Дирслэйер (Зверобой). Часть первая.
Глава V

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть первая. Глава V (старая орфография)

V.

Началось совещание на передней части парома в присутствии Юдифи и Гетти. Неприятель уже не мог подкрасться невзначай; но было достоверно известно, что Индийцы, разсеянные толпами по берегу озера, воспользуются всеми возможными средствами для истребления ковчега и замка. Молодые и неопытные девушки, уверенные в сметливости отца, не обнаруживали слишком-большого безпокойства; но старик Гуттер лучше всех понимал опасность, особенно, если двум товарищам вздумается его оставить на произвол судьбы, что, натурально, могли они сделать во всякое время. Эта мысль в настоящую минуту не выходила из его головы.

-- Нечего бояться, сказал он: - пока мы на озере. - В наших руках большие преимущества перед неприятелем, кто бы он ни был. Здесь всего три лодки, кроме твоей, Гэрри, и только я один знаю, где оне скрыты. Ирокез может искать их тысячу лет, и разве чудом каким наткнется на дупло, куда оне запрятаны.

-- Не говорите этого, господин Гуттер, возразил Дирслэйер. - Чутье у краснокожих лучше всякой собаки, как скоро впереди ожидает их добыча, и я не знаю, какое дупло укроет от них вашу лодку.

-- Твоя правда, Дирслэйер, сказал Гэрри Марч: - и я очень-рад, что моя байдарка безопасна под нашими руками. Завтра к вечеру, по моим разсчетам, они непременно отъищут лодки, если их цель загнать тебя в твое логовище, старик Том.

Гуттер не отвечал ничего. Он попеременно смотрел то на озеро, то на небо, то на опушку лесов, как-будто хотел открыть в них какие-нибудь знаки. Но ничто не обнаруживало возмутительных следов: деревья покоились в глубоком сне, небо было чисто и на западе еще освещалось багровым светом заходящого солнца; озеро, повидимому, было еще спокойнее в этот торжественный час ночи. То была сцена, внушавшая человеческим страстям священный покой. Посмотрим, в какой мере она производила это действие на обитателей ковчега.

-- Юдифь сказал старик Том, прекративший свои наблюдения: - приготовь ужин для наших друзей. После этой перепалки у них должен быть отличный аппетит.

-- Вовсе нет, дядя Гуттер, отвечал Марч: - мы сегодня за обедом порядком набили свои желудки, и для меня на этот раз общество Юдифи приятнее всякого ужина. Кто не будет любоваться ею в этот прекрасный вечер?

-- Природа не отказывается от своих прав, и желудок требует пищи, возразил старик. - Юдифь, займись приготовлением ужина и уведи с собой сестру. Мне надобно с вами поговорить, друзья мои, продолжал он, когда девушки вошли в каюту: - и я нарочно выслал дочерей. Вам известно мое положение, и я хотел бы слышать ваше мнение насчет наших планов. Три раза горел мой дом, построенный на земле; но выстроив этот замок и поселившись на воде, я считал себя безопасным вплоть до настоящей минуты. Как вы об этом думаете?

-- По моему мнению, старик Том, в настоящем случае угрожает величайшая опасность и твоей жизни и всем твоим владениям, отвечал Гэрри, не видевший никакой причины скрывать свой образ мыслей. - Все твое имение не стоит сегодня и половины того, что стоило вчера.

-- Притом, у меня есть дети, прибавил старик вкрадчивым тоном: - и вы сами видите, как хороши мои дочери. Это я могу сказать, несмотря на то, что я их отец.

-- Все можно сказать, почтенный старичина, особенно, если нож приставят к горлу. У тебя две дочери, говоришь ты, и одна из них, это правда, не встретит себе соперницы во всех возможных колониях. О другой можно сказать только то, что ее зовут Гетти Гуттер, и ничего больше. Так ли, старичина?

-- Твоя дружба, Гэрри Марч, как я вижу, зависит от направления ветра, и товарищ твой, без сомнения, придерживается таких же правил, отвечал старик Том с гордым видом. - Пусть так! можете идти на все четыре стороны! Провидение защитит старого отца.

