Роман роялиста времен революции.
Глава шестнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава шестнадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. 

Признания барона де-Жиллие. - Император Леопольд. - Его политика. - Письмо Водрения. - Таинственная личность. - Он называет себя Монтальбано. - Необычайные предложения. - Жиллие просит Анри именем принцессы Елизаветы проводить Монтальбано в Кобленц. - Условия, поставленные неизвестным относительно путешествия. - Затруднения Анри. - Эмиграция в Кобленц. - Письма виконта де-Вирье-Бовуар. - Путешествие Анри через Брабант. - Прибытие в Бонн. - Письмо к графу д'Артуа. - Прибытие в Кобленц. - Прием принцев. 

I.

Вместе с поэзиею незавершенных судеб, на долю Анри выпадала и поэзия таинственных неудач.

Однажды, утром, в ноябре 1791 г., к нему явился барон де-Жиллие. Жиллие казался встревоженным. Он только-что был у принцессы Елизаветы и пришел сообщить Анри об одном деле, для которого требовался безусловно верный и надежный агент.

В предшествовавшем году предполагали, что недоброжелательство австрийского императора разрушило все планы Salon franèais. С тех пор обстоятельства изменились, и теперь интересы Леопольда были солидарны с интересами Людовика XVI.

Распространяясь, революция угрожала всем соседним странам. В особенности со стороны Бельгии, казалось, плотина прорывалась. Являлась опасность для самого императора. И он, столь равнодушный к несчастью сестры, то и дело высылал полки за полками в Монс, в Люттих, в Камур. Такая мера не могла никого удивить в то время, когда, по словам Мирабо, "каждая женщина производила на свет или Мазаниелло, или Артвельда".

Можно было не удивляться, но нельзя было французским роялистам не воспользоваться положением, обостренность которого поражала даже самых легкомысленных людей.

"...То, что делается в Брабанте, - писал Водрейль графу д'Артуа, - могло бы для нас быть весьма интересным и выгодным, при желании. Повидимому, если не вмешается Провидение и не запретит дьяволу заниматься нашими делами, у заговорщиков не будет других препятствий, кроме тех, какие они создают себе сами. 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При виде Жиллие, входившого к Анри, можно было подумать, что Провидение услыхало молитву Водрейля.

Точно вызванный ею, за несколько дней перед этим, к барону де-Жиллие явился неизвестный, велевший доложить о себе, как о графе Монтальбано. Это был человек гордой осанки; все лицо его было испещрено рубцами, что нисколько не умаляло его благородного вида. Монтальбано говорил чрезвычайно сдержанно и свою осторожность скрывал под плохим знанием французского языка.

Как он дурно ни выражался, Жиллие, однако, скоро узнал, что он явился с поручением, от которого зависит благополучие королевской семьи. И если он обращается к барону, то именно потому, что ему известно, что он пользуется доверием принцессы Елизаветы, которая имеет большое влияние на своих братьев-эмигрантов.

Действительно, Монтальбано было поручено устроить сближение "Monsieur" (впоследствии Людовик XVIII) и графа д'Артуа с одною таинственною личностью, представителем которой являлся Монтальбано. Личность эта, по словам Монтальбано, занимала в Европе такое высокое положение, что вмешательство её может иметь решающее влияние на события.

От нея зависело, чтобы австрийския войска, расположенные на французских границах, сделали диверсию в пользу монархии. Такова была сут переговоров неизвестного с Жиллие, которые он закончил словами:

"Согласны ли вы на участие, какое я вам предлагаю?.."

Казалось бы, что может быть более странным, чем такое сообщение от такого человека. Но уже давно приходилось не задаваться дипломатическими приемами. Поддержка, которую могли обезпечить австрийския войска, была настолько верна, подробности, которые сообщал об её организации Монтальбано, были так определенны, его знание государственных людей Австрии настолько полно, что было бы неблагоразумно не отнестись к этому делу с должным вниманием,

Сообщения этого неизвестного, по приказанию принцессы Елизаветы, были тщательно разсмотрены. Они не только не менялись, но напротив с каждым днем дополнялись какою нибудь новою подробностью, но Жиллие так и не удалось допытаться от своего собеседника, кто таинственное лицо, представителем которого он был.

