, нечто ужасное, что тогда носилось в воздухе, врывалось в закрытые двери, виднелось из под закрытых век, слышалось даже в тишине, жену Анри не покидала надежда, что он вернется к ней.

Под их разрушенным кровом они еще могли быть счастливы. Но с каждым письмом, которое получалось, час этого, столь желанного свидания, казалось, отлетал. Обстоятельства все более серьезные задерживали Анри в Париже.

"... Еслибы я подчинился только моему желанию и утомлению от жизни среди мятежников, меня уже давно не было бы здесь, - писал он Мунье, - но не проходит трех дней без какого нибудь дьявольского открытия и вас удерживает страх не быть там, где вы должны быть в силу своего долга...

"А кроме того, когда я ближе всматриваюсь в положение несчастной королевской семьи, над которой постоянно висит нож, я не могу уйти. Несмотря на декрет, уничтоживший титул дворянства, я чувствую себя еще слишком дворянином, чтобы бросить короля".

этого другом.

Быть может, читатель еще не забыл того барона де-Жиллие, с которым Анри, однажды, встретился вечером в отеле де-Роган, по возвращении из Вильгемсбада. Жиллие в то время смеялся над страхами Анри, которые тот хотел, чтобы он разделял с ним. Но наконец и он нашел свой путь в Дамаск. Чернь разграбила его дом и тем разрушила его иллюзии {Об осаде замка де-Жиллие в окрестностях Роман см. "Mémoires" Ривароля, стр. 867.} и это превратило его в ярого апостола истины.

"Я уже истощил все источники, писал Анри к Мунье, чтобы делать добро и избегать зла, когда я снова обрел Жиллие, которого федерация призвала в Париж. Мы сейчас же приободрили друг друга. Его деятельность, его чистота, его ум, известны вам... Вы поймете, что, не выдаваясь особенно, он не ленив, не безполезен... История, быт может, удивится, узнав из его секретных бумаг подробности на счет той роли, которую он играет... Он приобрел от важных лиц большое и заслуженное доверие...

"... Ах! если бы некоторые характеры были менее слабы, Жиллие давно дал бы другой оборот делу... Во всяком случае, для меня открывается новая будущность, а может быть, и для отечества...".

Когда приходится ставить крест на все прошлое, как пришлось это сделать Анри - все в человеке страдает - сердце, что оно поддалось заблуждению, ум - что он дал себя затемнить. Для того, чтобы придти в себя, надо, чтобы явилась новая обязанность. Жиллие указал на нее Анри, привлекши его к деятельности "Французского Салона" {Монлозье сообщает в своих "Mémoires" (т. II, стр. 309), что монархическое Собрание, под названием "Французский салон", обязано своим происхождением обедам, которые бывали в Пале-Рояле у ресторатора Масс, на этих обедах присутствовали виконт де-Мирабо и многие другие члены правой Собрания. Затем "французский салон" перешел "aux Capucins": Адвокать Лаво приписывал себе основание "французского салона", что совсем неправдоподобно. Он говорит, что это Собрание возникло сперва в rue Royale, butte Saint-Roch, а затем перешло во второй этаж Пале-Рояля. Как бы там ни было, в 1790 г. "французский салон" был правильно организован, как центр действия роялистов и главною задачею его было спасти королевскую семью... (См. "Correspondance du comte du Yaudreuil", t. I, стр. 227. Примечание).}.

Тут оказалось несколько людей с сердцем, людей дела, которые не удовлетворялись платоническим роялизмом, а еще менее тем, чтобы он ограничивался заговорами с иноземщиной; они мечтали об организации политической и военной сети, которая обнимала бы Лионне, Форез, Виваре, и соединялась бы с лагерем Жаллеза, как раз в то время организованным аббатом Блодом Аллие и его братом Домиником.

Среди самых воинственных членов "Французского Caлона" выдавались Жаржанес, де-Поммель, маркиз де-Шапоне, которые также, как Вирье и Жиллие, были уроженцами южных провинций.

План этой организации сохранился в заметках, оставленных Анри; к сожалению, большая часть из них шифрованная, и шифр не мог быть вполне разобран. Но из того, что удалось прочесть, ясно видно, что члены "Французского Салона" старались действовать не только за одно с королем, но при содействии воли, которая взяла бы верх над слабым и неустойчивым королем.

Сперва надеялись, что в лице королевы можно будет найти эту волю. Но эта прелестная женщина "подходила более с своему полу, чем к своему положению". Она могла только очаровать, сбить с толку, умереть.

Её несогласие с эмигрировавшими принцами, её переписка, полная противоречий, с её братьями в Вене, её сухия речи, а подчас и обидные, с эмигрантами, смущали самых преданных слуг монархии.

