Роман роялиста времен революции.
Глава девятнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роман роялиста времен революции. Глава девятнадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. 

Болезнь графини де-Вирье в Лионе во время процесса короля и после 21 января. - Всемогущество Шалие - Где поместить гильотину? Реакция и репресалии. - Анри в Croix-Rousse. - Дневник его дочери. - Напрасное обращение к Муцию Сцеволе. - Компас патриотов. - Адрес лионцев Конвенту. - Битва 29 мая. - Мадинье. - Поражение санкюлотов. - Смерть Шалие. - Жирондисты в Лионе. - Угрозы Конвента. - Приготовления обороны. - Назначение Преси генералом. - Его портрет. - Опять дневник m-lle де-Вирье. 

I.

Несчастие для Вирье усиливалось, как усиливается лихорадка.

В то время как ребенок стал поправляться, заболела его мать воспалением легких, которое, в виду декабрьских холодов и лишений, приняло угрожающий характер.

Чтобы спасти мать после ребенка, нужно было второе чудо. И это чудо совершилось; есть горькия судьбины, которые не завершаются, покуда все горе не исчерпано до дна.

Но можно себе представить, что пережил Анри, покуда длился кризис!

Почти без средств, вынужденный все более и более скрываться, ему приходилось оставлять больную целыми днями на произвол судьбы.

Нет, никогда еще жизнь не казалась ему столь ужасной!

Однако энергии у него было не мало. И с каждым днем, который приносил новые ужасы и опасения, энергия его только возростала.

С тех пор, как начался процесс короля, в Лионе не было ни улицы, ни площади, которая не превратилась бы в клуб или в бранное поле. Дело доходило до драки за этими столами патриотов, когда среди стаканов и бутылок разворачивался адрес Конвенту, в котором требовалась смерть короля. Санкюлоты вербовали проходящих, некоторые радостно подписывались. Иные подписывались под вымышленным именем. Большинство протестовало. Тогда начинались драки, ругань, крики, которые врывались в комнату, где лежала несчастная m-me Вирье.

Анри терпеливо выносил все это, хотя жена его знала, что давно уже терпение его было исчерпано. Если он опаздывал, ей казалось, что она умирает.

Между тем дни шли. Настало 21 января.

"Никогда я не забуду горя моих родителей при известии о казни короля, - пишет m-lle Вирье.

"Отец рассказывал нам, что не раз после того свидания, которое ему устроили Mesdames, ему случалось бывать у Людовика XVI. Назначение m-me де-Турзел способствовало этим сношениям.

"Он говорил нам, что после первого же сближения с королем, он весь проникся его добротою... Его доброта, его доверие не раз были ему утешением во всех его личных несправедливостях, какие ему приходилось переживать... И потому понятно было его отчаяние...

"Эту бесконечную скорбь моего отца делили с ним все честные люди всех сословий... Но об этом говорили шепотом... Приходилось прятаться, чтобы скорбеть, ибо всякий сочувствующий человек был на подозрении... Никто не решался выходить. Улицы были пусты...".

Один современник прибавляет, что "ночью раздавалось похоронное пение, которому где-то вторили, но при этом никого не было видно... Какое ужасное то было время!.."

С тех пор, как существуют палачи, у них всегда был зуб против их жертв. Этот молчаливый заговор печали привел окончательно в ярость якобинцев. Лион, тем не менее, принадлежал им. Муниципалитет, головою и рукою которого был Шалие, нигде не встречал более препятствий.

"Древу Свободы, наконец, по словам бесноватого предстояло разцвести в крови аристократов".

Настал час гильотины. Она могла пожаловать в Лион.

Но где поставить ее? На площади Terreaux? Нет, лучше на мосту Morand. Рона будет прекрасным кладбищем для трупов. И останется только сказать палачу: "Предложите такому-то перейти мост..." {См. эти подробности и последующия "Histoire du peuple de Lyon pendant la Révolution". - Бадейдье, т. I.}.

Устами своего главного жреца бог санкюлотов требовал каждый день человеческих жертв.