"...Я вам достаточно сказал, - повторял неизменно Монтальбано. - Остальное я передам лично графу д'Артуа и графу Прованскому... Я готов это сделать хоть сейчас, если меня допустят к ним..."

Такая таинственность повергала в совершенное недоумение принцессу Елизавету и Жиллие. Они были в страшном затруднении на счет выбора человека, которому можно было бы поручить это дело. Нужен был человек большой энергии, при еще большем самоотвержении. Перебрав всех верных людей, оставшихся при них, принцесса Елизавета и Жиллие остановились на Анри.

Его ум при организации Salon franèais, а также его преданность указывали на него, как на подходящого человека.

II.

Анри сознается в своих записках, что на первых порах он не был особенно польщен миссиею, которая на него возлагалась. Сделаться, так сказать, поручителем неизвестного человека, неизвестно откуда явившагося и неизвестно к чему стремящагося, было мало привлекательно.

Чем более он обдумывал задачу, тем более она казалась ему рискованною. Надменный тон этого человека, которого ему приходилось вводить, особенно не нравился ему.

Монтальбано, действительно, безпрестанно повторял те три вопроса, которые он собирался предложить принцам.

Он хотел узнать из их собственных уст - "способны ли они хранить тайну... будут ли они согласны указать на уполномоченного для заключения договора... и действуют ли они в интересах короля или в своих личных...".

Печально то время, когда пришлый человек мог сомневаться в честности французских принцев и когда подозрения эти были не безосновательны!

Анри было известно, что в Австрии {5 сентября 1791 г. император Леопольд писал: "Эти принцы, со своими проектами, думают только о себе, а не о короле... не о благополучии самого дела. Они только интригуют. С этим народом ничего не поделаешь".} как и во Франции {Этою мыслью прониклась даже королева: "...В его сердце, - писала она по поводу Monsieur, - больше личной любви, чем привязанности к брату, а тем более ко мне. Всю жизнь его печалью было, что не он господин... Эта страсть всюду соваться еще только усилилась со времени нашего несчастья". Когда барон Гогела принес Марии Антуанетте отказ принцев исполнить приказание короля: "Они губят нас... губят... - воскликнула она сквозь слезы. - Monsieur предает нас... нас убивает... Каин... Каин... Нам не остается ничего более, как умереть..." (Письмо m-me де-Ламбаль июля 1791 г. Collection Feuillet de Conches, т. II, стр. 148. - Гогела, Мемуары).}, подозревали братьев короля в личных видах.

Но если их отказ вернуться в Париж, несмотря на формальное приказание короля, повидимому и подтверждал это мнение, все-таки Вирье не мог допустить, чтобы иностранец осмелился обратиться к ним с своими вопросами.

"Быть не может, - пишет Анри, - чтобы наши принцы отнеслись в Монтальбано как к равному себе, или стали бы себя компрометировать заявлением своих принципов, или изложением своих политических взглядов... "Но мне кажется совершенно невероятным, чтобы какая-то неведомая личность позволила себе подобную нескромность в качестве уполномоченного какого-то таинственного лица..."

Монтальбано клялся, что он назовет это лицо, как только состоится его свидание с принцами. Но не было ли в этом какой ловушки? Монтальбано не являлся ли агентом какой-нибудь коварной измены?

Жиллие и Вирье безпрестанно возвращались к этому ужасному событию и отпладывали отъезд со дня на день. Но напрасно они поверяли свои опасения принцессе Елизавете; принцесса была непреклонна в своем желании, и велела немедленно собираться в путь.

Для Вирье не оставалось ничего более, как повиноваться.

все заверения, которые прорывались у Монтальбано. Если они не подтвердятся - можно и не идти дальше.

Так как авантюрист особенно налегал на то, что у него много приверженцев среди интеллигенции австрийских войск, расположенных в Бельгии, то Вирье решил вместе с Жиллие, что для того, чтобы убедиться в этом, можно проехать через Монс, Намур и Люттих. Раз уже был намечен маршрут, ничто не могло задерживать более отъезда.

17 декабря 1791 г. Анри выехал вместе с Монтальбано из Парижа, под именем графа де-Монклар.

Одновременно, кратчайшим путем, выехал и курьер, отправленный принцессой Елизаветой, чтобы предупредить графа д'Артуа и Monsieur o прибытии к ним одного разведчика с важным сообщением.

Анри смотрел на результат этой последней жертвы без всяких иллюзий. Он шел к цели, как солдат, без оглядки. Еслибы он оглянулся, хватило ли бы у него сил бросить всех своих близких, которым он даже не сказал о своем отъезде?

III.

Помимо сомнений в успехе своего путешествия, ничто не могло быть для Анри более неприятным, как поездка в Кобленц. Там ему предстояло столкнуться с эмиграциею, которой он был всегда таким непримиримым врагом.

Письма, время от времени получавшияся им от Вирье-Бовуара, были не такого свойства, чтоб изменить его чувства. Никто лучше виконта не мог бы сообщить Анри о безплодности испробованных там усилий.

Там мечтали о возстановлении Версаля со всем его великолепием, с его этикетом. Эмигранты всеми силами старались там загальванизировать свое прошлое.

счастью, и пажи, мушкетеры, легкая конница, эмигранты всякого сорта, пролезали через окна замка Шумберлуст, чтоб воскрешать свои прежния почести и положения.

"который, по выражению Риволя, в зависимости от того, смотрели ли на него из Кобленца или из Парижа, заставлял смеяться или плакать", оживает в письме, полученным Анри как раз в минуту отъеэда:

"...Так как ты уведомляешь меня о своем приезде, - писал ему виконт де-Вирье, - повторяю тебе, дитя мое, что у тебя есть враги в Кобленце и враги многочисленные.

"У общественного дела они тоже есть и весьма опасные. Чрезмерное честолюбие одного из вожаков (Калонн), честолюбие, превышающее его средства, старая интрига пересаженных сюда царедворцев, плюс интрига новых авантюристов, которые явились в надежде поживиться и нажиться, тоже легкомыслие, та-же болтливость, та-же наглость, которая нас повсюду всегда выдавала, вот что я здесь вижу... Прибавь к этому хвастовство, самое отвратительное самомнение, дурацкую злобу, безграничную жажду мести, а кроме того дух мятежа, отсутствие субординации - вот тебе довольно верная картина нашего настроения...".

С этому изображению, и без того не особенно лестному, было прибавлено виконтом еще несколько штрихов, особенно грозных для Анри:

"...В наглом злоупотреблении победою, которой мы еще не одержали, мы проклинаем, осуждаем всех тех, которые еще не перебрались сюда, чтобы увеличить нашу численность... Мы чуть ли не назначаем срок, после которого не будем уже принимат тех запоздалых, которые явятся отнимать у нас часть наших выгод..." 

Кто не слыхал об отеле "Трех Корон", в котором прибывшие в Кобленц в понедельник собирались, чтобы освистать тех, кто прибывал во вторник, которые в свою очередь освистывали тех, кто приезжал в среду? - и все это, к удовольствию целой толпы хорошеньких женщин, налетевших туда, чтобы изображать из себя Агнес Сорелей скорее, чем Жанн д'Арк {Находим эти подробности в письне де-Симолена, русского министра: "...М-me де-Бальби, и m-me де-Поластрон, любовницы обоих братьев (Monsieur и графа д'Артуа), завидуют одна другой. Первая занимает дачу около Кобленца, усграивает у себя ужины, игру, как в Люксембурге. Другая же критикует её обстановку... а принц де-Конде, m-me де-Монако и их друзья образуют отдельный маленький двор..." (Collection Feuillet de Conches, т. II, стр. 240).}.

Связываться с приверженцами конституции, "под лицемерною маскою которых скрывалось разложение", как писал Водрейль, никто в Кобленце не считает за нечто даже возможное...

И вот за это-то невозможное Анри предстояло взяться...

Конечно, он предпочитал еще это своим свиданиям на едине с Монтальбано, "хотя он не являлся к нему иначе, как с заряженными пистолетами, а если им случалось ночевать под одним кровом, то имел всегда при себе на готове шпагу..."

"Хотя я должен сознаться, - прибавляет Анри, - что все, что я видел, подтверждало слова авантюриста.

