| Автор: | Костер Ш. Т., год: 1867 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
LXXI
В домике Катлины, обезумев от скорби, рыдала Сооткин, неустанно твердя только:
- Мой муж! Мой бедный муж!
Уленшпигель и Неле обнимали и утешали её с бесконечной нежностью. И она прижала их обоих к себе и только тихо всхлипывала.
Потом она знаком приказала им оставить её одну, и Неле сказала Уленшпигелю:
- Уйдём, если она так хочет; спасём червонцы.
Они вышли, а Катлина пробралась к Сооткин и повторяла:
- Пробейте дыру. Душа рвется наружу.
И Сооткин смотрела на неё неподвижным взглядом, не видя её. Дома Клааса и Катлины стояли рядом, только дом Клааса отступал немного, и перед ним был палисадник, а перед домом Катлины - засаженный бобами огород, выходивший на улицу. Огород был окружён живой изгородью, в которой Уленшпигель и Неле ещё в детстве проделали дыру, чтоб ходить друг к другу.
Войдя в огород, они увидели на крыльце солдата, поставленного для охраны. Его голова тряслась, и когда он плюнул в воздух, плевок упал на его камзол. Перед ним на дороге лежала оплетённая фляжка.
- Неле, - тихо сказал Уленшпигель, - этот пьянчуга не до конца утолил свою жажду. Надо завладеть его фляжкой, подпоить его как следует, и тогда мы всё устроим.
Услышав их шопот, ландскнехт повернул к ним свою тяжёлую голову, поискал свою бутылку и, не найдя её, продолжал плевать, стараясь разглядеть при лунном свете свои плевки.
- Нализался до чортиков, - сказал Уленшпигель, - слышишь, еле отплёвывается.
Наплевавшись вдосталь и поглядев, солдат снова протянул руку к фляжке. Он нашёл её, припал ртом к её горлышку, откинул голову назад, перелил её содержимое в глотку, похлопал пальцами по её донышку, чтобы добыть последние капли, и прильнул к ней, как дитя к материнской груди. Не найдя ничего, он примирился с неизбежным, поставил бутылку подле себя, громко выругался по-немецки, снова плюнул, покачал головой и заснул, несвязно бормоча "Отче наш".
Уленшпигель, зная, что этот сон непродолжителен и что надо его углубить, пролез в дыру, взял фляжку и передал Неле, которая наполнила её водкой.
Солдат всё храпел. Уленшпигель вернулся, поставил полную фляжку между его ног, опять скользнул в огород Катлины и стал ждать, стоя с Неле у изгороди, что? будет дальше.
Холод вновь наполненной фляжки разбудил солдата, и первое его движение было нащупать, что такое холодит его ноги.
По пьяному вдохновению он решил, что фляжка полна, и взялся за неё. Уленшпигель и Неле видели при лунном свете, как он встряхнул фляжку, чтобы увериться, что в ней что-то есть, как он усмехнулся, удивился, сперва попробовал чуточку, потом хватил чудовищный глоток, поставил фляжку, потом опять взял и пил и пил. Потом он заорал песню:
Потом, попеременно потягивая из фляжки и напевая, он стал засыпать. И он уже не мог слышать, как Неле проговорила: "Они в горшке за вьюшкой", ни видеть, как Уленшпигель пробрался через сарай в кухню, отодвинул вьюшку, нашёл горшок с червонцами, возвратился во двор Катлины и спрятал деньги в стенке колодца, потому что он знал, что искать их будут не во дворе, а в доме.
Потом они вернулись к Сооткин и застали несчастную женщину в слезах и беспрерывно повторяющей:
- Мой муж, мой бедный муж.
И они провели с ней без сна всю ночь до утра.
LXXII
На следующее утро колокол звонкими ударами созвал судей в заседание суда.
Усевшись на четырёх скамьях вокруг "дерева правосудия", они возобновили допрос и допытывались у Клааса, отрекается ли он от своих заблуждений.
Клаас поднял руки к небу и сказал:
с горем!
И, взглянув на липу, под сенью которой собирался суд, он сказал, проклиная её:
- Солнце жаркое и ветер могучий! Лучше бы вы засушили все деревья в земле ваших отцов, чем смотреть, как под их сенью кладут на плаху свободу совести. Где ты, сын мой Уленшпигель? Я был суров с тобой. Господа судьи, сжальтесь, судите меня милостиво, как судил бы господь бог наш в своей благости!
И все, слышавшие это, плакали, кроме судей.
Потом он спросил, не будет ли ему прощения:
- Всю жизнь я много работал и мало зарабатывал; я был добр к беднякам и ласков со всеми. Я покинул римскую церковь, повинуясь благодати господней, возгласившей ко мне. И об одной милости молю я: заменить сожжение пожизненным изгнанием из Фландрии, ибо и это наказание достаточно тяжело для меня.
- Сжальтесь, господа судьи, - кричал народ, - помилуйте его.
Только Иост Грейпстювер среди всех присутствующих молчал.
Судья знаком приказал всем умолкнуть и заявил, что указы ясно воспрещают просить о помиловании еретиков; если же Клаас согласен отречься от своих заблуждений, то сожжение может быть заменено повешением.
Народ, однако, говорил:
- Костёр или верёвка - всё равно смерть.
И женщины плакали, а мужчины глухо роптали.
Но Клаас сказал:
- Я ни от чего не буду отрекаться. Делайте с моим телом то, что вам подскажет ваше милосердие.
И Тительман, каноник города Ренэ, воскликнул:
- Это невыносимо - видеть, как этакое еретическое ничтожество поднимает голову перед судьями! Сжечь тело - это ведь ничтожное наказание: душу надо спасти, а её только пыткой можно принудить отречься от заблуждения, дабы народ не стал свидетелем опасного зрелища, как умирают еретики, не принесшие раскаяния.
При этих словах женщины зарыдали ещё громче, а мужчины говорили:
- Раз есть признание, то полагается наказание, но не пытка!
Суд решил, что законы не предусматривают в этом случае пытки и что нет основания подвергать Клааса этому наказанию. Призванный ещё раз отречься от заблуждений, он ответил:
- Не могу!
до тех пор, пока не последует смерть. Казнь совершена будет перед входом в ратушу.
Тело его будет в течение двух дней выставлено у позорного столба, служа устрашающим примером, а затем будет погребено там, где всегда хоронят казнённых.
Суд присудил доносчику Иосту Грейпстюверу, имя которого, однако, не было названо, пятьдесят флоринов на сто первых флоринов наследства и по десять флоринов на каждую следующую сотню.
Выслушав этот приговор, Клаас обратился к рыбнику:
- Ты умрёшь когда-нибудь нехорошей смертью, злодей, из-за гроша делающий вдову из счастливой жены и бедного сироту из весёлого сына.