"Крови, крови, побольше крови для негодяев, которые ее пьют... Есть достаточно крови в Англии, в Австрии, но это далеко от нас... От нея не покраснеет наше судилище... Христос проповедывал... фи... фи... милосердие... Мести... вот чего жаждем"!.. И на этот возглас Шалие раздавалось чудовищное: "Аминь" из уст всех отбросков общества, всех ободранцев, всех зверей - членов центрального клуба.

По истине лионские якобинцы превзошли парижских якобинцев.

Но настал час, когда за их угрозы слишком многим жизням против их тирании возстали все те, стон которых, в ночь после смерти короля, проносился точно стон Франции.

18 февраля все честные люди Лиона собрались перед центральным клубом точно по приказанию. Их армия в этот день возмечтала о реванше. Сигналом его было назначение одного мэра из умеренных {Нивьер-Шоль.}.

Поражение санкюлотов было его венцом.

Без всякого порядка, без плана, увлеченные бурным потоком, который увлекает в известные моменты толпу, дворяне, лавочники, писцы, носильщики, лодочники Роны и Соны очутились в перемежку в клубном зале. Стулья, скамейки трещат, летят в окна, заваливают улицу обломками, среди которых пылают сваленные в кучи все бумаги клуба. Пораненные, окровавленные Шалие и его присны, с трудом спасаются от "Мюскаденов" {Кажется, в июле 1789 г. народ в Лионе в первый раз назвал "Muscadins" группу из 800 человек хороших семей, банкиров, купцов и т. д., которые взяли на себя поддержать порядок и помешать мятежу. Эти молодые люди, образовав из себя волонтеров, имели особую форму и были позднее душою удивительной обороны Лиона. Войско Конвента обобщило это название и называли армиею Мюскаденов всякое Лионское войско. (См. "История народа Лиона", Балледье, т. I).} (франтов). Те, которые завтра должны были явиться таким отпором Конвенту, одержали сегодня первую победу!

Вирье с особенным удовольствием увидал, что Лион проснулся от своего сна. Наконец-то он нашел то ядро сопротивления, которое он так долго искал. Вмешательство Конвента было несомненно, но было несомненно и то, что оно этим окончательно ожесточит недовольных.

Члены Конвента Ровер, Базир, действительно, не замедлили прибыть. Их присутствие сейчас же воскресило центральный клуб, который немедленно создал революционерную армию, и вотировал на содержание её контрибуцию в 8 миллионов.

О! на этот раз от Революции должны были пострадать не одни аристократы.

Она коснулась всех, богатых и бедных, к какой бы партии они ни принадлежали. Безобразие этого нового налога возмутило самых мирных.

Казалось, все способствовало осуществлению надежд, которые лелеял Вирье. Крики отчаяния Лиона должны были найти себе отголосок во всех соседних провинциях. Оне должны были воспрянуть, явиться на помощь.

Весь юг был уже в полном возстании. Запад горел. Горе цареубийственной власти!..

"последние счастливые часы". 

II.

Отныне часто будет встречаться в этом рассказе имя Croix-Rousse, так как самые кровавые эпизоды осады происходили на этом плоскогории Лиона, которое обнимают своими извилинами Рона и Сона.

Ничто ныне не напоминет там тишины тех дней. Отвратительные улицы, пятиэтажные дома выросли там, где прежде были высокия деревья и пестрая, безпокойная, шумная толпа заменила собою тех нескольких добрых людей, мирный силуэт которых сохранился в этих строках m-lle де-Вирье:

"Мы мирно жили в нашем маленьком домике, - пишет она. - Как и все соседние дома, он был окружен высокою оградою. Несколько знакомых отца жили по соседству с нами. Большинство из них были честные, почтенные негоцианты, которые заявили себя достойным образом во время осады... Они были проникнуты одними чувствами с отцом и относились так же, как и он, к ужасным событиям.

"Что касается всех нас, которых эти события нисколько не заботили, мы были довольны, что покинули наши городския квартиры и поселились за городом, где могли наслаждаться первыми вессенними днями...