"Едва мы переступили через границу, как я узнал, что каждый день прибывали из Германии рекруты, повозки, нагруженные телеги... Я насчитал 109 транспортов из Ахена до Кёльна... и весьма возможным являлось заверение моего спутника, что в самом непродолжительном времени в Бельгию прибудут 10 тысяч людей, готовых к походу...

"...Совершенно верно и то, что войско, которое мы встречаем, недовольно своим начальством. В особенности в Намюре я заметил у офицеров ненависть к маршалу де-Ласси..." Они обвиняют его в равнодушии императора к положению сестры {Маршал де-Ласси был главным квартирмейстером во время походов 1758 и 1759 г. на Пруссию. Фридрих Великий высоко ценил его как военного человека. Император вполне доверяися ему в военном деле. (См. в письмах де-Линь, его разговор с Фридрихом Великим о маршале де-Ласси, стр. 25).}.

Как раз, в разговорах с Жиллие, Монтальбано особенно напирал на то, что поведение маршала возбуждает сильное неудовольствие в австрийском войске.

Анри имел возможность убедиться, несколько дней позже, что офицеры главного штаба ожидали только сигнала, чтобы начать действовать.

"...Я все более и более поражаюсь тем, что вижу и слышу, - пишет он. - Повидимому Бендер, который вомандует австрийскими полками в Нидерландах {Бендер, сын простого ремесленника из Бризгау, род. в 1713 г. Благодаря тайному браку с принцессою Иземберг был сделан фельдмаршалом в 1790 г. Вследствие несогласий между генерадами Ла-Тур и Болье был сделан главнокомавдующим войск в Нидерландах.}, так настроен, что мы можем разсчитывать на него... Наконец целые полки, между прочим, Кобургские гусары, уже готовы к войне и, как мне кажется, не сегодня завтра перейдут через границу." 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Монтальбано между тем делался все более и более откровенным, по мере того, как он видел, что его слова подтверждаются фактами.

Тоже было и с Анри. Между обоими путешественниками явилось доверие. Выяснялись некоторые подробности, авантюрист высказывал более точно план действий, который ему было поручено сообщить братьям короля...

По мнению Монтальбано, было невероятным, чтобы французская армия, после того, как из нея выбыли почти все офицеры, могла бы устоять против нападения австрийского войска со всех границ. Этою неурядицей можно будет воспользоваться для того, чтобы направить на Париж летучий отряд, и, с помощью французских роялистов, похитить короля, для того, чтобы препроводить его и все его семейство туда, куда того пожелает таинственный патрон Монтальбано. 

Монтальбано же медлил, смущался от одной мысли выдать свой секрет. Становилось все более и более очевидным, что секрет этот тяготил его, и нападки Вирье, которые делались все более оскорбительными, по мере того, как противник его ослабевал, наконец взяли свое.

То, что Анри предвидел, осуществилось. Однажды, когда он довел Монтальбано до белого каления, имя таинственной личности сорвалось у него.

Но как только он выдал себя, он бросился к ногам Вирье, умоляя его дать ему честное слово, что он не откроет никому тайны.

"У меня так все помутилось в голове, - пишет Анри, - от странного открытия, которое было мне сделано, что я решительно был не в силах сообразить ни хороших, ни дурных сторон его... То, что я узнал, казалось мне до того фантастичным, что одновременно с пробудившимися во мне большими надеждами, я невольно сделался вдвое осторожнее с моим сотоварищем по путешествию.

"Мои опасения усилились. Я страшился теперь, чтобы в случае неудачи мой приятель не вздумал выдать все в Париже... Путь, по которому я до сих пор шел, становился настолько неверным, что я готов был поручиться, что никто не в состоянии был бы выяснить себе из него хоть что нибудь..." 

IV.

И так, при условиях самой непроницаемой тайны, было довершено путешествие Анри. В конце января 1792 г. он прибыл в Бонн.