-- Вы конечно ошибаетесь, господин Гуттер, если думаете, что Гэрри намерен вас оставить, простодушно заметил Дирслэйер: - ошибаетесь еще больше, если полагаете, что я последую за ним, как скоро западет в его голову мысль бросить на произвол судьбы целое семейство, поставленное в затруднительное положение. Вы знаете, зачем я пришел: завтра будут окончены мои переговоры с молодым Делоэром, и потом - вот вам моя рука и с нею надежный карабин, который еще ни разу не давал промаха на звериной охоте. Очень буду рад, если принесет он такую же пользу и в военное время.

-- Стало-быть, я могу разсчитывать на вашу помощь, защищая своих дочерей?

-- Очень можете, Том-Плывучий, если это имя принадлежит вам. Я стану защищать их до последней капли крови, как брат защищает свою сестру, муж жену, любовник возлюбленную своего сердца. Да, вы можете положиться на меня во всяком затруднительном случае, и то же, надеюсь, скажет вам Скорый-Гэрри, если дорожит своею честью.

-- Нет, нет, вскричала Юдифь, полуотворяя дверь: - Скорый-Гэрри столько же опрометчив на словах, как и на деле. Он взапуски бросится от нашего семейства, как скоро увидит опасность для своей смазливой фигуры. Ни старик Томас, ни его дочери не могут разсчитывать на легкомысленный и фальшивый характер Генриха Марча; но все мы будем надеяться на вас, Дирслэйер, потому-что ваше честное лицо и добрая воля ручаются за искренность ваших слов.

Однакожь в её словах было больше досады, чем искренности, и Марч не без внутренняго негодования заметил в её глазах выражение решительного презрения, когда они обратились на него. Но в одно мгновение её физиономия изменилась, когда она бросила нежный и благодарный взгляд на Дирслэйера. Все это ясно видел Генрих Марч.

-- Оставь нас, Юдифь, вскричал Гуттер строгим тоном, прежде, чем молодые люди собрались отвечать: - можешь прийдти сюда с ужином, когда он будет готов. Видите ли, господа, ее избаловали глупой лестью крепостные офицеры, которые наезжают сюда по временам. Надеюсь, Гэрри, ты не обратишь внимания на её ребяческую выходку.

-- Что правда, то правда, дядя Том, отвечал Гэрри, раздосадованный замечаниями Юдифи. - Эти молодые вертопрахи решительно вскружили голову твоей дочери. Я просто не узнаю Юдифи, и её сестра начинает мне нравиться гораздо больше, чем она.

-- Конечно, дядя Том, вернее Гетти не съискать жены в целом мире, по насчет её разсудительности можно еще поспорить, отвечал Гэрри улыбаясь. - Но об этом речь впереди. Теперь я очень-благодарен Дирслэйеру, что он принял труд отвечать за меня. Каковы бы ни были мои отношения к твоей старшей дочери, я не оставлю тебя, старик, можешь в этом успокоиться.

Гуттер выслушал это обещание с видимым удовольствием, которого и не скрывал. Физическая сила такого человека, как Генрих Марч, уже известный своею храбростию, была при настоящих обстоятельствах для него надежным оплотом. За минуту до этого старик готов был оставаться только в оборонительном положении, теперь же его мысли мгновенно переменились, и он уже обдумывал план наступательной войны.

-- Можно смотреть на все предметы с двух различных сторон, начал старик с двусмысленной улыбкой: - и вероятно найдутся совестливые люди, которые сочтут не совсем благородным проливать человеческую кровь за деньги. Мне, однакожь, кажется, что если ужь заведено обыкновение убивать друг друга на военной дороге, то ничто не мешает к волосам дикаря прибавить малую-толику звонкой благостыни. Что ты об этом думаешь, Гэрри Марч?

