Роман роялиста времен революции.
Глава восемнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава восемнадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. 

Накануне 10 августа. - Первый удар в набат, - Gentilhommes в Тюльери. - Физиономия дворца. - Король. - Маршал де-Малье. - Людовик XVI скрывается в Национальном собрании. - Первая стычка. - Приказ прекратить огонь. - Швейцарцы и Gentilhommes'ы в саду Тюльери. - Вирье спасается от резни. - Он приезжает в Лион. - Шалие. - Его портрет. - Занятие Савои. - Графиня Вирье в Лозанне. - Эмиграция. - Изречение Гете. - Отчаянные письма Анри. - Преследования в Лозанне. - Анри вызывает к себе жену, в Лион. - Болезнь маленького Аймона. - Его портрет по Ламартину. 

I.

Дант встретил в своем аду целую толпу душ несшихся за знаменем, которое держала вечно убегающая фигура. В ту минуту, когда они думали, что настигли его, призрак исчезал и несчастные души в безпорядке летели в пропасть.

Это верное изображение монархии с самого начала Революции. Она тоже бежала со знаменем в руке и увлевала за собою своих верных, которые вместе с нею должны были погибнуть 10 августа.

Какая надежда могла быть у них, кроме надежды на смерть, при виде всей этой массы народа, которая во время бунта бросилась приступом на Тюльери?

Около полуночи 9 августа раздался первый удар в набат, в Корделье. Он разбудил марсельцев в их казармах. В то же время он оповещал последних друзей короля, что настал час поспешить ко дворцу.

Вирье, Кастежа, Ламартин, д'Эрвильи, Клермон д'Анбоаз являются первыми, за ними следуют Пюизегюр и Малье. К часу ночи прибывают во дворец еще 30, 40 gentilhommes'ов. Между ними Преси, с которым Анри встретится скоро на другом поле битвы.

В Тюльери страшная безурядица. Она разрушительным ветром проносится над этими несколькими батальонами верной, неизменной, национальной гвардии и над этими полками швейцарцев, которые сохраняют еще свой гордый вид. Тем не менее, чувствуется, что тут нет ни воли, ни приказаний, что король не знает, что ему делать с солдатами...

Грустно было видеть, как он при первых лучах света, в лиловом сюртуке, в шелковых чулках, шатаясь от усталости, тяжелою поступью прохаживался среди своих последних защитников, улыбаясь им унылою улыбкою.

Таким образом он ходил от двора Карусель до Тюльерийского сада, машинально повторяя все те же слова или скорее издавая звуки, которых он сам не слыхал. Перед этою атониею национальными батальонами овладевает чувство иронической жалости. Швейцарцы, которым нет дела до короля, не замечают его слабости. Но какое горе для этих двух, трехсот Gentilhommes'ов, которые желают только смерти, не найти в глазах их повелителя ни искры битвы, на устах ни слова из увлекательных слов Беарнейца!

За свои 80 лет старый маршал Малье, который командует этой кучкой храбрецов, не раз видел монархию в опасности, и никогда он не отчаявался. Но теперь, при виде того, как король покидает свой дворец, чтобы спрятаться за креслом президента в Собрании, он отчаивается.

Еще не было ни одного ружейного выстрела, еще не было пролито ни одной капли крови... Покуда проливают только слезы ярости эти верные, в которых король повидимому сомневается.

Людовик XVI ушел, не отдав им никаких приказаний. Они не знают, должны ли они присоединиться к тому небольшому отряду, который последовал за ним, или они должны вступить в безполезную борьбу с чернью.

Жители предместий, повидимому, тоже в нерешимости.

Начинаются переговоры между ними и швейцарцами, которые выглядывают в окна. Но вдруг раздается выстрел, затем другой. Без всяких приказаний завязывается общая стрельба.

Швейцарцы переходят с наступательным действиям. Три или четыре их роты, в полном порядке, появляются внизу большой лестницы.

Толпа, при виде их, отступает и разсыпается. Gentilhommes'ы с жандармериею наступают с обнаженными шпагами. Все бежит, все отброшено до самой площади Карусель.

Победа за королем.

Швейцарцы кидаются, чтобы окончить ее, как вдруг появляется запыхавшись д'Эрвильи из Собрания, куда он проводил Людовика XVI.

"Не стрелять! - кричит он, когда ему удается быть услышанным. - Король желает и требует, чтобы за ним последовали!

В такую минуту подобное требование всех поражает. Тем не менее не остается ничего более, как повиноваться.

Отступают. Тогда толпа переходит к наступательным действиям. Она в безпорядке врывается во дворец вместе с швейцарцами. Начинается самая отчаянная борьба.