Предупрежденный письмом о скором приезде своего племянника, виконт де Вирье-Бовуар, уже за несколько дней, вручил "Monsieur" следующее письмо:

"Мое уважение и привязанность к вашему высочеству, а также моя преданность к королю и к нашей бедной отчизне, приводят меня к стопам вашего высочества, чтобы сообщить вам вещи величайшей важности... Знаю, что ваше высочество предупреждено о моем приезде одною дорогою рукою (принцессой Елизаветой), которой известна причина моего путешествия. Я должен был прибыть двумя неделями раньше. Но причиною этого замедления были те меры, которые я счел необходимым принять для того, чтобы основательнее изследовать то, что я имею представить на усмотрение вашего высочества.

"Даже семейство мое не знает где я...

"У врат Кобленца я еще нахожусь хранителем моей тайны - единственный человек, которому известен мой приезд и ничего более, это тот, которому я поручаю передать это письмо вашему высочеству..."

Просьбою об аудиенции заканчивалось это письмо.

Но, несмотря на настояние виконта де-Вирье, аудиенция заставляла себя ждать.

"Я в точности исполнил твое поручение, - писал он, - и вечером я отдельно спросил Monsieur и его брата, какие будут приказания. Оба ответили мне, что они с удовольствием тебя повидают, но что спешного ответа на письмо не требуется.

"Тем не менее, я просил их, прежде чем они тебя примут, заняться имеющимися с тобою делами, чтобы тебя не задержать... Это они мне обещали..."

Но в Кобленце обещания стоили ответов.

"Вы прелестно пишите - говорил Водрейль графу д'Артуа, - но вы никогда не отвечаете..."

Несколько дней прождали Вирье и Монтальбано, приютившись на постоялом извозчичьем дворе в Бонне, с одинаковым нетерпением, когда принцы соблаговолят ответить. Наконец было получено следующее письмо:

"Во-первых - здравствуй... я очень тебя люблю... - писал виконт де-Вирье. - Затем вот тебе мой бюллетень. Сегодня утром, около 9 часов, я видел графа д'Артуа. Наконец он переговорил с своим братом Purgé (sic) и передал мне, чтобы ты явился с ночи во мне в улицу des Castors, No 371. Я сегодня сам увижу Purgé. Он будет, насколько мне известно, в состоянии тебя выслушать, и я уговорюсь с ним на счет часа и способа препровождения тебя к нему совершенно incognito. Это может состояться в пятницу вечером.

"... По прибытии, тебе надо будет сказать твою фамилию мсье Приорио, которой исполняет должность старшины. Назовись Ферулья {Долина в Пюпетьере.}. Сейчас повидаю Purgé и скажу ему, чтобы он сделал распоряжение, чтобы оставили Ферулья в покое".

Покуда Шоппар, старый слуга виконта де-Вирье, впускал Анри с своему барину в улице des Castors, Анри сам, как сознается, страшно волновался. Завтра он должен был представить принцам неизвестного авантюриста, которого он, отчасти, являлся поручителем. Эта ответственность показалась ему вдруг чем-то ужасным и его опасения еще усилились в виду характеристик графа д'Артуа и Monsieur, какие ему сделал виконт де-Вирье:

"Один был олицетворением легкомыслия... В другом он найдет остряка, которого романическое путешествие Анри должно было непременно вдохновить на какой нибудь экспромт..."

Более чем эпиграммы Анри опасался каких нибудь намеков на его роль в Etats généraux или в учредительном Собрании и он, который так храбро вел борьбу с Мирабо и с убийцами 5 октября, крался вдоль стен маленькой площади, отделявшей его квартиру от дворца.

Любезный прием, почти нежный, принцев, сейчас же успокоил Вирье насчет их расположения к нему... "Граф д'Артуа был чистосердечен, милостив... Monsieur принимал во внимание, что имеет дело с приверженцем конституции и верным роялистом..." Но он разом положил конец всякой возможности со стороны Анри даже намекнуть о предмете его миссии следующею фразою: "никакия путешествия в мире не в состоянии вырвать Франции из рук Арлекина..."

На языке, бывшем в обращении в Кобленце, "Арлекин" было прозвище, данное французским революционерам.

Граф д'Артуа превзошел его в равнодушии, он отпустил Анри с следующими словами:

"Время терпит... во всяком случае вы будете своевременно предупреждены о решении, которое следует будет принять... Что касается той личности, об ней покуда можно не думать..."