-- А то, что ты делаешь страшную ошибку, дядя Том, когда кровь дикарей называешь человеческою кровью. По-моему, срезать кожу с черепа Индийца то же, что окарнать уши собаке или волку, и разумеется, глупо в том или другом случае отказываться от законного и заслуженного барыша. Белые, конечно, здесь не идут в разсчет: они имеют врожденное отвращение от сдирания кожи; между-тем, Индийцы бреют себе голову как-будто нарочно для ножа. На маковке у них шутовской клочек волос, разумеется, для того только, чтоб удобнее делать эту операцию.

-- Вот это по-нашему, любезный Гэрри, отвечал старик, нескрывая своей радости. - Теперь мы разделаемся по-свойски. Мы подготовим Индийцам такой праздник, какой им не мерещился и во сне. Вы, Дирслэйер, конечно, разделяете образ мыслей вашего товарища. Деньги всегда деньги, будь оне выручены за индийский череп.

-- Нет, я не имею никакого желания сочувствовать этим мыслям. Я человек белый, и религия запрещает мне издеваться над моим собратом, какого бы цвета он ни был. Я стану защищать вас, Томас Гуттер, на ковчеге, в замке, в лесу, на лодке, во всяком месте, но никогда не изменю внушениям своего чувства, никогда не откажусь от законов, дарованных провидением для людей моей породы. Вы хотите денег за индийские трупы, идите куда вам угодно: я остаюсь здесь для защиты ваших дочерей. Сильный должен защищать слабого: это в порядке вещей, и мои руки к вашим услугам.

-- Скорый-Гэрри, воспользуйтесь этим уроком, сказал из другой комнаты кроткий, но одушевленный голос Юдифи. Это доказывало, что она слышала весь разговор.

-- Замолчишь ли ты, Юдифь? закричал отец гневным тоном. - Ступай прочь: мы толкуем о вещах, которые должны быть далеки от женских ушей.

Впрочем, он не принял никаких мер для удостоверения, послушалась ли его дочь, или нет. Он только понизил голос и продолжал таким образом:

-- Молодой человек говорит правду, Гэрри, и мы можем ему доверить моих дочерей. Я думаю собственно вот о чем. На берегу озера теперь многочисленные толпы дикарей, и между ними довольно женщин, хотя этого мне не хотелось сказать перед своими дочерьми. Очень-вероятно, что это покамест ни больше, ни меньше, как стая охотников, которые не слыхали еще ни о войне, ни о наградах за человеческие волоса, потому-что, видно по всему, они давно кочуют в этих местах.

-- В таком случае, зачем же они хотели ни с того ни с сего отправить нас на тот свет? сказал Гэрри.

-- Наверно еще нельзя сказать, что в этом состояло их намерение. Индийцы очень любят устроивать нечаянные засады и делать фальшивые тревоги, чтоб позабавиться над испугом мнимых пленников: это в их характере. Они, без-сомнения, хотели нахлынуть на ковчег, как снег на голову, и предложить свои условия; но когда этот план не удался, они со злости начали стрелять, вот и все тут.

-- Пожалуй и так, я согласен с тобой, дядя Том. В-самом-деле, им не к чему таскать за собою женщин в военное время.

-- Но охотники не расписывают тела разноцветной краской, заметил Дирслэйер. - Это делается только в случае войны, и Минги, которых я видел, без сомнения гоняются не за оленями в этом месте.

-- Слышишь, дядя Том? вскричал Гэрри. - У Дирслэйера взгляд повернее какого-нибудь старого колониста, и если он говорит, что Индийцы расписаны военной краской, значит, это ясно как день.

-- Ну, так, стало-быть, военный отряд наткнулся на толпу охотников, и больше ничего. За несколько дней курьер проезжал чрез эти места с известием о войне и, может-статься, солдаты пришли теперь за детьми и женщинами, которых развезут по домам.

-- Может-быть и так; но тебе-то какая из этого польза, дядя Том?

-- Денежная польза, любезный друг, хладнокровно отвечал старик, бросив проницательный взгляд на обоих собеседников. - Волосы есть у женщин и детей, а колония платит без различия за все, не разбирая, с какого черепа они содраны.

-- Это безчеловечию и позорно! воскликнул Дирслэйер.

От-чего же в свою очередь нам не сдирать волос с их черепов? Разумеется, если не затрогивают тебя, не тронь и ты, и я согласен, что безчестно скальпировать человека белой породы; но если Индиец, при первом случае, готов содрать твою кожу, не-ужь-то сам ты будешь столько глуп, что не постараешься отплатить ему тою же монетой? Как аукнешься, так и откликнутся, говорит пословица, известная всему миру. Этому, надеюсь, учит тебя и религия.

-- Стыдитесь, господин Марч! вскричала опять Юдифь, полуотворяя дверь. - Религия никого не уполномочивает на безчестные поступки.

-- С вами, Юдифь, я не намерен разсуждать: за недостатком слов, вы умеете доказывать своими глазами, и я сознаюсь в своем безсилии против такого оружия. Жители Канады, видите ли, платят Индийцам за ваши волоса; почему же в свою очередь нам не платить...

-- Нашим бело-кожим Индийцам! добавила Юдифь с каким-то меланхолическим смехом. - Батюшка, не думайте об этом; ради Бога. Слушайтесь Дирслэйера: он человек честный, совестливый - не так, как Генрих Марч.

Гуттер встал, вошел в ближайшую комнату, запер своих дочерей, и воротился опять к своим друзьям. Разговор продолжался в том же духе.

-- Поражай врага его же собственным оружием, сказал Гэрри: - вот мое правило, Дирслэйер. Если враг твой безчеловечен, будь еще безчеловечнее; если у него каменное сердце, выделай свое из крепкого гранита. В этом, и только в этом случае не останешься в дураках.

-- Не тому учили нас моравские братья, с кротостию возразил Дирслэйер. - Они говорят, что обо всяком человеке надобно судить по тем способностям, какие получил он от природы. Пусть Индиец остается Индийцем, а белый человек не должен отказываться от врожденных ему законов. Некоторые прибавляют еще: если кто ударил тебя в щеку, подставь ему другую, и это значит...

-- Довольно, можешь убираться к чорту с своим моравским бредом.

-- Дай мне договорить, Генрих Марч. Это значит, что мы не должны в своем сердце таить злобу против наших обидчиков. Мстительность есть принадлежность Индийца, и пусть он остается верным своей природе; прощение, напротив, отличительная черта в характере белого человека. Вот и все.

-- Делай другим то, что другие тебе делают: вот правило благоразумного человека, любезный Дирслэйер.

-- Нет, Гэрри, моравские братья разсуждают не так. Они говорят: "обращайся с другими так, как желаешь, чтоб другие с тобою обращались."

-- Твои моравские братья, на мои глаза, не лучше каких-нибудь квакеров. Послушайся их, так без хлеба, насидишься.

И этот ответ сопровождался таким презрительным взглядом, что Дирслэйер не решился продолжать спор. Гуттер и Скорый-Гэрри начали теперь обдумывать свой план, и разговаривали в-тихомолку, поверяя один другому все свои мысли. Их совещание продолжалось до той минуты, когда Юдифь принесла ужин. Марч с удивлением заметил, что лучшие куски были изготовлены для Дирслэйера, и что хозяйка, во всех возможных случаях, обнаруживала очевидное желание угодить этому новому гостю. Знакомый, однакожь, с кокетством и причудами своей красавицы, он был совершенно спокоен и ел с отличным аппетитом, так же, как и его товарищ, успевший проголодаться после легкой обеденной пищи.

Через час, зрелище совершенно изменилось. Мрак мало-помалу заступил место сумерек летняго вечера, и все погрузилось в тихий покой ночи. Озеро по-прежнему было гладко и спокойно. Леса, окружавшие прекрасный его бассейн, были погребены в торжественном молчании. Никакого крика, никакого шороха на всем окружающем пространстве, и только правильное движение весел в руках Гэрри и Дирслэйера разстроивало всеобщую тишину. Гуттер сначала управлял рулем на задней части ковчега, но когда увидел, что молодые люди могут справиться и без него, бросил рулевое весло и закурил трубку. Через несколько минут вышла из каюты Гетти и села у ног своего отца. Гуттер, привыкший к манерам младшей дочери, не обратил на это никакого внимания и только погладил ее по голове.

Не отвечая на ласки отца, Гетти принялась петь. Её голос сначала тихий и дрожащий, имел какой-то торжественный характер. Слова и мелодия отличались величайшей простотой: то был один из тех гимнов, которые нравятся всем классам общества, во всех веках и у всех народов, и Гетти переняла его от своей покойной матери. Эта простая мелодия всегда производила умилительное действие на сердце и грубые манеры старого Тома. Гетти инстинктивно поняла это, и во многих случаях умела кстати пользоваться своим влиянием на отца.

При звуках этого голоса, гребцы немедленно положили свои весла, и религиозная песнь невинной девушки возвышалась теперь одна посреди торжественного молчания ночи. Вдохновение певицы увеличивалось, по-видимому, с каждою минутой, и её голос, проникнутый какою-то меланхолическою силой, возвышался постепенно, переливаясь в разнообразнейших оттенках. Бездействие молодых людей, сидевших на передней части парома, доказывало, что они неравнодушны к этой заунывной мелодии, и только тогда, как последний из этих звуков замер на отдаленном берегу в непроницаемой густоте лесов, они снова взялись за свои весла. Старик Гуттер был, по-видимому, очень-растроган.

-- Ты что-то слишком печальна в этот вечер, дитя мое, сказал он с необыкновенною нежностию: - мы избавились от великой опасности, мой друг, и ты должна радоваться.

-- Ты ничего этого не сделаешь, батюшка, сказала Гетти, не отвечая на его замечание и взяв его за руку. - Ты долго разговаривал с Гэрри, но я надеюсь, что у вас не достанет духа отважиться на это.

-- Ты впутываешься не в свое дело, глупое дитя. Знай себя, и будет с тебя.

-- Зачем хотите вы с этим Гэрри убивать людей, особенно детей и женщин?

-- Нет, батюшка, Дирслэйер говорит не то. Я слышала, как он сказал: "вы должны с неприятелями обходиться так, как желаете, чтоб они с вами обходились". А никто, конечно, не желает быть убитым своими неприятелями.

-- Мы должны истреблять врагов, дитя мое, иначе они сами истребят нас всех. Но ты ничего в этом не понимаешь, моя бедная Гетти, и лучше тебе замолчать.

-- Юдифь говорит, что это дурно, а Юдифь все понимает.

-- Вот потому-то она и не толкует со мной об этих вещах. Не худо и тебе подражать её примеру. Что лучше, мой друг: отдать неприятелям свою жизнь, или убить неприятелей, отняв у них возможность быть вредными для нас?

-- Не то, батюшка. Не убивайте врагов и ведите себя так, чтоб они вас не убивали. Распродайте свои кожи, накопите их еще больше, но не продавайте человеческой крови.

-- Поговорим лучше о чем-нибудь другом, дитя мое. Рада ли ты возвращению друга нашего Марча? Ты, кажется, любишь Гэрри и должна знать, что скоро, может-быть, он сделается твоим братом, или чем-нибудь поближе.

-- Этого не может статься, батюшка, отвечала Гетти после продолжительной паузы. - У Гэрри уже есть отец и мать, а никто не может иметь двух отцов и двух матерей.

-- Как ты глупа, моя милая! Дело, видишь ли, вот в чем. Если Юдифь выйдет замуж, родители её мужа сделаются также её родителями, и сестра её мужа будет также её сестрою. Стало-быть, если женится на ней Гэрри, он будет твоим братом.

-- Юдифь никогда не выйдет за Гэрри, отвечала девушка решительным тоном. - Юдифь не любит Гэрри.

-- Этого ты не можешь знать, мой друг. Гэрри Марч прекрасный, сильный и храбрый молодой человек; Юдифь в свою, очередь прекрасная молодая девушка: почему же им не обвенчаться? Я уже почти дал ему слово, и только на этом условии он соглашался идти со мною в поход.

С минуту Гетти не отвечала ничего, и только передвигалась, с места на место, обнаруживая очевидные признаки внутренняго безпокойства. Наконец, она спросила:

-- Батюшка, виноват ли тот, кто безобразен?

-- Нет, мой друг. Но ты не безобразна, Гетти: ты только не так хороша, как Юдифь.

-- Юдифь красавица, и все называют ее красавицей. Счастливее ли она от этого, батюшка?

-- Может-быть да, а может-быть и нет, дитя мое. Но станем лучше говорить о чем-нибудь другом. Как тебе нравится новый наш знакомец, Дирслэйер?

-- Его, я думаю, нельзя назвать прекрасным мужчиной, по-тому-что Гэрри красивее его.

-- Это правда, но за то Дирслэйер отличный стрелок, и я слышал о нем еще прежде, чем познакомился с ним. Есть надежда, что со временем он сделается и отличным солдатом. Ко всему надобно привыкать, и я знаю по собственному опыту, сколько нужно времени, чтоб освоиться с этими уединенными лесами.

-- Как ты думаешь, батюшка, могу ли я привыкнуть к уединению лесов? И может ли Гэрри Марч так же, как и ты, освоиться с уединением лесов?

-- Ты делаешь иной-раз презабавные вопросы, милая Гетти. Я полагаю, тебе с твоим умом гораздо-удобнее жить в лесах, чем между людьми.

-- Господи помилуй! Что с тобою, дитя мое? Этого я не могу тебе сказать. Сам Бог, по собственной своей воле, раздает кому заблагоразсудит все эти дары: и разум, и красоту, и силу. Разве тебе хотелось бы иметь более ума?

-- Нет. Я не знаю куда девать и тот ум, который у меня есть: он только мучит меня. Чем больше я размышляю, тем более мне кажется, что я несчастна. Размышление ко мне совсем не пристало. Но я хотела бы похорошеть так же, как Юдифь.

-- Зачем? Красота может ей наделать множество огорчений, таких же, например, как бедной твоей матери.

-- Моя мать была очень-добра при всей своей красоте, сказала Гетти, заливаясь слезами, которые всегда пробивались из её глаз, как-скоро речь заходила об этом предмете.

-- Твоя мать была слишком-добра для этого мира, хотя для других эта доброта приходилась не очень-кстати. Её красота была далеко не завидным даром, и тебе нечего жалеть, что ты на нее не совершенно похожа, как Юдифь. Думай не о красоте, милое дитя мое, а как-можно-больше о своих обязанностях, и ты будешь на этом озере так же счастлива, как в королевском дворце.

-- Я это знаю; но Гэрри говорит, что красота значит все в молодой девушке. Вот от-чего мне хотелось бы похорошеть, милый батюшка.

Гуттер сделал нетерпеливое движение, встал и немедленно прошел через каюту на переднюю часть парома. Простосердечие, с каким Гетти обнаружила свою слабость, обезпокоило его тем больше, что никогда прежде подобная мысль не приходила ему в голову, и он решился без всякого отлагательства объясниться с Гэрри; потому-что идти прямо к своей цели и в речах и в поступках, было отличительною, лучшею чертою этой грубой натуры, подавленной странными привычками и диким образом жизни. Подойдя к молодым людям, он сказал, что пришел сменить Дирслэйера с гребли, и, взяв весло, попросил его занять место рулевого на задней части парома. В-следствие этой смены Гуттер и Генрих Марч остались наедине.

С появлением Дирслэйера, Гетти исчезла, и молодой охотник остался один на сторожевом посте. Через несколько минут вышла из каюты Юдифь. В её блестящих глазах, устремленных на молодого человека, выражалось неподдельное участие, которое без труда заметил бы и поверхностный наблюдатель при ясном свете луны. Волосы её густыми прядями падали на плеча, и её одушевленная физиономия казалась в этот час еще прекраснее.

дне Сускеганнаха.

-- Благодарите Бога, Юдифь, что вы уцелели от ружейного дула этого Индийца. Вам не следовало выходить из каюты, и ваша необдуманная смелость могла иметь печальные последствия.