"Ничто не могло быть скромнее нашей обстановки. У нас было всего три прислуги. Софи Рю, горничная матери. Прекрасная девушка, которой мы позднее были обязаны жизнью. Кроме Софи, был еще лакей отца, Кара, преемник Дюпюи. Мы взяли его из "Chartreux delа Sylve".

"Трудно было бы найти человека большей святости и храбрости.

"Помню, что, однажды, мать хотела дать ему часовник, так как его весь истрепался. Но Кара отказался от него, так как знал всю службу наизусть. Наконец Мари Сеген, кухарка, чрезвычайно набожная, но слишком занятая заботою об исправлении человеческого рода, дополняла домашний штат...

"Мы мало принимали гостей. Отец мой, вынужденный еще скрываться, редко ездил в Лион и потому посвящал все свое время на наше воспитание. Мне было тогда около 7 лет. Он объяснял мне катехизис и очень старательно приготовлял меня к первой исповеди. Я очень хорошо помню, с каким жаром он объяснял мне, что значит огорчить Бога, какая это печаль"...........

"В первые времена существовании мира, когда молитвы Авеля возносились к небу, говорят, Каин был тоже занят жертвоприношениями. Представьте себе, что в то время, как Анри учил катехизису свою маленькую Стефани, Шалье, со склоненною голсвою, со скрещенными на груди руками, обходил женские монастыри, наставляя на путь истины...

"Дочери мои, - говорил этот апостол, - быть может, вы удручены какою печалью? Откройте мне сердца ваши. Шалье - ваш духовный отец... Ваше благочестие трогает меня, ваша скромность пленяет меня".

"И Шалье, со своими удивительными помыслами, то лобызал землю, то прижимал к сердцу большое Распятие. Он отводил свою душу на Боге от недостатка патриотизма Лиона, в котором еще не действовали ни революционерный суд, ни гильотины"...

Правда, что вместо них Шалье организовал банкет патриотов, который должен был завершиться общей резней. Но вот вместо резни, благодаря возлияниям, в которых мюскаденцы потопили своих соседей санкюлотов, по окончании пира, настало общее целование. Это, однако, не помешало Шалье на другой день превратить всех этих пьяниц в античных героев.

"Триста римлян, - гласили повсюду расклеенные прокламации, - поклялись умертвить Порсен, которые нас осаждают. Аристократы, фельянтинцы, роландинцы, содрагайтесь, окровавленные воды Роны понесут ваши трупы!"

Напрасный труд, Муций Сцевола не появлялся. Лион, вопреки всему этому красноречию, походил "столько же на Рим, как самая ярая патриотка, якобинка - на знаменитую Лукрецию".

Как ни был умерен, по взгляду Шалье, патриотизм санкюлотов, он с каждым днем принимал все более грозный характер.

Еще под влиянием жирондистского элемента, Конвент издал 15 мая указ, который разрешал лионцам "действорать силою против силы".

Радость честных людей, при появлении этого декрета, можно сравнить разве только с удивлением якобинцев. Так велик был восторг "что чуть было не разукрасили лошадь курьера цветами, который привез эту весть".

Если известие это для всех было отрадно, то тем более для Анри. Оно возвращало безопасность его маленькому дому, в течение нескольких недель подвергавшемуся всевозможным преследованиям со стороны хозяина, который был назначен муниципальным офицером и постоянно клялся, что изведет всех аристократов.

У этого отчаянного санкюлота, - пишет m-lle Вирье - было престранное имя, его звали Сотмуш. Его жена была такою же отчаянною гражданкою, как и он.

"Специальностью этих Сотмушей были доносы. И в этом отношении жена была еще опаснее мужа. Она оставалась дома, а он с большой саблей в руках, которую он называл "инструментом закона", отправлялся к несчастным вымогать деньги"...

девушка выбросилась из окна, чтобы спастись от их безчинств.

Понятно, что указ Конвента, вызванный всеми этими безобразиями, дал волю реваншу. Он разразился всею силою на Шалье и его санкюлотах 29 мая 1793.