Все теперь указывали на другую женщину, преданную, полную героизма, влияние которой в совете короля росло с каждим днем.

"Вы парализованы ревностью королевы, писал Водрель графу д'Артуа, а также слабостью короля, у которого, по крайней мере, верный глаз на счёт королевы... и который относится с доверием только к ангелу, обожаемому всеми честными людьми..." {Переписка Водреля, т. I, стр. 398.}.

Ангелом, имя которого было прописано целиком в шифрованных депешах Вирье, была m-me Елизавета. 

III.

Никто до сих пор не воображал, а сама принцесса Елизавета еще менее, чем кто либо, что она может играть политическую роль. И вдруг военный министр, граф де-Ла-Тур дю-Пен попробовал летом 1790 г. сделать из принцессы ближайшого советника короля...

Благодаря ему, принцесса стала самым деятельным посредником между королем, эмигрировавшими принцами и роялистами, оставшимися в Париже. Никто так искренно, как она, не сочувствовал желанию группы, душою которой были Жиллие и Вирье, чтобы король наконец отрешился от примирения, бывшого для него столь фатальным.

"...Я считаю неизбежной междуусобную войну, - писала она m-me де-Бомбелль. - Без этого не будет конца анархии. Чем дольше будут с ней медлить, тем больше будет пролито крови. Вот мой принцип. Еслиб я была королем, я бы им руководилась..." {См. Mémoires de Tabbé Gaillon, т. I, стр. 67, примечание.}.

Этим убеждением были слишком проникнуты и члены Salon franèais, чтобы принцесса Елизавета не явилась для них желанным главою.

Одно случайное обстоятельство делало возможным их ежедневные сношения с нею. С того времени, как принцесса распустила свой дом, Жиллие состоял при её особе. Таким образом Жиллие, как бы акредитованный посол Salon franèais, вскоре после федерации 1790 г., вел переговоры с принцессой Елизаветой по поводу одного из планов бегства королевской семьи, чрезвычайно хорошо обдуманного, лучшого из всех, какие предлагались. Под предлогом охоты в Фонтенебло, король верхом должен был доехать до Аваллона; из Аваллона предстояло добраться до Отен, где королева должна была присоединиться к нему и вместе с ним и его сестрою направиться в Лионне. Де-Поммель, составивший этот план, был уверен в преданности тех двух городов, через которые приходилось проезжать, а также в преданности войска, которое стояло в нем гарнизоном. Он разсчитывал, что под его конвоем будет легко добраться до Лиона. А там можно будет организовать сопротивление.

Вирье отвечал за содействие его друзей, дофинцев, к которым должно было присоединиться порядочное количество дворян пограничных провинций.

Ла-Кейлю и де-Сабран, епископу Лаонскому, было поручено сообщить об этом проекте принцессе Елизавете. Сначала сам король, как будто, отнесся сочувственно к нему, так что сестра его писала m-me Режекур: "здоровье больного поправляется. Ноги его становятся крепче, вероятно, скоро он будет в состоянии ходить".

Надо ли говорить, что под больным подразумевался Людовик XVI?

Но увы! через несколько дней новое письмо оповещало, что "больной снова впал в свою апатию".

"...Доктора, - писала с грустью принцесса, - видят угрожающие симптомы".

Ничто так не обезкураживало и не разстраивало партию роялистов, как нерешительность короля. Но что значили эти несогласия сравнительно с тем разладом, какой царил в королевской семье?

"...Бог милосерд, - писала принцесса Елизавета, - он положит конец несогласию в семье, для которой так необходимы единомыслие и согласие. Не могу думать об этом без ужаса, не сплю ночей, сознаю, что это несогласие погубит нас всех".

"У нас в доме ад, - писала в свою очередь королева в Ферзену: - моя сестра (принцесса Елизавета) так безразсудна, и до такой степени под влиянием своих братьев, что нет возможности разговаривать с ней или надо ссориться с ней каждый день".

По этим отрывкам из переписки можно судить о том, как Марии-Антуанетта отнеслась в тому влиянию, какое её belle soeur вздумала проявлять на Людовика XVI. Не тут ли была причина тех противоречий, от которых король безсильно отбивался?

План побега, который был сперва принят, и от которого Людовиб XVI внезапно отказался, заключал в себе много шансов успеха.