Драка один на одного, такое избиение на лестницах, в капелле, в апартаментах короля, что не уцелеть ни единому gentilhomme'у, ни единому швейцарцу.

Тем не менее некоторым, в том числе и Анри, удалось выбраться из дворца и пробраться в собственный сад короля. Они бегут к решетке, которая отделяет его от большого сада Тюльери,

Калитка заперта. Ее расшатывают. Она не поддается. Наконец одна решетка поддается; но отверстие так узко, что за раз больше одного человека не может пролезть, тем не менее одному швейцарцу удается пролезть и добраться до первых деревьев.

В это самое время, батальоны, расположенные перед мостом Ройяль, замечают небольшой отряд, который спасается бегством, и направляют в него залп пуль.

При звуке выстрелов, в окнах дворца показываются марсельцы. И вот они тоже начинают стрелять с тыла в Анри и его друзей.

Удержаться на позиции немыслимо. Семь трупов уже лежат у решетки и заслоняют проход. Нельзя медлить. Повсюду смерть; она неминуема, если пойдешь назад, и есть некоторая надежда ее избежать, двинувшись вперед.

И вот идут вперед, пробираясь ползком между трупами.

Затем швейцарцы и gentilhomme'ы бегут, перепрыгивая от одного дерева в другому, покуда они наконец вне раиона пуль негодяев, которых, повидимому, весьма забавляет эта охота на людей.

Они убили 12 или 15 швейцарцев. Их красные мундиры были хорошею целью. Их трупы лежат между решеткою и первыми деревьями. Там же убиты на смерть Кастежа и Клермон д'Анбоаз...

Вирье, благодаря своему маленькому росту, совершил этот опасный переход благополучно. Посчастливилось также Виоменилю, Ламартину и еще нескольким. То прокрадьгваясь, то убегая, то прячась за деревья. им удалось добраться до оранжереи в конце сада. Оттуда они выбрались на набережную. Они разсчитывают скрыться в Елисейских полях. Но конный отряд, который выезжает на площадь Людовика XV, заставляет их направиться на откос Сены. Там лодка. Они прячутся в нее. Отряд проезжает мимо, не заметив их... Они спасены.

Эти подробности заимствованы у Ламартина, который слышал их от своего отца. От отца также он узнал, что беглецы добрались до леса в Медоне.

Вероятно, Анри скрывался с ними. Но в записках его дочери не упоминается об этом мучительном эпизоде. В них прямо говорится о прибытии его в Лион и именно в таких выражениях: та же воля, которая направила моего отца в Кобленц, направила его на смерть..." 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

II.

Постановления, принятые городским управлением Лиона на другой день, 10 августа, могут дать верное представление об опасностях, которым подвергался Анри. Постоялые дворы, гостинницы всех родов подвергались ежедневному обыску. В них с таким рвением разъискивались бежавшие из Тюльери, что Вирье был вынужден менять каждый день и имя и помещение.

Надо сказать, что город попал в руки Шалие {Жозеф Шалие, род. в Болар, в Пьемонте, в 1747 г. Его отец готовил его для духовной карьеры и потому заставил его пройти курс философии у доминиканцев. Ум без равновесия, его можно назвать изступленным революции.

Едва окончивь семинарию, Шалие сделался школьным учителем, затем комивояжером, затем за свой цинизм в монент неудавшагося проекта Salon franèais попал в члены муниципального совета Лиона, в качестве полицейского администратора. Отчисленный в апреле 1792 г. за то, что прикавывал сечь женщин и девиц у дверей церквей, он заставил себе возвратить свою должность законодательным собранием 15 августа 1792 г. Его возвращение в Лион было настоящим триумфом.}, этого мрачного иллюмината, который придавал Лионскому террору характер поразительно странный.

Как и Шабо, Шалие был растрига. Его голос, его жесты, слова носили на себе отпечаток духовного красноречия. Он говорил только тирадами, апокалипсическими строфами. У Шалие были те-же слова, что и у Савонаролы, проклятия, достойные пророков, умиление дев, и нечеловеческое смирение, чисто мученическое.

В своем безумии человек этот отражал все безумия массы. Шут, сангвиник, мистик-палач, фанатик до невозможности - таков этот Шалие.

О нем можно сказать, что он сохранился в воспоминании Лиона, как те боги, в которых олицетворяли свои страхи народы - дети...

Он тоже покинул Париж на другой день 10 августа.

Он не прятался, как Вирье. Он возвращался в Лион победителем.

При всякой остановке он взбирался на козлы дилижанса и обращался к бунтовавшей черни с речами.

"Когда он говорил, - рассказывает один из свидетелей, - нечто в роде кровавой пены выходило с его уст"...