С приезда курьера Конвента, Вирье ожидал с минуты на минуту ружейного выстрела. Он даже, если верить его дочери, замышлял план нападения на городскую ратушу, где помещался муниципалитет.

"С вечера 28, отец мой изчез, не сказав нам ничего. Мать моя провела всю ту ночь в молитве. Я до сих пор вижу её красные от слез глаза, когда она, на другой день, поставив нас в саду около себя на колени, заставила молиться. Действительно, в 12 часов пушечные выстрелы возвестили, что везде дерутся.

"За целый день мы не узнали ничето кроме того, что идет страшная резня... Одна соседка, которая рискнула пробраться в город, сообщила нам это. Только на другой день мы узнали о том, что происходило накануне... Сперва отец прислал нам Кара, чтобы нас успокоить; затем вернулся сам, спасшись каким-то чудом из страшной свалки, которая происходила в какой-то маленькой улице, кажется, de la Pècherie, недалеко от площади des Terreaux. Он рассказывал нам трогательные примеры храбрости.

Женщины приводили детей, чтобы они дрались подле своих отцев. Один ребенок, моложе 14 лет, был убит... Неистощимы были рассказы отца о поразительных подробностях борьбы..."

Но подробности эти не входят в рамки нашего повествования. Достаточно припомнить развязку первой стычки между якобинцами и представителями умеренной партии. Дрались с утра 29, если не с одинаковым успехом, то с одинаковоюхрабростью.

Санкюлоты творили чудеса, и партии умеренных удалось завладеть улицами, которые выходили на площади Бельвур и Терро, только покрыв их трупами.

Но, с наступлением ночи, якобинцы окончательно напали на ратушу.

Когда Шалье увидал, что его солдаты возвращаются с опущенными штыками, он понял, что для него близка развязка. Решив во что бы то ни стало спасти то, что он называл свободою, или погибнуть, он готов был на все. То он собирался собственноручно передушить всех пленных, которые были в подземельях ратуши, то собирался взорвать ее, чтобы погибнуть в её развалинах. Но никто не желал более делить с ним его фанатизм отчаянья.

Со скрежетом зубов, видит он, как, около десяти часов вечера, парламентеры входят и выходят из ратуши, он слышит, как ведутся переговоры в зале, соседней с той, куда его удалили его приверженцы.

Между тем переговоры ни к чему не приводят. Уже четыре часа утра. Мадинье, суконный мастер, которого отряды умеренных избрали себе в генералы, страшится ловушки в этом замедлении. Он решается ускорить развязку.

Взяв повод в зубы, саблю в руки, он направляет лошадь прямо на подъезд ратуши. Его солдаты следуют за ним, они разсчитывают на отчаянное сопротивление... Везде безмолвие. Обезоруживают нескольких пьяных патриотов, которые не в силах бежать. Освобождают пленных, которых Шалье имел намерение умертвить. Его самого находят на лестнице на верху. Он там один, с пеною у рта, со скрещенными на груди руками, призывает на тех, "кто разрывает грудь отчизны, громы Иеговы".

Несмотря на его проклятия, негодяя хватают.

Во все время этой битвы, трофеем которой сделался Шалье, Вирье дрался в рядах Мадинье. 

III.

"Я очень хорошо помню, - пишет m-lle Вирье, - с какою радостью отец рассказывал нам про это сражение; но он далеко не был опьянен победою.

"Несмотря на веселые трубные звуки, которыми праздновалось освобождение Лиона, он ожидал страшного возмездия.

"Сколько бы ни объясняли все случившееся, - говорил он, - сопротивлением, разрешенным Конвентом, конечно, Конвент усмотрит в этом мятеж. Быть может, тирания, которая нас подавляла, могла внушить на минуту сострадание центральному правительству. Но реакция должна неминуемо вызвать безпощадную месть..."

Ожиданиям Анри суждено было осуществиться.

Одно неожиданное обстоятельство ускорило кризис. Жиронда, на которую лионцы возложили свою последнюю надежду, погибали 31 мая под ударами Монтани.

