Дирслэйер (Зверобой). Часть вторая.
Глава X

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть вторая. Глава X (старая орфография)

X.

Легко вообразить ужас, который должны были почувствовать молодые девушки при этом внезапном, страшном виде, открывшемся перед их глазами. Оправившись от первого изумления, оне перевязали изуродованную голову, омыли кровь на лице отца, и, словом, оказали ему все возможные услуги. Через несколько минут, старик Гуттер уже мог рассказать им все, что происходило. При самом начале борьбы с Гуронами, он схватился с их начальником, и тот, после безполезных усилий овладеть своим противником, пырнул его ножом. Это случилось в то мгновение, когда дверь с шумом отворилась, и Гэрри выскочил на платформу. Вот почему ни гуронский шейх, ни Гуттер не принимали потом никакого участия в дальнейшей битве. Воротившись в замок после неудачной ловли белых девушек, Гуроны поспешили содрать кожу с черепа их отца, так, однакожь, чтоб он мог прожить несколько времени и после этой варварской операции, томимый ужасными страданиями. Опыты такого безчеловечия повторялись тысячами между американскими дикарями. Могло статься, что старик Гуттер пережил бы свои муки и был бы современен здоров, еслиб его только оскалпировали; но удар ножом нанес ему смертельную рану.

-- О, Юдифь, милая Юдифь! воскликнула Гетти после того, как раны были перевязаны. - Всю свою жизнь отец мои добивался все чужих волос: где жь теперь его собственные волосы? Вот что значит ослушаться заповедей Божиих!

-- Перестань, сестрица: не время толковать об этом. Батюшка открывает глаза и может нас услышать; а это было бы ужасно!

-- Воды! вскричал Гуттер, делая отчаянное усилие, и голос его был еще довольно-тверд для умирающого человека. - Воды, глупые девчонки! Не-уже-ли вы дадите мне умереть от жажды?

Дочери принесли ему воды. Первый раз он ее пил после нескольких часов, проведенных в предсмертных муках. Его силы, повидимому, возобновились, и он мог говорить свободно. В его глазах засверкали какие-то безпокойные и смутные мысли.

-- Батюшка, сказала Юдифь, приведенная в отчаяние своим безсилием спасти умирающого старика: - что мы можем сделать для тебя, отец мой?

-- Отец твой! медленно и с разстановкой повторил Томас Гуттер. - Нет, Юдифь, я не отец твой. Нет, Гетти, я не отец твой. Она точно была вашей матерью, но не я произвел вас на свет. Объищите сундук: все там. Воды, еще, воды!

Оне подали ему еще стакан. Выслушав эти предсмертные слова, Юдифь почувствовала невыразимое удовольствие и радость, так-как между нею и мнимым её отцом никогда не было большой симпатии. Она помнила о своем детстве гораздо-больше и дальше, чем сестра, и подозрение на счет истины уже не раз представлялось её уму, когда в былые времена она подслушивала секретные разговоры между её отцом и матерью. Нельзя сказать, что она решительно не имела к нему никакой привязанности; но тем не менее теперь она с восторгом узнала, что природа отнюдь не обязывала ее любить этого человека. Совсем другия впечатления и чувства возникли в сердце младшей сестры. Она любила мнимого отца искренно, душевно, хотя не так, как родную мать, и теперь ей было больно слышать, что природа не уполномочивала ее на эту любовь. Она вдвойне почувствовала лютую скорбь, как-будто смерть и слова старика два раза лишали ее родного отца. Преданная горьким размышлениям, бедная девушка села в стороне, и заплакала.

Эти противоположные ощущения двух сестер произвели на них одинаковое действие: оне обе хранили продолжительное молчание. Юдифь часто подавала воду страждущему старику, но не делала ему никаких вопросов, отчасти из уважения к его отчаянному положению, и отчасти потому-что боялась услышать от него неприятные подробности относительно своей матери: этим, разумеется, могло быть отравлено удовольствие её при мысли, что она не дочь Томаса Гуттера. Наконец, Гетти отерла свои слезы и села на скамейке подле умирающого старика, который теперь лежал на полу, на старых лохмотьях, отъисканных в доме.

-- Батюшка, сказала Гетти: - ты еще позволишь мне называть тебя своим отцем, хотя выходит по твоим словам, что не ты произвел меня на свет. Батюшка, я бы хотела почитать тебе библию. Матушка всегда говорила, что библия доставляет большое утешение всем страждущим, преступным и недужным. Часто, бывало, когда сделается ей грустно, она приказывала мне читать библию, и после того становилось легко на её душе. О, батюшка, ты еще не знаешь и никогда не испытал, какую отраду доставляет библия человеческому сердцу. Я прочту тебе одну главу, и ты увидишь, как это чтение облегчит твою страждущую душу.