"Я до сих пор еще слышу, - говорит в свою очередь m-lle де-Эшероль, - слова, которыми закончил свою речь этот бесноватый, при своем проезде через Мулен...

"Братья, вы разрушили позорную Бастилию, но вы уничтожили только стены!.. Отрубите головы и вы будете свободны... Долой королей!.. Смерть тиранам"!..

"Дилижанс уже скрылся в облаках пыли, а все еще раздавались крики смерти этого изступленного человека".

Вот чудовище, от которого Анри надо было прятаться, чтобы исполнить возложенное на него поручение принцессы Елазаветы. О, какие предзнаменования для него, еслибы он верил в них, эти осколки статуи Людовика ХИѴ, которые валялись на площади Белькур, это избиение офицеров Royal-Pologne, эти умерщвления священников за то, что они праздновали возвращение Шалие! Но что значили все эти предзнаменования для того, у кого единственною заботою было пожертвовать собою ради службы королю?

То под именем "Камила Пернона", то под именем "Пагануччи", наконец, под именем "сэра Брюиссе", Анри бегает по городу, разъискивая роялистских коноводов, которые скрывались так же, как и он.

Первый, на след которого ему удалось напасть, был Доминик Аллие, брат аббата Клода Аллие, с которым Анри встретился в Кобленце. После поражения в Жаллезе, Доминик бежал в Лион. Анри нашел его уже забывшим неудачу и готовым на новую попытку, которой повидимому благоприятствовали обстоятельства.

22 сентября генерал Монтескью занял Савойю и принудил таким образом короля Сардинии выйти из его нейтралитета. Это и было, наконец, той диверсией, которой так желал несколько месяцев назад Анри...

Но увы! разве осуществляется когда нибудь даже самая дорогая мечта без того, чтобы при этом не пострадало ваше сердце?

Взятие Савойи заставило графиню Вирье, вместе с детьми, немедленно выехать из Весси. "Пришлось, - пишет m-lle Вирье, - сейчас же эмигрировать и спасаться в Швейцарию.

"В нашем бегстве, мы даже не ночевали в Эвиан.

"Нам сказали в 11 часов вечера, что можно всего ожидать и что нам всего лучше сесть в лодку на Женевском озере и отплыть.

"Это было нечто ужасное. Мой двоюродный дед, аббат, которого мы повезли больным из Пюпетьера и которому пребывание в Весси не принесло пользы, имел вид умирающого. Его пришлось спускат в барку на тюфяке. Моя тетка де-Блоне, мать моя и мы сели с ним, он горько плакал... Я помню, что в эту ночь не было луны. Направились мы или скорее мы думали, что направились к Уши... Ветер чуть не опрокинул нашу лодку... Мы дрожали от холода и страха...

"Мы ехали без конца... Наконец, уже засветло мы увидали Уши". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

III.

Если на разсвете взглянуть с Лемана на этот швейцарский берег, который представлялся жене Анри и его детям обетованною землею, он весь кажется серым. Он покрыт серым вуалем. Но скоро через этот вуаль, который делается все более и более прозрачным, начинает проевечивать голубое пятнышко, которое понемногу все увеличивается, опускается и отражается в синеве воды. Озеро и небо точно тянутся друг к другу. В то же время горы прорывают вершинами своих больших деревьев туман и выростают из него во всей красе. Затем прелесть этой картины довершают дома, которые блестят на солнце.

Наружность местности, как это давно уже кто-то сказал, не так меняется, как наружность людей. И теперь еще, когда приезжаешь в Уши, видишь все тот же прелестный пейзаж.

Но было ли счастьем вернуться к жизни в те времена?

Ожить разве не значило вспомнить?

А воспоминания о Лозанне, где должна была скрываться жена Анри, были отравлены навсегда утраченным прошлым. Уходили последния надежды, так же как и последние золотые!

Что предстояло в будущем?

дорогам Бельгии и Германии. Они тащились под ливнем, который размывал красную землю и делал из нея, до словам Гёте, кровяную грязь... "Когда они шли вперед, за ними стояли точно целые болота крови. И в таком же трудном положении, как некогда солдаты фараона, они тонули в красном море" {Гёте сопровождал прусскую армию.}.

Эмиграция была побеждена! Но для нея было вдвойне тяжео признать себя побежденною "санкюлотами, которых она собиралась привести к порядку ударами кнута".

В особенности женщины, под влиянием тщеславия, были неумолимо горды. Оне так задирали головы перед поражением, как это в пору было бы разве самой m-me де-Роган. Не желая приписывать совершенным ошибкам свое унижение, оне винили тех, кто был непричастен к этим ошибкам.