20 тысяч крестьян, с Жаллезом во главе, готовы были идти на клич: "да здравствует король!" Принц Конде и граф д'Артуа должны были прибыть в Лион, чтобы стать во главе мятежа, организованного верными "Salon franèais". Из донесений, присланных Вирье старшиной этого города, Эмбертом Коломесом, видно, что мятеж готов был вспыхнуть. Представьте себе, что были даже предусмотрены разные подробности по приему принцев и разные административные формулы нового правления. Говорили, что доводы короля Сардинии и имератора Австрийского разрушили этот проект. Дурные отношения Леопольда к королевской семье несомненны из многих доказательств. Тем не менее, кажется, нерешительность короля, происходившая вследствие разлада в семье, была настоящею причиной этого нового удара, нанесенного надеждам роялистов, которые вместе с Вирье и его друзьями искали благополучия Франции в самой Франции. 

IV.

"умели держать надежду в ежовых рукавицах", так как каждый час сбивал ее только больше с толку.

Теперь вдруг, неизвестно с чего, король санкционировал гражданскую конституцию духовенства.

"Утверждение это состоялось в день св. Стефана, - писала принцесса Елизавета; - вероятно этот блаженный мученик должен отныне служить нам примером" {26 декабря 1790.}.

Тот, кого побивают каменьями, умирает тысячью смертями. Это непрерывное страдание, которое все не кончает с вами, есть синтезис всех мук. Церковь и монархия, избиваемые всяческими руками, были пришиблены, но не умирали.

Ревом триумфа была встречена злосчастная слабост короля. Врывались в церкви, чтобы драться в них, чтобы заставлять в них танцовать, как в Кастельнодари, священников и монахинь, оторванных от их паств и монастырей.

Последнее утешение - молиться - отнималось у Франции. Но как это всегда бывало с Анри, самое подавляющее впечатление не могло сразить его. Обстоятельства не позволяли поддаваться ему.

Едва произнесена была постыдная присяга священников Грегуаром 1 января 1791 г., как Собрание, вкусившее вероотступничества, потребовало поимянной переклички.

Все депутаты, духовные лица, все призваны в присяге. Слышатся возгласы: "на фонарь тех, кто не присягнет!.."

Епископ Ажанский де-Боннак выступает первый. Он приходится дядей Анри по его бабке. Когда этот маленький горбатый человек, с удивительно умным лицом, заявляет, "что он слишком хорошого мнения о Собрании, чтобы допустить, что оно пожелает его обезчестить...", трибуны приходят в возмущение. Епископ, делая вид, что ничего не замечает, заключает свою речь решительным отказом дать присягу. Весть об этом распространяется быстро и у дверей манежа раздаются усиленные крики. Это действует "полк королевского отрепья", по словам одного современника, на терасе де-Фейльян, готовый перейти от свистков к убийству. Под рев этот, Вирье, потаенным проходом, затем окольною улицею, спасает сперва епископа, а потом и других священников, которые, подобно епископу, отказались от присяги...

19 февраля октябрьския мегеры наводнили собою дорогу в Севр. На этат раз дело шло не допустить mesdames, теток короля, до бегства за границу. И вот оне появились пьяные, разукрашенные трехцветными лентами. Оне топчутся в весенней грязи. Все останавливаются, чтоб посмотреть на их дефилирование. "Это, говорят, m-me Шагалка (l'Enjambée) отправляется к принцессам, чтобы помешать их бегству".

Как могли узнать эти гарпии, что mesdames, сейчас же после того как король подписал гражданскую конституцию духовенства, "объявили, что не в силах остаться ни одного дня в раскольничьей стране?" Но слух об этом распространился мгновенно. В этом видели протест против декретов Собрания. Муниципалитет приходит в ярость, и сейчас же "дамы нации" отправляются "предотвратить посягательство".

Было 5 часов. Анри, предупрежденный Дюпюи, покинул Собрание. Он скоро нагнал эту орду, и просвочил мимо галопом на коне.

Но женщины узнали его. Оне догадываются, куда он мчится. Целый град камней летит в него. "На этот раз ему не улететь, маленькому воробушку!" Мегеры стараются схватить лошадь за уздцы. Анри освобождается и, едва переводя дух, проникает в столовую, в Бель-Вю, где mesdames садятся за стол ужинать.

Бель-Вю и несчастные действительно проглотили формулу её, запеченную в пирожке.

С ужасом выслушиваются вести, привезенные Вирье.

Принцесса Аделаида и Виктория обнимаются, точно собираются умереть. Анри удается найти карету, которая ожидает их в отдаленном дворе. Она принадлежит какой-то приезжей из Парижа. Вирье сажает в нее обеих принцесс и велит кучеру ехать галопом в Медон, но вороты заперты, неизвестно где ключ. Гарлебик, швейцар, скрылся. Замок не поддается, несмотря на все усилия слесаря и его двух помощников.

Mesdames теряют голову, кричат, хотят выходить из кареты. Анри налегает спиною на дверцу, замок ломается... как раз во время, чернь уже ворвалась во двор с Севрских ворот... 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .