Поселенцы.
Глава двенадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Поселенцы. Глава двенадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Сильный ливень, продолжавшийся целый день, препятствовал распространению огня в значительной степени и хотя виднелись еще горящия места, но к утру на несколько миль вокруг леса все было черно и дымилось, и это служило верным признаком, что опасность миновалась.

Вообще волнение стихло, и народ стал думать о том, как бы снова завладеть беглецами, ибо упомянутые выше фальшивые монетчики воспользовались обстоятельствами и искали спасения в бегстве. К тому же, разнесся слух, что Эдвардс и Натти подожгли лес и потому должны были нести ответственность за все убытки. Эта глупость, распространенная преимущественно теми, неосторожность которых была всему причиною, нашла однако веривших ей, и стало единодушным мнением, что необходимо попытаться привлечь к ответу преступников. Шериф Ричард Джонс при таком волнении не остался в бездействии, и даже в тот же день приступил к исполнению обязанностей своего звания.

Выбрано было несколько сильных молодых людей, и шериф скрытно отозвал их в сторону, чтобы дать им различные смутные приказания, вследствие чего они озабоченно поспешили в горы, как будто на них возложены были важнейшия государственные дела.

Затем Ричард потребовал отряд волонтеров, состоявший едва из 25 солдат, не считая барабанщика, с ожесточением колотившого по своему барабану. Отряд этот был под начальством человека, который провел в поле более 30 лет своей жизни, и теперь был хозяином и владельцем прекрасной гостинницы Темпльтона "К смелому драгуну". Не смотря на возражения жены своей, достойной госпожи Голлистер, он стал во главе отряда и в два часа маршировал к горе, сопровождаемый шерифом и Долитлем, который однако благоразумно держался в арриергарде. Посланные вперед молодые люди, на которых возложено было дело лазутчиков, вернулись и принесли известие, что беглецы, вероятно, узнали о предполагаемой аттаке, но ни мало не думая об отступлении, заняли, напротив, укрепленные пещеры для упорного сопротивления. Эти вести обнаружили не только планы предводителей, но и лица доселе храбрых и жаждавших боя солдат. Воины стали кидать кругом внимательные и боязливые взгляды, a шериф отозвал Долитля в сторону, чтобы посоветоваться с ним.

Таково было положение дел, когда Билли Кирби впереди своей запряжки показался на улице. Шериф, понимая, как важно было для его военной силы такое подкрепление, тотчас подозвал его и пригласил оказать содействие распоряжениям правосудия.

Билли не уклонился последовать этому приглашению и тотчас было решено, что прежде нежели приступить к серьезному нападению, он должен пригласить защитников пещеры к добровольной сдаче. Войско разделилось и с двух сторон приближалось к пещере; Ричард Джонс остановился на платформе непосредственно над осажденными, a Гирам Долитль, считавший такую близость к ним опасною, пошел с Билли Кирби по горе, пока мог найти за деревом убежище в безопасном разстоянии от укрепления. Солдаты тоже попрятались, чтобы скрыться от пуль Кожаного-Чулка, и таким образом два единственные противника, представлявшиеся глазам осажденных, были капитан Голлистер с одной и Билли Кирби с другой стороны. Старый ветеран стоял на первом плане с поднятым мечем, и смело смотрел на неприятеля, между тем как Билли Кирби подвигался вперед совершенно спокойно, руки в карманах и с топором под мышкой. До сих пор между противными сторонами не было произнесено ни словечка. Осажденные собрали кучу обгорелых дерев и сучьев и образовали из них род вала, в котором пред входом сделано было небольшое круглое отверстие. Так как грунт во все направления был крут, отлог и скользок, и с одной стороны за валом стоял Веньямин, a с другой Натти, то такия меры для защиты имели немаловажное значение, так как и без того передняя сторона была достаточно защищена трудно-доступным своим положением.

Кирби, между тем, следовал данным ему приказаниям и карабкался спокойно наверх, как будто идя на обыкновенную свою работу. Когда он приблизился на разстояние ста футов от укрепления, то увидал длинное ружье Кожаного-Чулка и услыхал слова его:

- Назад, Билли, назад! Я не хотел бы делать вам вреда; но если один из вас ступит еще шаг, то польется кровь.

- Ах, старина, равнодушно возразил Билли; не будьте так упрямы, и послушайте, что хотят вам сказать. Все это дело не касается меня, и я хочу только смотреть, чтобы все шло как следует. Гирам Долитль, стоящий там за деревом, просил меня пойти и пригласить вас повиноваться закону, - вот и все.

- Да, да, я вижу этого негодяя, вижу его одежду, с ожесточением воскликнул Натти. Пусть он бережется! Если он только покажет дюйм своего тела, то почувствует руку и пулю мою, так что во всю жизнь не забудет. Убирайтесь, Билли, y меня к вам нет злобы, но вы знаете, как я стреляю.

- Вы слишком самоуверенны, - сказал Билли, поспешно становясь за ствол сосны, - если надеетесь попасть в человека сквозь дерево, толщиною в три фута. Я могу свалить вам на голову это дерево чрез десять минут, и потому советую вам быть повежливее. Я не хочу ничего, кроме справедливости.

Черты лица Кожаного-Чулка подернулись облаком, и видно было, что он принимал все дело весьма серьезно, хотя в то же время казалось очевидным, что он неохотно пролил бы человеческую кровь.

- Билли, отвечал он, я знаю, что вы можете свалить это дерево и сдержать свое слово, но если при этой работе вы покажете свою руку, то придется лечить кость и останавливать кровь. Если вы ничего более не желаете как войти в пещеру, то подождите часа два, и вход не будет вам воспрещен, но теперь это невозможно! Если вы теперь захотите войти, то будет смерть.

Безстрашно выступил при этих словах Билли из-за дерева и сказал:

- Это благородно сказано, и что честно, то должно быть и справедливо. Он требует, чтобы вы подождали еще два часа, и в этом нет ничего неподходящого.

Отсрочка эта однако не согласовалась с нетерпением шерифа.

- Я приказываю вам, Натаниель Бумпо, закричал он, - подчиниться закону, a вам, господа, приказываю содействовать мне в исполнении моих обязанностей. Веньямин Пенгильям, сдавайтесь!

- Сдайтесь, Веньямин! прорычал также капитан Голлистер; сдайтесь, или не ждите никакой пощады.

- К чорту с вашей пощадой! возразил Веньямин. Подойдите, если смеете.

- Веньямин, сказал шериф, я вам даю еще минуту на размышление; подумайте, что вы делаете?

крыши, если вы нас не оставите в покое.

При этой угрозе шериф так поспешно отступил, что капитан Голлистер счел его быстроту за знак к наступлению и тотчас приступил к делу.

- В штыки! прокричал он; вперед!

Голлистер бросился вперед и направил страшный удар на Веньямина, который однако отпарировал его выстрелившим в то же время ружьем, и, вскарабкавшись наверх, старался удержаться на подъеме. Когда это удалось ему, то он замахал саблею и крикнул:

- Победа! укрепление наше! Вперед! вперед!

Но голос его раздавался напрасно, ибо пока он, как храбрый предводитель, производил нападение, весь отряд его разсеялся при выстреле Веньямина и неудержимо бросился бежать к деревне.

Натти между тем наскочил на капитана, схватил его за грудь и перебросил его назад из своих укреплений. Храбрый капитан упал на спуске крутой горы, не мог удержаться в своем замешательстве и скатился по всей горе вниз, где, к немалому своему удивлению, очутился y ног своей дражайшей половины.

Пока он подымался медленно и совершенно растерянный, борьба наверху завязалась сильнее прежнего. Когда Натти увидел, что враг его, как выражался Веньямин Пумп, отступал на всех парусах, он снова обратил внимание свое на прочих осаждающих. Для Билли было бы легким делом воспользоваться замешательством для овладения укреплением, но такое враждебное действие, казалось, не приходило в голову порубщику, ибо он радовался и громко хохотал, когда капитан совершал свое быстрое путешествие вниз. Совершенно забывшись в своей веселости, он наконец совсем уселся на землю, топал ногами от внутренняго удовольствия и заливался громким хохотом. Это возбудило в Долитле любопытство, и он попытался выйти из за дерева, чтобы ближе осмотреть подробности сражения. Он сделал это осторожно, но не с должною осмотрительностию, и когда несколько показалась задняя часть его тела, то ружье Натти быстро направилось на нее. Лишь только раздался выстрел, как Гирам громко вскрикнул, прошел несколько шагов вперед и, рыча от злобы, упал на землю, между тем как на одежде его показалась кровь. Натти приняв всю свою ловкость, нанес ему чувствительную, но отнюдь не опасную рану, в наказание за всю его злость.

Крики Долитля до того возбудили мужество остатков отряда, что они быстро двинулись вперед, и Билли имел уже намерение взлезть на вал, как вдруг совершенно неожиданно появился судья Темпль и положил конец всей шутке, которая грозила сделаться опасною.

- Тишина и мир! вскричал он. - Для чего проливать здесь кровь? Разве закон не довольно силен, чтобы мог сам защищать себя, вместо того, чтоб вооружались как в военное время.

- Это народное сборище, это... - воскликнул шериф с отдаленной скалы.

- Э, что за вздор! скажите лучше чортово сборище, перебил его судья. - Приказываю мириться.

- Стой! не нужно более кровопролития! воскликнул голос с вершины горы: - Не стреляйте; мы сдаемся и дозволяем вам войти в пещеру.

Общее удивление при таких словах удержало продолжение неприязненных действий. Натти снова зарядивший уже ружье свое, спокойно уселся на древесный ствол, a враги с нетерпением ожидали исхода этих обстоятельств. Эдвардс и немецкий маиор Гартман сбежали с горы вниз, вошли в пещеру, вернулись спустя несколько минут и вынесли на простом, покрытом оленьей кожей, стуле, старца, которого они заботливо и почтительно спустили на землю среди всего собрания. Голова его покрыта была мягкими серебристыми локонами, одежда состояла из богатой, хотя и несколько поношенной материи, a ноги обуты были в столь прекрасные мокассины, какие только может сделать искусная рука индейца. Черты его были серьезны и полны достоинства, но лишенные выражения глаза его показывали, что ум его ослабел и сделался от старости детским.

Натти стал за стулом достойного старца, a маиор Гартман около него. Эдвардс заключил старца в свои объятия.

- Кто этот человек? спросил Мармадук Темпль, пока старец смотрел вокруг безсмысленными глазами.

- Этот человек, сказал Эдвардс, которого вы теперь видите слабым и немощным, был одно время верным слугою короля и столь безстрашным воином, что жители страны дали ему прозвище Огнееда. Этот человек... этот человек, которого вы видите пред собою без крова, был обладателем больших богатств, и, кроме того, законным владетелем той почвы, на которой мы теперь стоим. Он был отец...

- Как! прервал судья: - это маиор Эффингам, которого считали пропавшим?

- Да, это он! возразил молодой человек, смотря на судью своим испытующим взором.

- A вы, вы? продолжал с запинкой судья.

- Я? Я внук его.

За этими словами последовало глубокое молчание. Наконец, судья поднял голову, схватил руку юноши и, заливаясь слезами, сказал с чувством:

- Он крепок как сталь! воскликнул старый маиор: - разве я не говорил тебе, что Мармадук Темпль не покинет друга в несчастии.

- Да, сознаюсь, господин судья, что маиор Гартман недавно еще рассказывал мне о вас многое, что поколебало мое о вас мнение. Он старый товарищ моего деда и друг ваш, и если все, что он говорил мне, правда, то отец мой и я резко судили о вас.

- Вы говорите о вашем отце! Жив он еще? Я слышал, будто он понес несчастье на своем пакетботе? возразил Мармадук.

- Вы слышали правду. Он оставил меня в Америке бедным, чтобы добиться от английского правительства за потери свои вознаграждения, которое и получил в Лондоне. После долгого отсутствия он вернулся ко мне и моему деду и хотел взять нас с собою в Вест-Индию, где ему предложено было место градоначальника.

- A что дальше? живо спросил Мармадук. Я и тебя считал в несчастии.

Молодой человек указал на окружавшую толпу и дал этим понять, что не может продолжать в присутствии её. Немедленно пришедшие зрители отпущены были судьею, a Ричарда он попросил тотчас прислать наверх экипаж. Затем Мармадук снова обратился к Эдвардсу и спросил:

- Не лучше ли было бы, сын мой, унести твоего деда с открытого воздуха, пока приедет карета?