Марат, которого народ возвращал Конвенту победителем, требовал для Шалие такого же триумфа. С согласия комитета общественного спасения, обзывал лионское возстание "контр-революциею". И он не только отказывал победителям в праве судить Шалие и его солдат, но он требовал, чтобы им была немедленно возвращена свобода.

Но что значили эти грозы для Лионцев? Они думали, что они обезпечены под защитою своих прав и победы.

Еще сильнее собирались они подтвердить свои права и победу, избрав себе правительство, которому каждый клялся повиноваться.

Великая то была смелость и она невольно вселяла безпокойство благоразумным людям. Несмотря, однако, на их советы, на доводы Анри, который не ошибался в крайней опасности от создания в Лионе власти, которая могла бы соперничать с Конвентом, ни на что это не было обращено внимания. Учредили нечто в роде исполнительного комитета под названием "Народная коммисия департамента Роны и Лоары". Президентом был избран жирондист Жилибер.

Для большинства Лионцев, понятно, не могло существовать другой политики, кроме жирондистской. Прочность власти была необходима для их дел.

Раз свобода существовала, они желали ее сохранить в той форме, как ее идеализировали им Роланд и его жена.

Им было безразлично, что Жиронда была уничтожена, изуродована, они готовы были присоединиться к её попыткам, которые она пробовала в провинции против торжествующей Монтани.

Дисконтируя это положение, Шассе и Бирото отправились тайком в Лион, в то время, как Бюзо должен был прибыть в Эвре, а Барбару в Кан. Нужно было с одной стороны присоединить Лионское возстание к безпорядкам юга, а с другой стороны - протянуть руку помощи возставшим департаментам Нормандии и Вандеи. Попавши таким образом в тиски, Конвент, по мнению бриссотинцев, должен был неминуемо погибнуть...

План был смелый, но его шансы успеха обратили на себя внимание Анри.

Не в состоянии-ли будет монархия воспользоваться таеими необычайными обстоятельствами? Не произошло-ли соглашения между жирондистами и роялистами, 29-го мая, под огнем якобинцев? Не свидетельствуют-ли об этом эти трупы лежащих рядом носильщиков и дворян, роландистов и офицеров армии Кондэ... Анри казалось, что оставшиеся в живых решили непременно докончить вместе дело их общого освобождения.

В одном только пункте Вирье расходился во взглядах с представителями жирондистов. Он находил слишком суровыми меры, в которым обращались мюскадинцы. Действительно, чуть не на его глазах, его хозяина, Сотмуша, бросили в Сону с простреленною голового,

"...Такой короткий суд в глазах отца позорил честь сопротивления... И потому он не переставал в возможных, конечно, границах проповедывать умеренность. Он желал даже, по словам m-lle Вирье, чтобы Шалье был пощажен... Шалье, по его мнению, мог быть драгоценным залогом. Тем не менее он стоял за то, чтобы его судили, ибо даровать ему свободу значило отдавать его на верную смерть"...

Но что мог выиграть Шалье посредством суда? Разве могли судьи оставаться равнодушными к тем крикам, требующим смерти, которые день и ночь раздавались повсюду.

"Давайте нам руки и ноги Шалье, мы будем играть ими в кегли! Вот припев, который чередовался по улицам Лиона с другим на мотив песни: "Rendez-moi mon écuelle de bois", - на гильотину Шалье, на гильотину!"

Когда эхо доносило рев этих требований до Шалье, он, как Иеремия перед Ниневией, восклицал: "Лионцы делают большую ошибку, требуя моей смерти... Кровь моя падет на их головы и на головы их правнуков... Я буду в Лионе Христом революции...

"...Эшафот будет моею Голгофою, нож гильотины будет крестом, на котором я умру за благополучие республики"... 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16-го июля 1793 года, в 5 часов вечера, Шалье поднимался по ступеням той самой гильотины, которую он за дорогую цену выписал из Парижа.

кричал еще палачу:

"Прикрепи кокарду в груди моей. Я умираю за свободу"...

Один из помощников палача ножем должен был отрубить ему голову.

К убийству человек, который умирал таким образом, присоединил мученичество.