Судьи не мешали Клаасу говорить, ибо и они все, кроме Тительмана, тоже отнеслись с безмерным презрением к доносу старшины рыбников.
Тот позеленел от стыда и злобы.
А Клааса отвели обратно в тюрьму.
LXXIII
На следующий день, накануне дня казни Клааса, об этом приговоре узнали Неле, Уленшпигель и Сооткин.
Они просили у судей позволения пройти в тюрьму, и это было им позволено, кроме Неле. Войдя, они увидели, что Клаас прикован длинной цепью к стене. Так как было сыро, то в печи горел огонёк, ибо закон фландрский предписывает обращаться хорошо с присуждёнными к смерти, доставляя им хлеб, мясо, сыр и вино. Но жадные тюремщики часто нарушали этот закон, и многие из них съедали бо?льшую и лучшую долю еды, предназначенной для бедных узников.
Со стенаниями обнял Клаас жену и сына, но он первый пересилил себя, - и глаза его стали сухи, как и пристойно было ему, мужу и главе семьи.
Сооткин рыдала, а Уленшпигель вскрикнул:
- Разобью эти проклятые оковы.
И, всё плача, Сооткин сказала:
- Я пойду к королю Филиппу, он помилует тебя.
Но Клаас ответил:
- Король получает наследство после казни мучеников. - И он прибавил: - Любимые жена и сын мой. В муке и тоске я покидаю этот свет. Я не только боюсь страданий тела моего, но ещё больше меня удручает сознание, что, когда меня не станет, вы останетесь нищими; король заберёт себе всё моё добро.
Уленшпигель шепнул отцу:
- Вчера мы с Неле всё спрятали.
- Чтоб он околел, - сказала Сооткин, и взгляд её сухих глаз был исполнен ненависти.
Но Клаас всё думал о червонцах.
- Молодец, мой мальчик, - сказал он, - значит, не придётся на старости лет голодать вдове моей Сооткин.
И Клаас поцеловал её, крепко прижав к груди, и она залилась слезами при мысли, что вскоре лишится его нежной поддержки.
Обратившись к Уленшпигелю, сказал Клаас:
- Сын мой, ты много грешил, шатаясь, подобно беспутным мальчишкам, по большим дорогам. Больше не делай этого, мой мальчик, не оставляй дома одну эту сокрушённую горем вдову. Ты - мужчина и должен быть ей опорой и защитой.
- Буду, отец, - ответил Уленшпигель.
- О бедный мой муж, - рыдала Сооткин на его плече, - чем мы так согрешили? Мы жили мирно, скромно, честно, дружно, ты, господи, видишь, мы вставали на рассвете, чтобы трудиться, и вечером ели хлеб наш насущный, вознося тебе благодарность. Я пойду к королю и разорву его своими ногтями. О господи, поистине мы ни в чём не провинились.
Но вошёл тюремщик и сказал, что пора уходить.
Сооткин умоляла разрешить ей остаться. Клаас чувствовал, как горит её лицо, как градом катятся по её щекам слёзы и как дрожит и трепещет её бедное тело... Клаас тоже просил позволения оставить жену с ним.
Но тюремщик вторично приказал им уйти и вырвал Сооткин из объятий Клааса.
- Береги её, - сказал Клаас сыну.
Тот обещал; Сооткин с Уленшпигелем вышли, и сын поддерживал мать.
LXXIV
Наутро, в день казни, соседи из сострадания заперли Уленшпигеля, Сооткин и Неле в доме Катлины.
Но они не подумали о том, что те могут издали слышать вопли страдальца и в окна видеть пламя костра.
Катлина бродила по городу, качала головой и приговаривала:
- Пробейте дыру! Душа рвётся наружу!
В девять часов утра Клаас в рубахе, со связанными назад руками, был выведен из тюрьмы. Согласно приговору, костёр был устроен на улице Богоматери, у столба, прямо против входа в ратушу. Палач с помощниками ещё не кончили укладывать поленья.
Клаас, окружённый стражей, ждал терпеливо, пока они кончат эту работу, а профос верхом на коне, стражники и девять вызванных из Брюгге ландскнехтов с трудом удерживали волнующуюся толпу [104].
И вдруг все упали на колени и начали молиться: с колокольни собора Богоматери раздался первый удар погребального звона.
Катлина тоже стояла в толпе, в первом ряду, совершенно обезумевшая, смотрела на Клааса и костёр и кричала:
- Огонь, огонь! Пробейте дыру!
Услышав колокольный звон, Сооткин и Неле перекрестились, но Уленшпигель объявил, что он больше не станет поклоняться господу, подобно этим палачам. Он метался по дому, пытаясь взломать двери или выскочить из окна, но всё было накрепко заперто.
Вдруг Сооткин вскрикнула и закрыла лицо передником.
- Дым!
И действительно, несчастные увидели чёрное облако дыма, вздымающееся к небу. Он подымался с костра, на котором стоял Клаас, привязанный к столбу, и который палач поджёг с трёх сторон во имя бога отца, бога сына и бога духа святого.
Клаас посмотрел вокруг, и когда он не нашёл в толпе ни Сооткин, ни Уленшпигеля, у него стало легче на душе, что они не увидят его страданий.
И слышно было только, как молится Клаас и трещит горящее дерево, как ропщут мужчины и всхлипывают женщины. Катлина кричала:
- Уберите огонь! Пробейте дыру! Душа рвётся наружу!
И с колокольни разносился погребальный перезвон.
Вдруг Сооткин стала белее снега, затряслась всем телом и, уже не плача, пальцем показала на небо. Длинный, тонкий язык пламени вырвался из костра, временами поднимаясь над крышами низких домов. И Клаас страдал невыносимо, ибо этот огненный язык, по прихоти ветерка, то обвивался вокруг его ног, то лизал его дымящуюся бороду, то поджигал волосы на голове.
Уленшпигель схватил мать руками, стараясь оторвать её от окна. Они услышали пронзительный крик - это кричал Клаас, тело которого горело с одной только стороны. Потом он умолк, и слёзы лились из его глаз и залили всю грудь.
Потом Сооткин и Уленшпигель услышали громкий крик толпы. Это граждане, женщины и дети кричали:
- Клаас присуждён к сожжению на большом огне, а не на медленном! Палач, раздувай скорей костёр!
Палач послушался, но огонь не разгорался.
- Задуши его, - кричали они. И в профоса полетели камни.
- Огонь, огонь! - вскрикнула Сооткин.
И действительно, большое красное пламя поднялось среди дыма к небу.
С колокольни несся погребальный звон.
Сооткин слышала ещё страшный крик Клааса, но она не видела, как в страшных муках извивалось его тело, как исказилось его лицо, как билась во все стороны его голова, ударяясь о столб. Возмущённый народ кричал, свистал, женщины и дети бросали камни. Вдруг вспыхнул разом весь костёр, и все услышали из-за дыма и пламени голос Клааса:
- Сооткин! Тиль!
И голова его тяжело, точно налитая свинцом, упала на грудь.
Жалобный, пронзительный крик донёсся из домика Катлины - и всё смолкло; только бедная сумасшедшая качала головой и приговаривала:
- Душа рвётся наружу!
Клаас умер. Выгоревший костёр рассыпался, тлея у подножья столба. Привязанное к столбу за шею тело Клааса обуглилось и скорчилось.
С колокольни собора Богоматери несся погребальный звон.
LXXV
В доме Катлины, выпрямившись, у стены неподвижно стояла, опустив голову, Сооткин; не говоря ни слова, не плача, она обхватила руками Уленшпигеля.
И он молчал. Он с ужасом чувствовал, каким лихорадочным огнём горит тело матери.
Пришли соседи с казни и рассказали, что Клаас скончался.
- Он отошёл к праведникам, - сказала Сооткин.
- Молись! - сказала Неле Уленшпигелю. И она дала ему свои чётки, но он отверг их, потому, - сказал он, - что они освящены папой.
Пришла ночь.
- Мать, - сказал Уленшпигель, - приляг в постель, я буду сидеть подле тебя.
- Незачем тебе сидеть. Молодым людям нужен сон.
Неле постлала обоим в кухне и ушла.
Они остались вдвоём; в печи тлели дрова.
Сооткин легла, Уленшпигель тоже, - но он слышал, как она плачет под одеялом.
Уленшпигелю показалось, будто кто-то ходит. Он услышал в кухне звук шагов, посмотрел, но уже никого не было. Он прислушался, но только ветер гудел в трубе, и Сооткин всхлипывала под одеялом.
И снова он услышал подле себя шаги и у самой головы своей вздох.
- Кто здесь? - спросил он.
Ответа не было, но раздалось три удара по столу. Уленшпигель испугался и, дрожа, снова спросил:
- Кто здесь?
Опять никто не ответил, опять послышались удары по столу. И он почувствовал, что две руки обхватывают его, и кто-то склоняется над его лицом. Его коснулась обожжённая кожа, в груди нагнувшейся фигуры была большая дыра, и от неё сильно несло горелым.
- Отец, - сказал Уленшпигель, - это твоё бедное тело коснулось меня?
Ответа не было, и хотя тень стояла подле него, он услышал за окном зов:
- Тиль! Тиль!
Вдруг Сооткин поднялась, подошла к постели Уленшпигеля и спросила:
- Ты не слышишь?
- Слышу, - ответил он, - отец зовёт меня.
- Я почувствовала подле себя холодное тело, - сказала Сооткин, - простыни шевелились, полог колыхался, и я слышала голос: "Сооткин". Но голос был тихий, точно вздох, и шаги лёгкие, точно полёт мошки.
И, обратившись к духу Клааса, она сказала:
- Муж мой! Если на небесах, куда вознёсся ты теперь в лоно праведников, тебе нужно что-нибудь, скажи нам, чтобы мы могли исполнить твоё желание.
Вдруг бурный порыв ветра распахнул дверь и наполнил комнату пылью. И Уленшпигель и Сооткин услышали: вдали каркали во?роны.
Они вышли вместе и пришли к костру.
Ночь была мрачная, облака, гонимые порывистым северным ветром, неслись по небу, как стадо быстроногих оленей, только на мгновенье разрешая блеснуть яркой звезде.
У костра ходил стражник. Уленшпигель и Сооткин слышали чёткие удары его сапог по затвердевшей земле и крики во?рона, который, должно быть, созывал других, и те карканьем отвечали ему.
Уленшпигель бросился было на костёр разогнать вороньё, но стражник остановил его:
- Эй, колдун, ты ищешь руки казнённого. Но ведь руки сожжённого не могут сделать тебя невидимкой, - невидимкой делают только руки повешенного, каким и ты будешь когда-нибудь.
- Господин стражник, - ответил Уленшпигель, - я не колдун, а осиротевший сын того, кто там висит на столбе, а эта женщина - его вдова. Мы хотим приложиться к его телу и взять на память частицу его праха. Разрешите нам это. Вы ведь не чужестранный наемник, а сын этой страны.
- Будь по-твоему, - ответил стражник.
Сирота и вдова поднялись по обугленным поленьям к трупу и, рыдая, целовали лицо Клааса.
И там, где на месте сердца пламя выжгло большую дыру, сын взял немножко пепла. Потом, став на колени, они молились. Когда бледная заря рассвета показалась на небе, они были ещё у костра; но теперь стражник прогнал их, боясь, как бы ему не досталось за его снисходительность.
Дома Сооткин взяла кусочек чёрного и кусочек красного шёлка, сшила мешочек и всыпала в него пепел. К мешочку пришила она две ленточки, чтобы Уленшпигель мог носить его на шее. И, надев на него, она сказала:
- Пусть этот пепел, который был сердцем моего мужа, в красном, подобно его крови, и в чёрном, подобно нашей скорби, будет вечно на твоей груди, как пламя мести его палачам.
- Да будет так, - сказал Уленшпигель.
И вдова поцеловала сироту, и взошло солнце.
LXXVI
На другой день общинные стражники и глашатаи явились в дом Клааса и вынесли его имущество на улицу, чтобы всё продать с молотка. Сооткин из дома Катлины видела, как вынесли из дому железную колыбель с медными украшениями, которая переходила от отца к сыну в доме Клааса, где родился несчастный мученик и потом Уленшпигель. Затем они снесли кровать, в которой она зачала сына и столько сладких ночей провела на плече своего мужа. За кроватью шёл ларь для хлеба, горшок, в котором в доброе время бывало мясо, потом сковороды, кастрюли и прочая утварь. Всё это уже не блестело, как в счастливые времена, но, заброшенное, потемнело и покрылось пылью. И Сооткин вспомнила о семейных пиршествах, на запах которых сходились соседи.
Затем последовали бочонок и полубочонок "простого и двойного", и корзинка с тремя, по малой мере, десятками бутылок вина. Всё это было вытащено на улицу - всё до последнего гвоздя, который - и это слышала бедная вдова - с треском вытащили из стены.
Без слёз и без криков сидела она и в отчаянии смотрела, как уносят её скромное имущество. Глашатай зажёг свечу и приступил к продаже с молотка. Прежде чем догорела свеча, всё за бесценок купил старшина рыбников, чтобы дальше пустить в продажу. Он, видимо, упивался всем этим, точно ласка, высасывающая куриный мозг.
"Погоди, убийца, ты недолго будешь радоваться", - говорил про себя Уленшпигель.
Торги, однако, кончились, и общинные стражники перерыли весь дом, но червонцев не нашли. Рыбник кричал:
- Вы плохо ищете; я наверное знаю, что у Клааса полгода назад было их семьсот штук.
"Не получишь, убийца", - говорил про себя Уленшпигель.
Вдруг Сооткин обернулась к нему и сказала:
- Доносчик, - и пальцем указала на рыбника.
- Потерпишь ты, чтобы он унаследовал кров твоего отца?
- Я готов лучше целый день страдать в застенке, - ответил Уленшпигель.
- Я тоже. Но не выдай меня из сострадания, в каких бы муках ты меня ни видел.
- Ты женщина! - сказал он.
- Дурачок, - ответила она, - я родила тебя и умею страдать. Но если я увижу твои муки... - она побледнела, - я буду молиться деве Марии, которая видела своего сына на кресте.
Она плакала и ласкала Уленшпигеля.
Так заключили они союз ненависти и силы.
Рыбнику пришлось уплатить за свою покупку лишь половину цены, - другая половина была платой за его донос, - пока не найдут семьсот червонцев, которые толкнули его на эту подлость.
Сооткин проводила ночи в слезах, а днём работала по дому. Часто слышал Уленшпигель, как она разговаривает сама с собой и говорит:
- Если деньги достанутся ему, я покончу с собой.
Так как он и Неле видели, что она и сделает так, как говорит, то они всеми способами старались заставить её переехать на Вальхерен [105], где у неё были родственники. Но она отвечала, что ей незачем убегать от червей, которые скоро будут глодать её вдовьи кости.
Между тем рыбник опять отправился по начальству и сообщил там, что покойник всего несколько месяцев тому назад получил семьсот червонцев, что был он скуп, тратил мало и потому не мог издержать столь большую сумму, но, конечно, где-нибудь спрятал её.
Судья спросил его, что ему сделали Уленшпигель и Сооткин, что он отнял у сына отца, у жены мужа и теперь так злобно преследует их.
LXXVII
Рыбник ответил, что он, как почтенный гражданин города Дамме, желает заставить уважать законы государства и таким образом заслужить милость его величества. При этом он подал письменный донос, где называл свидетелей, которые, сообразно истине, хоть и против воли, покажут, что он не лжёт.
Суд старшин выслушал эти показания и признал, что собранные улики в полной мере оправдывают применение пытки. Посему они приказали произвести вторичный обыск в доме обвиняемых, а равно заключить последних в городскую тюрьму. Здесь мать и сын должны были ждать прибытия спешно вызванного из Брюгге палача.
Когда Уленшпигель и Сооткин шли через город со связанными на спине руками, рыбник стоял на пороге своего дома и смотрел на них.
И обыватели Дамме тоже стояли у своих дверей. Матиссен, ближайший сосед рыбника, слышал, как Уленшпигель, проходя, сказал доносчику:
- Проклянёт тебя господь, вдовий палач!
- Ты умрёшь нехорошей смертью, грабитель сирот!
Увидев, что вдову и её сына ведут в тюрьму по новому доносу Грейпстювера, обыватели накинулись на него с яростными криками и вечером выбили стёкла в его доме. А дверь его вымазали навозом.
И он не смел выйти из дому.
LXXVIII
К десяти часам утра Уленшпигеля и Сооткин привели в застенок. Здесь были судьи, писарь, старшины, палач из Брюгге с помощником и лекарь.
Судья спросил Сооткин, не утаила ли она какого-либо имущества, принадлежащего императору. Она ответила, что у неё нет ничего и что она ничего не могла утаить.
- А ты? - спросил судья Уленшпигеля.
- Семь месяцев тому назад, - ответил он, - мы получили по наследству семьсот червонцев. Часть мы издержали; где находятся остальные, я не знаю. Думаю, что прохожий, посетивший наш дом на наше несчастье, унёс остальные; с тех пор я денег не видел.
Судья спросил, настаивают ли они оба на том, что они невинны.
Они ответили, что не прятали никаких денег, принадлежащих императору.
Тогда судья сказал печально и настойчиво:
- Улики против вас велики, обвинение представляется основательным: если вы не сознаетесь, вам придется претерпеть пытку.
- Не трогайте вдову! - вскричал Уленшпигель. - Рыбник купил всё, что было.
- Дурачок, - сказала Сооткин, - мужчина не вынесет тех мук, которые может претерпеть женщина.
И, увидев, что Уленшпигель, боясь за неё, побледнел как мертвец, она шепнула ему:
- У меня есть сила и ненависть.
- Не трогайте вдову, - сказал Уленшпигель.
- Возьмите меня вместо него, - крикнула Сооткин.
Судья спросил палача, принёс ли он все орудия пытки, чтоб узнать истину.
Судьи посоветовались и решили, что для раскрытия правды надо начать с матери.
- Ибо, - сказал один из них, - нет сына столь жестокосердого, чтобы он мог видеть страдания своей матери, не сознавшись в преступлении ради избавления её. То же сделает всякая мать для своего детища, хотя бы у неё было сердце тигрицы.
- Посади женщину, - приказал судья палачу, - и вложи её руки и ноги в тиски.
Палач повиновался.
- О, не надо, господа судьи, - взмолился Уленшпигель, - возьмите меня вместо неё, раздробите мне кости рук и ног, но отпустите вдову!
- Помни о рыбнике, - сказала Сооткин, - меня не покинули сила и ненависть!
Уленшпигель побледнел и смолк, дрожа от возбуждения.
Тиски состояли из маленьких деревянных палочек, которые вкладывались между пальцев и были так соединены хитроумной механикой из верёвочек, что палач мог по требованию судей сдавить разом все пальцы, сорвать мясо с косточек и раздробить их или же причинить жертве лишь слабую боль.
Он вложил руки и ноги Сооткин в тиски.
- Дави! - сказал судья.
Он сдавил очень сильно.
Тогда, обратившись к Сооткин, судья сказал:
- Укажи место, где спрятаны червонцы.
- Не знаю, - простонала она.
- Сдави сильней, - приказал он.
Уленшпигель, желая прийти матери на помощь, старался разорвать верёвку и освободить связанные на спине руки.
- Не давите, господа судьи, - говорил он, - это косточки женщины, нежные и хрупкие. Птица может сломать их своим клювом. Не давите. Господин палач, я говорю не с вами, потому что вы ведь обязаны исполнять приказы судей. Но сжальтесь, не давите.
- Рыбник! - сказала Сооткин.
И Уленшпигель умолк.
- Сжальтесь, сжальтесь, господин судья! Вы раздавите пальцы вдове, которой ведь надо работать. Ой, ноги! Ведь она и ходить не будет! Помилуйте, господа судьи!
- Ты умрёшь недоброй смертью, рыбник! - вскричала Сооткин.
И кости её трещали, и кровь капала из её ног на землю.
На всё это смотрел Уленшпигель, и, дрожа от муки и гнева, он говорил:
- Женские кости, господа судьи, не сломайте их.
- Рыбник! - простонала Сооткин.
И голос её был тих и сдавлен, точно речь призрака, и Уленшпигель дрожал и кричал:
- Что же это, господа судьи, ведь кровь льётся из её рук и ног! Переломали кости вдове!
Лекарь дотронулся пальцем, и Сооткин издала страшный крик.
- Признайся за неё, - обратился судья к Уленшпигелю.
Но Сооткин смотрела на него своими широко раскрытыми, точно у покойника, глазами. И он понял, что должен молчать, и тихо плакал.
- Так как эта женщина одарена твёрдостью мужчины, - сказал судья, - то надо испытать её упорство пыткой её сына.
Сооткин не слышала, ибо от невероятной боли потеряла сознание.
При помощи уксуса её привели в себя.
Затем Уленшпигеля раздели догола, и так он стоял обнажённый перед матерью. Палач сбрил ему волосы на голове и на теле и осмотрел, не скрыто ли у него где какое-нибудь чародейство. При этом он заметил у него на плече чёрное родимое пятно. Много раз втыкал он туда длинную иголку, но, так как из проколов потекла кровь, он убедился, что пятно не имеет колдовской силы. По приказанию судьи, руки Уленшпигеля привязали к верёвкам, перекинутым через блок, привешенный к потолку. Палач, по указанию судей, начал вздёргивать, встряхивать, подбрасывать вверх и вниз обвиняемого. Девять раз проделал он это, между тем как к обеим ногам Уленшпигеля было привязано по гире в двадцать пять фунтов каждая.
При девятой встряске лопнула кожа на лодыжках и кистях, и берцовые кости начали выходить из суставов.
- Сознайся, - сказал судья.
- Нет, - ответил Уленшпигель.
Сооткин смотрела на сына, но сил кричать или говорить у неё не было. Она только вытянула вперёд руки и шевелила окровавленными пальцами, точно желая сказать, что от этой пытки её должны избавить.
Сооткин рыдала и потрясала окровавленными руками.
- Укажи, где спрятал деньги, - сказал судья, - и ты будешь прощён.
- Пусть рыбник просит о прощении, - ответил Уленшпигель.
- Ты смеёшься над судьями? - спросил один из старшин.
- До смеха ли мне, увы! - ответил Уленшпигель. - Это вам показалось, честное слово!
Затем Сооткин увидела, как палач, по приказу судьи, разжёг в жаровне уголь, а его помощник принёс две свечи.
Она хотела подняться на своих истерзанных ногах, но упала обратно на скамью и только кричала:
- Уберите уголья! Господа судьи, пожалейте бедного мальчика, уберите уголья!
- Рыбник! - крикнул Уленшпигель, увидев, что она слабеет.
- Подымите его на локоть от пола, - сказал судья, - поставьте жаровню ему под ноги и держите свечи у него подмышками.
Палач повиновался. И остатки волос подмышками у Уленшпигеля трещали и чадили от огня.
Он кричал, а мать всхлипывала:
- Уберите огонь!
- Укажи, где деньги, и ты будешь освобождён, - сказал судья, - мать, сознайся за него!
- А кто ввергнет рыбника в геенну огненную? - сказал Уленшпигель.
Сооткин покачала головой в знак того, что ей сказать нечего. Уленшпигель скрежетал зубами, и Сооткин смотрела на него обезумевшими, заплаканными глазами.
Но когда палач потушил свечи и пододвинул жаровню под ноги Уленшпигелю, она закричала:
- Господа судьи, пожалейте же его, он не знает, что говорит.
- Почему же он не знает, что говорит? - коварно спросил судья.
- И ты, женщина, утверждаешь то же самое? - спросил судья.
Сооткин сделала головой утвердительный знак.
- Сожгите рыбника! - крикнул Уленшпигель. Сооткин молча подняла к небу сжатый кулак, точно проклиная кого-то.
Но в это время вспыхнули пламенем угли на жаровне под ногами её сына, и она закричала:
- Господи, боже, пресвятая дева на небесах, прекрати эти мучения! Сжальтесь! Уберите жаровню!
- Рыбник! - прохрипел Уленшпигель.
Кровь хлынула у него изо рта и носа, голова его упала, и так он висел без движения над жаровней.
И Сооткин закричала:
- Умер! Умер мой бедный сиротка! Убили его! Его тоже! Уберите жаровню, господа судьи! Дайте мне обнять его, дайте умереть вместе с ним. Вы же знаете, что я не могу убежать на своих переломанных ногах.
- Отдайте ей сына! - сказал судья. Началось совещание.
Палач развязал Уленшпигеля и, голого и окровавленного, положил на колени к Сооткин, а лекарь вправлял ему вывороченные суставы.
Мать целовала Уленшпигеля и приговаривала:
- Бедный мой мальчик, бедный мученик! Если господа судьи позволят, я уж тебя вылечу, но очнись же, Тиль, сын мой. Если вы мне убили его, господа судьи, я пойду к его величеству, ибо это противозаконно, и вы увидите тогда, что может сделать бедная женщина против злых людей. Но вы отпустите нас, господа судьи. Ибо нет никого и ничего на свете у нас, у бедняков, на которых так тяжело легла десница господня.
По совещании судьи вынесли следующий приговор: "Принимая во внимание, что вы, Сооткин, вдова Клааса, и вы, Тиль, сын Клааса, по прозванию Уленшпигель, обвинены были в утайке имущества, которое - невзирая на все права собственности - принадлежало на основании конфискации его королевскому величеству, и однако, несмотря на жестокие пытки и достодолжное испытание, не признались ни в чём, - суд признаёт улики недостаточными и объявляет вас, женщина, в виду жалостного состояния ваших членов, и вас, мужчина, в виду тяжких мук, претерпенных вами, свободными и разрешает вам селиться здесь или там, где угодно, в городе, у всякого обывателя, который, невзирая на вашу бедность, примет вас к себе на жительство.
Дано в Дамме октября двадцать третьего дня 1558 года от рождества господа нашего Иисуса Христа".
- Бог да вознаградит вас за милость, господа судьи! - сказала Сооткин.
- Рыбник! - простонал Уленшпигель.
И мать с сыном отвезли на телеге в дом Катлины.
LXXIX
В том же году - пятьдесят восьмом году столетия - как-то пришла Катлина к Сооткин и рассказала следующее:
к подножию престола господня. И небо было покрыто сверкающими звёздами. Вдруг с одного костра поднялась чёрная тень, взлетела и села рядом со мной на колокольне. И я узнала Клааса, он был таким же, как всегда, в одежде угольщика. И он спросил меня: "Что ты делаешь на колокольне?" - "А ты? - спрашиваю я. - Почему ты летаешь, как птица, и куда направляешься?" - "На суд, - ответил он, - разве ты не слышала трубы архангела?" Я стояла подле него и чувствовала, что тело его воздушное, а не плотное, как у живого, и я, приблизившись, вошла в него, как в тёплое облако пара. У ног моих, разбросанные по всей Фландрии, мигали огоньки, и я сказала себе: "Люди, которые так рано встают и поздно трудятся, благословенны господом".
И всю ночь слышала я трубу архангела. Потом явился предо мной другой призрак, принесшийся из Испании. Он был стар и дряхл, подбородок его выдавался, точно туфля, а к губам присохли кусочки сахару. На нём была горностаевая мантия, покрытая красным бархатом, на голове императорская корона, в одной руке сардинка, в другой - кружка пива.
Усталый, он тоже спустился на колокольню. Я опустилась пред ним на колени и сказала: "Ваше величество, припадаю к стопам вашим, но не знаю, кто вы. Откуда вы и что вы делаете на земле?" - "Я из монастыря святого Юста [106] в Эстремадуре, - ответил он, - я был император Карл Пятый". - "Но куда, - спросила я, - куда вы направляетесь в эту ночь, среди этих грозовых туч?" - "На суд, - ответил он, - на суд". Только что император собрался съесть свою сардинку и запить пивом, как раздалась труба архангела, и он поднялся, недовольно бурча, что ему помешали поужинать, и полетел. Я поспешила следом за его величеством. Он летел, тяжело вздыхая от усталости и одышки, икая, иногда даже со рвотой: ибо смертный час захватил его во время расстройства пищеварения. Неудержимо неслись мы, точно стрелы, выпущенные из кизилового лука. Звёзды мелькали мимо нас, чертя сверкающие линии по небу, и мы видели, как они отрывались и падали. Труба архангела всё гремела. Какой потрясающий, всепроникающий гром! При каждом звуке сотрясалась и разрывалась вся толща воздуха, точно пронёсся ураган, и раскрывался перед нами путь. Пролетя тысячи и тысячи миль, мы увидели пред собой Иисуса Христа во всей его славе на звёздном престоле. Справа от него был ангел, заносящий на бронзовую скрижаль все дела людские, а слева - мать, пресвятая дева, неустанно молящаяся за грешников.
Клаас и император Карл бросились на колени пред престолом.
Ангел сбросил с его головы корону и сказал: "Здесь один царь - Христос!"
Это, видимо, рассердило его святейшее величество, но император смиренно ответил:
"Не позволено ли будет мне докончить эту сардинку и моё пиво, ибо я проголодался от долгого пути".
"Да ведь ты голодал всю жизнь, - сказал ангел, - но, всё равно, ешь и пей".
Император пожевал сардинку и запил её пивом.
Тогда заговорил Христос и сказал:
"С чистым ли сердцем предстаёшь ты пред судом?"
"Надеюсь, что да, господь мой милостивый, ибо в своё время исповедался".
"А ты, Клаас, - спросил Христос, - ты не трепещешь, как этот император?"
"Господь мой и спаситель, - ответил Клаас, - нет души чистой пред тобой, и потому нет во мне страха. Ибо ты - великая милость, и ты - великое правосудие. И всё-таки страшно, потому что много за мной грехов".
"Говори, падаль!" - сказал ангел императору.
"Я, господи, - отвечал Карл смущённым голосом, - перстами твоих священнослужителей помазан на царство, их благословением и молитвами был освящён, как король кастильский [107] и римский, император германский. Неустанна была моя забота охранить власть, полученную мной от тебя, и мечом и верёвкой, огнём и могилой карал я посягнувших на неё реформаторов".
Но ангел прервал его:
"Ты хочешь обмануть нас, катаральный лгунишка. В Германии ты терпел реформатов, потому что боялся их. В Нидерландах ты их вешал, жёг, живьем в землю зарывал, рубил им головы, потому что здесь у тебя была одна забота: собрать побольше с этих трудолюбивых пчёл. Сто тысяч душ приняли кончину по твоей вине, не потому, что ты возлюбил Христа, моего господа, но потому, что ты был деспот, тиран, вымогатель, любил лишь одного себя, а затем - рыбу, мясо, вино и пиво, ибо ты был прожорлив, как собака, и жаден, как губка".
"Теперь говори ты, Клаас", - сказал Христос
Но ангел поднялся и сказал:
"Этому не о чём говорить. Он был добр и трудолюбив, как бедный народ фландрский, охотно работал и охотно смеялся, соблюдал верность своим государям, в которой он присягал, и думал, что и государи соблюдают верность, которою обязаны ему. Он имел деньги, был обвинён и, так как приютил у себя реформата, был сожжён на костре".
"О, бедный мученик, - сказала пресвятая дева, - зато теперь ты на небесах, где текут свежие ручейки и где бьют фонтаны молоком и вином; пойдём, угольщик. Я отведу тебя".
И вновь зазвучала труба архангела, и я увидела, как из глубины пропасти вынырнул человек в железной короне, обнажённый и прекрасный. На ободке короны было написано: "В тоске до страшного суда".
Он приблизился к престолу и сказал Иисусу Христу:
"Я твой раб, пока не стал господином".
"Сатана, - сказала пресвятая дева, - придёт день - и не будет ни рабов, ни господ, и Христос, который есть любовь, и сатана, который есть гордость, будут называться: сила и мудрость".
"Ты добра и прекрасна, женщина", - сказал сатана.
И, обратившись к Христу, он спросил, указывая на императора:
"Что прикажешь сделать с этим?"