- О, нет, возразил молодой человек, он привык к свежему воздуху и потому я не знаю, могу ли и должен ли я дозволить, чтоб он отправился в дом ваш.

- Суди об этом по собственному усмотрению, сказал Темпль. - Как тебе известно, отец твой был другом моей юности и доверил мне свое имущество. Он имел ко мне столько доверия, что и не принял от меня расписки. Слыхал ты об этом?

- Да слышал, отвечал Эдвардс или, скорее, Эдвардс Эффингам, как следует называть его с этих пор.

оправдать доверие твоего отца; если напротив англичане оставались господами в стране, то не могло представиться затруднений возвратить имущество такому храброму и верному подданному, как маиор Эффингам. Понимаешь?

- Конечно, но что же далее? отвечал молодой человек с остатком недоверия.

- Благоприятный для американцев исход борьбы известен всем. Отец твой должен был бежать, и все поместья его сделались собственностию государства. Я купил их, но только с намерением сохранять их для законного владетеля. Тебе не может быть безъизвестно, что непосредственно после войны я посылал отцу твоему большие суммы денег?

- Да, вы делали это, пока...

- Пока письма мои не стали возвращаться нераспечатанными. Отец твой счел меня обманщиком и поступил необдуманно и слишком торопливо. Быть может, была и моя вина; но, конечно, для меня послужило горьким испытанием, что человек, которого я любил более всего на свете, думал обо мне дурно в течение семи лет, единственно чтоб оставить мне возможность честного возврата всего в известное время. Еслиб, впрочем, отец твой прочитал мои последния письма, то он довольно рано узнал бы всю правду. Тем не менее, он умер раньше, чем узнал все, ибо я послал в Англию нарочного, который должен был объяснить ему настоящее положение дел. Он умер моим другом, a я считал тебя также в несчастии. Еслиб он прожил еще немного, то я передал бы ему все поместья, считавшияся моими. Ранее я не смел этого сделать, ибо американское правительство воспротивилось бы тому.

- Потому, что отец твой был известен как приверженец англичан. Этого основания было достаточно, чтоб разстроить всякие подобные планы. Но что же было с тобой после смерти твоего отца?

- Я с дедом отправился сюда, чтобы, по крайней мере, жить вблизи тех земель, которые мог считать своими. В первый же день моего прибытия я познакомился с Кожаным-Чулком, который одно время сражался под знаменами моего деда; я сообщил ему мое затруднительное положение и принят был в его хижину. Имущества y меня не было; a чтоб поддержать жизнь моего деда, я купил на последния деньги ружье, сделал себе грубую одежду и, под руководством Натти, сделался охотником. Остальное вы знаете.

- Но зачем же ты откровенно не сказал мне всего? спросил Мармадук с упреком: - Я с радостию принял бы тебя и передал бы тебе доходы всего поместья.

- Я имел к вам слишком много недоверия и приписывал вам дурные намерения, возразил Эдуард. - При том же y меня было слишком много гордости, чтоб обнаружить наше несчастие.

был в дом Темпля. Слабый старик без сопротивления позволил делать с собою все и остальные последовали за ним в господский дом, где Натти занял место возле него, пока Эдвардс последовал за судьей в его рабочую комнату, где последний окончательно убедил его в своей невинности, дав ему прочитать свое завещание. Оно ясно, положительно и твердо упоминало о его связи с полковником Эффингамом, отцом Эдвардса, излагало сущность этой связи и обстоятельства, разделившия обоих друзей. Потом означены были подробно те суммы, которые Эффингам доверил своему другу, и наконец была статья, определявшая равный раздел всего оставленного. Одна часть по смерти судьи должна была перейти к его дочери, a другая к Эдвардсу и его потомкам. Пока молодой человек читал это несомненное доказательство честности Мармадука и глаза его наполнились слезами, омраченный взгляд его все еще смотрел на бумагу, когда нежный голос спросил его:

- В вас, Елиза, я никогда не сомневался, отвечал он, подымаясь и с чувством взяв за руку молодую девушку. - Вера моя в вас не колебалась ни одной минуты. Я убежден, что вы не знаете ничего о моих правах.

- A отец мой?

- Бог да благословит его! Да простит он мне мое оскорбительное и безосновательное недоверие.