M-me де-Блонэ, одна из первых, испытала на себе влияние этой озлобленной среды. Затем оно коснулось и жены Анри. В уме её поднялся точно туман, который застилал собою отвагу её мужа.

Она видела, как Анри в период Национального Собрания боролся с опасностью жизни. Отчего же его нет теперь там, где идет борьба?..

"...Что сказать тебе?.. Как выразить тебе состояние души моей при чтении твоего последняго письма? Я никогда еще не испытывал подобного унижения... В каждой строке твоей сквозит, что ты краснеешь за все то, что сделано мною, и чего не сделано. И так я стал предметом порицаний той, чьей гордостью я хотел быть...

"...Наша любовь, скрепленная столькими слезами, неужели зависит от глупых, несправедливых толков?.. - вопрошал несчастный. - "...Неужели ты забыла все, что я вынес, чтобы остаться верным моему долгу?.. Пусть те, которые нападают на меня, скажут, что же сделали они в то время, как я без отдыха посвящал себя делу, и последния свои средства тратил еще этою зимою на служение принцам...

"Не во время покинув Францию, с безумными идеями, под час преступными, большинство из них разсчитывало, что этот отчаянный процесс не продлится более шести месяцев.

"... Меня обвиняют в том, что я отдыхаю в Лиоше... Ведь я живу здесь вечно под кинжалом... Грустно видеть, что те, которые живут в далеке от опасности, выдумывают себе романы героизма..."

Ирония есть насмешка, сквозь которую чувствуются слезы. Разве их нет в этих последних строках Анри:

"...Сила их порицаний проникла до мозга моих костей!

"Но все, что замышляют эмигранты, безцельно. Безплодность их усилий воскресить труп придает тем, кто видит ясно, мужество прервать с ними всякия сношения".

"...Вне родины сохраняются химерическия надежды... разсчитывают вернуться завтра...

"Все это будет долго длиться. Вся Европа примет тут участие". 

IV.

Между тем пребывание в Лозанне становилось все мучительнее для графини Вирье. Она не только наталкивалась на обидные намеки, но ей приходилось выносить грубости и резкости от людей, которые от прикосновения Революции сами заражались.

Франциею. Даже дети подвергались преследованиям.

Каждый день приходилось видеть m-me Вирье её детей, возвращавшихся в слезах из той маленькой школы, куда она их посылала.

M-lle Гортензия, одна из надзирательниц, была к ним немилосердна. Не раз приходилось маленькому Аймону, несмотря на свои пять лет, разделываться на улице с злыми ребятишками, которые обзывали его: "противный эмигрант!.. противный француз!"

Во всяком человеческом образе, каков бы он ни был, тогда слезами обливалась душа!

Как ни была тверда жена Анри в своем личном страдании, она не могла мириться с страданиями своих детей. "Я до такой степени была огорчена их печалями, - пишет она, - что во всех письмах к мужу умоляла его вернуть нас во Францию*.

"когда аристократизм был написан на лице", как сказал про m-me Вирье один дофинский патриот, было не легким делом. А затем, не рисковала ли несчастная женщина повредить мужу в Лионе или по крайней мере стать помехою в его действиях? Решив, что пусть будет, что будет, Анри позволил ей приехать к нему. С помощью верного человека ей удалось перебраться через границу, но увы! для того, чтобы на другой же день по приезде в Лион пожалеть об этом.

Из благоразумия пришлось разсовать детей в разные руки. Маленьких девочек поручили милосердию Божию и одной старухе, "mère Laferté", которую в былое время удалось одолжить, а маленький Аймон остался при матери в маленькой комнатке, близь церкви Saint-Jean.

И вот, однажды вечером ребенок стал жаловаться на сильную головнуго боль. Затем появилась сильная лихорадка. На следующий день выяснилось воспаление мозга.

Болезнь была не под силу слабой натуре ребенка.

Каждый вечер, с опасностью жизни, Анри выходил из своего места укрывательства, чтобы навестить своего умирающого ребенка...

Комната была низкая и выходила на улицу. Крики, которые раздавались с улицы, звуки барабана только еще больше волновали больного. Нечего было и думать о лечении... Позвать доктора значило выдать себя...

Аймон должен был неминуемо умереть! Но мать спасла его... быть может своею любовью! С тех пор в нем осталось навсегда что-то серьезное, таинственное, что поразило Ламартина, когда он увидел его в первый раз... "...Унего был неровный лоб, - говорит про него поэт, - с шишками, которые, по мнению некоторых, обозначают гениальность... Его вьющиеся, белокурые волосы, делали его похожим на античное изваяние... Глаза его поразительного блеска ослепительно сияли... В этом ребенке было что-то загадочное".