-- Зачем же вы бросились за мною, любезный Дирслэйер? Ведь и вам грозила такая же опасность.

-- Мужчина обязан спасать женщину везде и всегда: это его обязанность, которую понимают и Минги.

-- Вы больше делаете, чем говорите, Дирслэйер, отвечала Юдифь, усаживаясь подле того места, где он стоял, управляя рулем. - Надеюсь, мы с вами скоро подружимся. Генрих Марч говорит очень-бойко, но когда нужно, действовать, он слишком-далек от своих слов.

-- Генрих Марч, я полагаю, никого не обрадует своею дружбой. Молчите или поддакивайте, когда он говорит - и он весь к вашим услугам; но как-скоро вы ему противоречите, злословие и бешенство его не знают никаких пределов. Нет, Дирслэйер, я не могу любить человека с характером Гэрри Марча. С своей стороны, и он, я уверена, таких же мыслей обо мне. Вы это, конечно, знаете, если он говорил с вами.

-- Марч, по обыкновению, высказывает все, что у него на языке, не давая пощады ни своим друзьям, ни врагам. Это, конечно, зависит от необдуманности и чрезмерной пылкости его характера.

-- Я убеждена, язык Марча работает вдоволь, как-скоро речь заходит о Юдифи Гуттер и её сестре, сказала она презрительным тоном. - Репутация молодых девушек-забавный предмет для известных людей, которые, однакожь, не осмелились бы разинуть рта, если б у этих девушек был брат или близкий родственник. Так и быть. Пусть Генрих Марч издевается над нами сколько угодно: рано или поздно, он раскается - даю в том честное слово.

-- Вы слишком преувеливичаете, Юдифь, злословие вашего друга, по-моему ваш гнев не имеет основания. Начать с того, что Гэрри никогда ни одного дурного слова не говорил о вашей сестре, и...

нет на земле существа невиннее Гетти Гуттер.

-- Очень верю, Юдифь; но надеюсь вместе с тем, что столько же невинна и её прекрасная сестра.

Искренность, с какою молодой человек произнес эти слова. слишком подействовала на чувствительное сердце Юдифи, и она с живейшим удовольствием выслушала теперь намек на свою красоту. Между-тем, голос её совести не замолк, и он-то, после минутного размышления, продиктовал ей ответ;

-- Я не сомневаюсь, Генрих Марч непременно делал вам какие-нибудь низкие намеки насчет крепостных офицеров. Ему известно, что они принадлежат к высшему сословию, в котором сам он не будет никогда. Этим только и объясняется его ненависть ко всем военным.

-- Вы не совсем справедливы, Юдифь Гуттер. Марч, по своему положению, конечно, не может никогда возвыситься до степени королевского офицера; но почему же отличный зверолов, в совершенстве знакомый с своим ремеслом, должен, по вашим понятиям, стоять ниже губернатора колонии? Не скрою, мой товарищ жаловался довольно-часто, что вы слишком-привязаны к обществу военных офицеров; но это он говорил от ревности, и, по всей вероятности, сам же огорчался собственными своими мыслями, как мать огорчается смертию своего дитяти.

минут продолжалось глубокое молчание с обеих сторон; но вдруг Юдифь стремительно вскочила с своего места, схватила руку молодого человека, и с необыкновенною живостию проговорила:

-- Дирслэйер, я в восторге, что между нами нет больше недоумений. Говорят, нечаянная дружба ведет к продолжительной вражде; но с нами этого не случится никогда. Не знаю, как это вышло; но вы первый, и, может-быть, единственный человек, который говорит со мною без всякой лести, не желая моей погибели, и не разсчитывая на мою слабость. Не говорите ничего Скорому-Гэрри: при первом удобном случае мы возобновим с вами этот разговор.

Она выпустила руку молодого охотника и поспешно удалилась в свою комнату. Озадаченный Дирслэйер машинально ухватился за руль, и сделался неподвижен, как горная сосна. Разсеянность его была так велика, что он совершенно забыл свой пост, и Гуттер должен был окликнуть его несколько раз, чтобы заставить держаться прямой дороги.