Христос ответил:
"Ты отведёшь этого на царство венчанного червя в комнату, где соберёшь все орудия пытки, бывшие в употреблении в его царствование. Всякий раз, когда несчастный невинный человек будет подвергнут пытке водой, которая вздувает людей, как пузырь, или пытке огнём, который жжёт им пятки и подмышкой, или пытке тисками, раздробляющими пальцы, или казни четвертованием, - всякий раз, когда свободная душа испустит на костре последнее дыхание, шаг за шагом пусть и он пройдёт чрез все эти мучения, дабы он узнал, сколько страданий может причинять несправедливый человек, властвующий над миллионами других людей, - и он будет гнить в темницах, умирать на плахе, чахнуть в изгнании, тоскуя по родине; пусть он подвергнется позорящим наказаниям, бесчестию и бичеванию; пусть он будет богат и потом ограблен казной; пусть станет жертвой доносов, пусть разорят его конфискации. Обрати его в осла, чтобы он научился послушно работать, получать побои и питаться отбросами; сделай нищим, чтобы он просил о подаянии и получил в ответ ругань; сделай его рабочим, чтобы он через силу трудился и ел мало. Когда он достаточно настрадается душой и телом в образе человеческом, обрати его в собаку, которая за свою преданность получает только побои; сделай его индийским рабом, чтобы его продали с торгов; сделай его солдатом, чтобы он шёл воевать по чужому приказу и давал себя убивать, сам не зная за что; и когда, таким образом, в течение трёхсот лет все муки, все горести будут исчерпаны, сделай его свободным человеком, и если тогда он будет добротой подобен Клаасу, то дай его телу клочок земли под сенью прекрасного дерева, покрытый ковром зелени, в полдень охлаждённый тенью, утром озарённый солнцем: клочок земли для вечного успокоения. И друзья его придут на ею могилу пролить горькие слёзы и усадить её фиалками, цветами воспоминания".
"Смилуйся, сын мой! - воскликнула пресвятая дева. - Он не знал, что творил, ибо власть порождает жестокосердие".
"Нет ему пощады", - ответил Христос.
"О, - вскричал император, - нельзя ли мне хоть стакан андалузского вина".
"Пойдём, - сказал сатана, - прошло время вина, мяса и фазанов".
И он потащил в мрачнейшие недра преисподней бедную душу его величества, ещё жевавшую свой кусочек сардинки.
Из жалости сатана дал ему пожевать еду. Потом я увидела, как пресвятая богородица возносит душу Клааса вверх к небесам, где звёзды пышными гроздьями свешиваются с небосвода. Здесь, омытый ангелами, он стал молодым и прекрасным. И они подали ему "rystpap" и кормили его серебряными ложками. И небеса закрылись.
- Он в царствии небесном, - сказала вдова.
- Пепел стучит в моё сердце, - сказал Уленшпигель.
LXXX
В продолжение следующих двадцати трёх дней Катлина всё худела и бледнела, и сохла, точно внутренний огонь сжигал её изнутри ещё безжалостнее, чем пламя безумия.
"Огонь! Пробейте дыру, выпустите душу!" - но в каком-то упоении, обращаясь к Неле, говорила:
- У меня муж, надо и тебе мужа. Красавец, с густой гривой волос. Любовь горячая, руки холодные, ноги холодные.
И Сооткин печально смотрела на нее, видя в этом новый признак безумия.
И Катлина продолжала:
- Трижды три девять - святое число. У кого ночью глаза светятся, как у кошки, только тот видит тайну.
Однажды вечером, слушая россказни Катлины, Сооткин сделала жест недоверия, но Катлина бормотала:
- Четыре и три под знаком Сатурна значит несчастье, под знаком Венеры[108] - брак. Ледяные руки. Ледяные ноги. Сердце огненное.
- Не надо говорить об этом чернокнижьи, - сказала Сооткин.
Услышав это, Катлина перекрестилась и ответила:
- Благословен серый рыцарь. Нужен жених для Неле; будет ей жених со шпагой, чёрный жених с светлым лицом.
- Да, конечно, - сказал Уленшпигель, - целое угощение из женихов, а подливу я сделаю своим ножом.
Увидев его ревность, Неле бросила на своего друга взгляд, полный счастья, и сказала:
- Не нужно мне женихов.
Катлина ответила:
- Вот придёт он в серой одежде, в новых сапожках и новых шпорах.
- Молитесь богу за лишённую разума, - сказала Сооткин.
- Уленшпигель, - проговорила на это Катлина, - пойди принеси нам четыре литра "двойного", а я пока испеку heetekoeken. Это такие оладьи, которые пекут во Франции.
На вопрос Сооткин, почему она - как евреи - празднует субботу, Катлина ответила:
- Потому что тесто взошло.
Уленшпигель стоял, держа в руке кружку из английского олова, как раз подходящую по размерам.
- Иди, - сказала Катлина.
Сооткин не хотела спорить, так как не она была хозяйка в доме.
- Иди, сынок, - сказала она.
Уленшпигель сбегал в трактир и принёс четыре литра пива.
Запах оладий наполнил всю кухню, и все почувствовали голод, даже согбенная горем вдова.
Уленшпигель ел за троих. Катлина поставила ему большую кружку, заявив, что он, как единственный мужчина в доме и, стало быть, глава его, должен пить больше всех, а затем спеть.
И, говоря это, она насмешливо подмигнула; однако Уленшпигель выпил, но не пел. Взглянув на бледную и удручённую Сооткин, Неле заплакала. Одна Катлина была весела.
После ужина Сооткин с Уленшпигелем взобрались на чердак, где они спали; Катлина и Неле постлали свои постели в кухне.
К двум часам ночи Уленшпигель уже давно спал мёртвым сном, так как голова его отяжелела от пива. Сооткин, как и предыдущую ночь, лежала с открытыми глазами и молила пресвятую деву ниспослать ей сон, но богородица не слышала её.
Вдруг с улицы донёсся орлиный клёкот, и из кухни ответили таким же криком. Затем с поля донеслись такие же крики, и Сооткин всё казалось, что из кухни отвечают тем же.
Она решила, что это ночные птицы, и не думала больше об этом. Вскоре с улицы послышалось конское ржание и топот копыт на мостовой; она высунулась из окошка чердака и увидела, что перед домом привязаны две оседланные лошади и, фыркая, щиплют траву. Вдруг внизу раздался женский крик и мужской голос, полный угрозы. Крики сменились ударами, потом снова крики, дверь громко хлопнула, и торопливые шаги пронеслись вверх по лестнице.
Уленшпигель храпел и не слышал ничего. Дверь чердака распахнулась, и вбежала Неле, почти голая; задыхаясь и рыдая, она стала заваливать входную дверь всем, чем могла: придвинула стол, стулья, старую жаровню; всё, что было под рукой, она притащила к двери.
Уже гасли последние звёзды и кричали петухи.
От шума, производимого Неле, Уленшпигель на миг проснулся, но перевернулся на другой бок и опять уснул. Тут Неле, рыдая, бросилась на шею Сооткин:
Сооткин зажгла свечу и при её свете увидела, что рубашка девушки разорвана на плече и что лоб, щёки и шея её покрыты царапинами, точно чьи-то ногти прошли по ней.
- Неле, - спросила Сооткин, целуя её, - кто это тебя так изранил?