Всегда, когда шевельнут народ до самой его глубины, "из него полезут чудовища и герои, чудеса преступления и чудеса добродетели". 

IV.

Голова Шалье, которую Лион бросил Конвенту как вызов, делало немыслимым какое-либо примирение.

Непримиримая борьба должна была возгореться между Монтанью и Жирондою. Но Жиронда хотела, чтобы вся ответственность почина пала на Монтанью.

"Заслышав наши республиканские звуки, неужели вы решитесь палить в нас пулями смерти?.. Мы несем оливковую ветку мира и оружие... Оливковая ветка будет дана каждому настоящему республиканцу. Наши оружия нам послужат защитою против тех, это бы вздумал нас поработить"... В таких выражениях был составлен адрес, который Коммиссия департамента Роны и Лоары отправляла в Париж, как последнее заклинание.

По моде того времени, эти люди украшали свою отвагу напыщенными фразами. Выражение чувств меняется с веком. Но есть красота вечная. Эта смешная форма выражала один из самых благородных порывов, внесенных в скрижали историею.

С той минуты, как борьба стала неизбежною, жертвы и кровь были ни почем этому удивительному народу Лиона. В то время, как со всех сторон прибывали солдаты-добровольцы, деньги, оружие, одежда, провиант, все это неслось отовсюду...

служители, каждый день увеличивали собой ряды. Вскоре восемь тысяч человек стояло под знаменем. Или правильнее, восемь тысяч героев, имена которых, увы! история не сохранила. Подобно тому, как благовонные вещества сохраняют покойников, также, говорят, и великия события хранят имена тех, которые за них погибли. Это ошибочно. Какое дело по важности своего значения может сравниться с тем, которое соединяло с Лионом монархию и свободу? А между тем, все эти роялисты и жирондисты, погибшие рука об руку, разве не забытые жертвы?

Увы! есть союзы, которые обречены судьбою на фатальную развязку. Союз Монархии и Жиронды был одним из таких. Заключенный в ту мучительную ночь, когда королева показала Гаде спавшого в люльке Дофина, союз этот укрепился сегодня только для того, чтобы породить одну из тех обманчивых надежд, которые доводят до могилы тех, кому суждено умереть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С битвы 29-го мая популярность Анри только возросла в глазах тех, кто видел его за делом, то солдатом, то организатором, и потому все желали, чтобы он был во главе подготовлявшагося сопротивления.

"Как бывший полковник, отец мой, - пишет m-lle Вирье, - был самым старшим офицером по чину в Лионе и самым образованным... Но он отказался от сделанного ему предложения взять на себя командование... Он был одним из слишком заметных поборников монархии, чтобы не придать возстанию политического характера, которого следовало избегать...

"Все еще надеялись приручить чудовище. Во избежание его гнева превращали в республиканцев тех, кто менее всего на это разсчитывал".

чтобы быть ближе к королю и вместе с Бриссаком образовал конституционную гвардию Людовика XVI, который назначил его подполковником. Когда была распущена конституционная гвардия, он всецело посвятил себя служению королю и весь день, 10-го августа, дрался простым солдатом, в рядах швейцарцев. Он жил в загородпом доме, в окрестностях Лиона, занимаясь земледелием, в то время, когда народная и республиканская коммиссия Лиона избрала его в главнокомандующие республиканской армии.}.

Любопытная была личност этот главнокомандующий, которого себе выбрали Лионцы. М-lle Вирье говорит, что он был маленького роста, с высокими плечами, седой, с цветом лица негра, но храбрый до безумия и вечно веселый, даже в самые отчаянные минуты.

"Вот и не верьте в предчувствия, - сказал он однажды, поднимаясь с земли после того, как его лошади пуля пробила голову. - Бедное животное сегодня утром ни за что не позволяло себя оседлать".

Анри, который не раз встречался с Преси, и имел возможность видеть его энергию в ужасный день 10-го августа, от всего сердца сочувствовал сделанному выбору. С точки зрения защиты, однако, он далеко не разделял всех взглядов своего генерала.

Преси хотел запереться в Лионе. Анри, напротив, настаивал на свободном сообщении. Он находил нужным, чтобы были свободны дороги Маконэ, по которым подвозится провиант, а также пути сообщения с Форезом, посредством которых оборона могла бы присоединиться к возстанию на юге.

"Не знаю, - пишет m-lle де-Вирье, - на счастье или на несчастье Лиона, случилось, что главнокомандующим у них был не тот, которого они избрали первоначально. Знаю только одно, что отец мой не сходился с Преси во взглядах, задолго до осады.

"Помню, что, однажды, отец мой проходил с ним мимо дома, где мы были с сестрою. Отец хотел зайдти нас поцеловать... Генерал последовал за ним... Вероятно, они были очень уставши, так как они оба сели, не обращая на нас внимания.

"Они говорили о возможности осады. Мой отец настаивал на немедленной вылазке. Преси не соглашался, говоря, что у него в веденьи все отцы семейств, все люди не подготовленные к войне... Никогда, говорил он, я не решусь пожертвовать ими...

"Мой отец, который имел в то время дело с простыми солдатами и видел близко преданность своих товарищей, ответил ему - я никогда не забуду его фразы: "С этой молодежью... я готов идти в ад"...

"Преси передернуло. Но он промолчал". 

V.

Действительно, было жаль не воспользоваться таким запасом доброй воли и такими счастливыми совпадениями обстоятельств, которые могли и не представиться вновь.

Переговоры о союзе с швейцарскими кантонами клонились повидимому к концу.

Войско короля Сардинского, разбитое в прошлом году, перешло Альпы и снова направлялось в Савойю.

Быть может, оно выжидало только выстрела первой пушки в Лионе, чтобы выяснить свое наступательное движение!..

Для того, чтобы предотвратить неминуемое возстание, он вдруг схватился за самые строгия меры.

Дюбуа Крансе получил приказание покинуть Гренобль, где он организовал Альпийскую армию, а Келлерману было приказано оставить свое войско в Савои и приблизиться к Лиону.

В то время со всех соседних департаментов собирались батальоны добровольцев, чтобы подкрепить регулярное войско под начальством представителей Конвента. Роковая неизбежность осады становилась очевидною.

Но, по словам дочери Анри, он еще не страшился её последствий, - так велика была его уверенность в лионской армии, собравшейся около него.

Я не знаю ничего более трогательного рассказа Аймона де-Вирье об этой незабвенной разлуке.

"...Однажды, - говорит он, - мой отец взял меня за руку и вывел из дома, в котором мы жили в Croix-Rousse. Мать шла с ним под руку, сестры шли тоже с нами. Отец просил меня быть всегда послушным, честным и бояться Бога... Он взял с меня слово, что я не назову своего имени никому чужому. Он поцеловал меня и сдал меня на руки г. Лане, заботам которого он поручал меня.

"С тех пор я больше никогда не видал моего отца.."

"Это прощание было такое грустное, такое торжественное, что воспоминание о нем навсегда сохранилось в моей памяти...

"....Уже до нашего разставания, я был подготовлен к чему-то необыкновенному, что должно было случиться. Мне говорили, что даже дети, во время революции, должны быть готовы на все... И потому я не был удивлен, что и мне выпадала на долю какая-то роль. В то время мне было пять с половиною лет. Г. Лане посадил меня с собою в дилижанс и вечером мы прибыли в пансион, которым он заведывал в Фонтэнь..." 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Что касается нас, - дополняет m-elle Вирье этот рассказ брата, - нас поручили одной монахине, по имени m-me Шинар, сестре одного лионского скульптора, который пользовался большою известностью как артист и как поборник революции...

"Мать же моя, сколько мне помнится, поместилась у некоей m-me Рюзан. Эта чудесная женщина содержала в то время весьма известную библиотеву. Её сын и она могли поспорить в преданности к моей матери, и в их сердечном отношении мать находила истинное облегчение для своих душевных страданий.

"Позаботясь таким образом обо всем, - прибавляет m-lle де-Вирье, - мой отец вернулся один в Croix-Rousse"...