- Не отправь нас на костёр, Сооткин, - дрожа всем телом и всхлипывая, говорила девушка.
Между тем проснулся Уленшпигель и щурил глаза от света свечи.
- Молчи, - ответила Неле, - это тот, кого она мне прочит в мужья.
Снова донёсся снизу крик Катлины, и Сооткин и Неле задрожали.
- Он бьёт её. Он бьёт её из-за меня! - вскрикнула Неле.
- Кто здесь? - заорал Уленшпигель, вскочив с постели. Протерев глаза, он стал метаться по комнате, пока не схватил стоящую в углу кочергу.
Однако он, не слушая её, бросился к двери, разбросал столы, стулья и жаровни. Неле и Сооткин, несмотря на ужасные крики Катлины, раздававшиеся внизу, удерживали его одна за плечо, другая за ногу.
- Не ходи туда, Уленшпигель, там черти.
- Да, конечно, - отвечал он, - нелины чортовы женихи: вот я их повенчаю с кочергой! Будет свадьба железа с мясом! Пустите меня.
Но они не отпускали его и оказались сильнее, так как схватились за перила. Он всё-таки стащил их по двум-трём ступенькам; от ужаса, охватившего их при мысли, что черти так близко от них, они выпустили его, и он, точно снежная лавина, свергающаяся с горы, громадными прыжками слетел с лестницы, вбежал в кухню и нашёл здесь одну Катлину. Бледная и истомлённая, она лежала здесь в предрассветных сумерках и приговаривала: "Гансик, зачем ты меня покинул? Я же не виновата, что Неле злая".
кинулся было вслед за ними в погоню, но они летели, как полуденный ветер, мчащий сухие листья.
В бешенстве и отчаянии он возвратился, скрежеща зубами:
- Её изнасиловали. Её изнасиловали! - и злобно смотрел он на Неле, которая, содрогаясь, стояла подле Сооткин и Катлины и говорила:
- Нет, Тиль, нет, голубчик, нет!
При этих словах она смотрела ему в глаза так грустно и так прямо, что Уленшпигель почувствовал, что она говорит правду, и стал спрашивать:
- Слушай, - сказала она, - только не доведи нас до костра, Уленшпигель. Вот уже двадцать три дня, как у Катлины - спаси её господь от ада - завёлся дружок: чорт в чёрной одежде, в высоких сапогах со шпорами. Лицо его светится белым отблеском, точь-в-точь как бывает в жару летом над волнами морскими.
- Гансик, дорогой мой, зачем ты ушёл? - вздохнула Катлина. - Неле злая.
Неле рассказывала дальше:
- Он подавал ей знак о своём появлении орлиным криком. Каждую субботу он приходит к матери на кухню. Она говорит, что поцелуи его холодны и тело - как снег. Он бьет её, когда она не всё делает, как он хочет. Один раз он принёс ей несколько флоринов, но все другие разы брал у неё.
- Не моё теперь тело, не мой рассудок: всё его. Гансик, радость моя, опять полетим на шабаш? Только Неле не хочет. Она злая, Неле.
- На рассвете он уходил, - продолжала девушка, - а на следующий день мать рассказывала всякие невероятные вещи... Да не смотри же на меня такими злыми глазами, Уленшпигель! Вчера вечером она сказала мне, что один красивый барин в сером, по имени Гильберт, хочет взять меня в жёны и придёт в дом показаться мне. Я ответила, что никакого мужа мне не надо, ни красивого, ни урода. Но всё-таки мать принудила меня не спать и ждать их, потому что, когда дело касается её любовных дел, она рассудка не теряет. Мы уж почти разделись и собирались лечь; я дремала, сидя вон на том стуле, и, когда те вошли, я не сразу очнулась. Вдруг чувствую, что кто-то обнимает меня и целует в шею. При свете месяца вижу лицо, светящееся, как летом гребешки на волнах перед грозою, и я услышала тихий шопот: "Я - Гильберт, твой муж, будь моей, я сделаю тебя богатой". И лицо того, кто говорил, пахло как будто рыбой. Я оттолкнула его, он хотел взять меня силой, но я стала сильнее десятерых таких, как он. Он всё-таки разорвал на мне рубаху, исцарапал лицо и всё приговаривал: "Будь моей, я сделаю тебя богатой". - "Да, - ответила я, - как мою мать, у которой ты отбираешь последний грош". Он удвоил свои усилия, но ничего не мог со мной сделать. И так как он противный, как труп, то я так вцепилась ему пальцами в глаза, что он завизжал от боли; я вырвалась и убежала наверх к Сооткин.
Катлина всё приговаривала:
- Неле злая. Зачем он умчался, Гансик, дорогой мой?
- Неле злая, - ответила Катлина, - я была с моим чёрным господином, когда серый дьявол прибежал к нам с кровью на лице и говорит: "Уйдём, приятель, в этом доме неладно. Здесь мужчины могут убить, и у женщин ножи на пальцах". Они побежали к своим лошадям и исчезли в тумане. Неле злая!
Примечания
103. Симония - продажа духовного сана, который, по религиозным представлениям, может даваться только небесной благодатью, а не покупаться за деньги. Церковь, продавая индульгенции, то есть за деньги отпуская грехи, была сама повинна в симонии (в чем и обвиняли её протестантские богословы).
104. "...с трудом удерживали волнующуюся толпу". В других местах подавление ереси стало наталкиваться на открытое сопротивление. Местами народ приступом брал тюрьмы, в которых сидели в заключении еретики. В Валансьене толпа разбросала, вязанки хвороста, и жертвы были освобождены, а когда некоторых приговорили за это к сожжению, они смело шли на костёр, распевая протестантские псалмы "до последнего издыхания". Филипп, узнав об этом "очень дурном примере", поспешил посоветовать Маргарите впредь затыкать приговорённым рот "кляпом или чем-нибудь другим", наподобие того, что ему довелось видеть в Англии при Марии Тюдор (А. Пиренн, Нидерландская революция).
105. Вальхерен - остров возле западного устья р. Шельды с городами Миддельбург, Флиссинген и Веере.
106. Монастырь святого Юста
107. Король кастильский. Кастилия - королевство (в центре Пиренейского полуострова), вокруг которого его короли объединили все испанские земли, подавив сопротивление крупных феодалов и присоединив к нему другие королевства пиринейского полуострова - испанские и мавританские. Испания стала единым централизованным королевством с абсолютным монархическим строем ко времени восшествия Карла на престол, но фактически объединилась при испанской королевской супружеской чете Фердинанде и Изабелле (1479).
108. Сатурн, Венера - планеты. В те времена широко распространена была вера в то, что движение планет влияет на человеческую судьбу. Существовала даже "наука" об этом - астрология.