Нет надобности объяснять, что добродушная Гетти отнюдь не понимала таинственного смысла своей книги, и не умела отличать её сравнительных достоинств; но при выборе из нея мест, она руководствовалась своим инстинктом, который обманывал ее очень-редко. На этот раз, пришло ей в голову, что покойная её мать предпочтительно любила книгу Иова, и всегда перечитывала ее с новым наслаждением. Гетти даже почти знала ее наизусть от частых повторений, и теперь она начала читать: Погибни день, в который я родился, и ночь, которая сказала: зачался человек. Ночь та да будет тьмою, и... Болезненные стоны умирающого на минуту остановили чтение. Старик бросил вокруг себя безпокойный, блуждающий взор, но скоро нетерпеливым движением руки подал знак, чтоб чтение продолжалось. Исполненная необыкновенного одушевления, Гетти громким и твердым голосом прочла все те главы, где знаменитый страдалец, проклявший день своего рождения, примиряется, наконец, с своею совестию и щедро осыпается новыми благодеяниями.

-- Ну что, батюшка: как ты себя чувствуешь? спросила Гетти, закрывая книгу. - Я уверена, что теперь тебе гораздо лучше. Покойная матушка всегда находила в библии усладу для своего сердца.

-- Воды! закричал старик. - Подай мне воды, Юдифь: язык мой, не знаю от-чего, горит ужасно. Гетти, в библии говорится где-то о человеке, который был в аду, и просил, чтобы прохладили его язык.

Гетти поспешила отъискать это место, и громким голосом прочла весь рассказ о страждущем несчастливце.

-- Ужасно, моя добрая Гетти. Язык мой и теперь имеет нужду в прохладе - что он будет потом?

Набожная девушка не нашлась, что отвечать на этот страшный вопрос. Даже Юдифь усердно начала молиться, подавая в то же время воду умирающему старику. Гетти стала на колени и еще прочла несколько стихов; но старик уже не слышал ничего, хотя его жизнь еще продолжалась. Он впал в изнурительный бред и бормотал про себя невнятные слова, из которых Юдифь разслышала только: "муж, смерть! разбойник, ты, волосы". Из этих и подобных слов, неимевших определенного смысла, проницательная девушка вывела заключение, что мнимый её отец томится воспоминаниями своей грешной жизни.

Прошел час, трудный час в этой физической и нравственной пытке. Девушки совсем забыли о Гуронах, и страшная картина страданий удалила от них всякое представление опасности. Даже Юдифь, имевшая основательные поводы бояться Индийцев, нисколько не вздрогнула, когда услышала шум весел - она тотчас сообразила, что это без сомнения ковчег приближается к замку. Твердыми шагами и без малейшого страха она вышла на платформу, и действительно увидела не в дальнем разстоянии плывучий дом своего мнимого отца. Вахта, Чингачгук и Генрих Марч стояли на передней части парома, и тщательно осматривали замок, подозревая в нем тайное присутствие врагов. Слова Юдифи немедленно произвели на них свое успокоительное действие, и через несколько минут ковчег остановился на прежнем своем месте.

Юдифь не сказала ничего о своем отце, но Генрих Марч, по выражению её физиономии, понял ясно, что дела идут не совсем обыкновенным порядком. Он первый вошел в замок, но уже далеко не с дерзким и наглым видом, который обыкновенно характеризовал все его поступки. Гуттер как и прежде лежал на спине, и младшая его дочь обмахивала его своим опахалом. Утренния происшествия значительно изменили обращение Гэрри. Роковая минута, когда, связанный по рукам и по ногам, он как чурбан покатился на край платформы и бултыхнулся в воду, еще живо представлялась его уму, и производила на него такое же впечатление, какое испытывает осужденный преступник при виде плахи или виселицы. Ужасы смерти еще носились перед его воображением и приводили в судорожный трепет все его члены, потому-что дерзость этого человека была исключительно следствием его физической силы, неимевшей ничего общого с энергическою волей. С утратой силы, герои этого разбора всегда теряют значительную часть своей храбрости, и хотя Генрих Марч в настоящую минуту был совершенно-свободен и здоров, однакожь уныние невольно овладело его духом, и он не имел довольно твердости, чтоб оттолкнуть от себя воспоминания о своем плачевном положении. Одним словом, несколько критических минут, проведенных в озере и на платформе, произвели спасительную перемену в характере этой буйной натуры.

и вообще предполагал, что Гуроны отведут его в плен, чтобы живьем представить правительству. Внезапная смерть человека, при торжественном молчании окружающих предметов, была для него явлением новым. При всей привычке к насильственным сценам, никогда до этой поры не случалось ему присутствовать при постели умирающого и следить за постепенным ослаблением жизненной деятельности. Несмотря на внезапную перемену в мыслях, тон и манеры всей его жизни не могли измениться с такою же быстротою, и слова, обращенные к Гуттеру, еще обнаруживали в нем привычную юркость.

-- Ну, старичина, сказал он: - эти пройдохи доканали тебя порядком, чорт бы их побрал. Вот ты лежишь теперь на досках, и ужь видно не встанешь никогда. Я разсчитывал, что тебя отведут в ирокезский табор, и никак не думал, что дело приймет такой оборот.

Гуттер открыл свои полупотухшие глаза, и бросил блуждающий взор на говорившого человека. Группа смутных воспоминаний представилась ему при взгляде на знакомые черты, но он уже не мог уяснить их для своего отуманенного сознания.

-- Кто ты? спросил он слабым, едва слышным голосом. - Не ты ли капитан Снег? О, богатырь он был, этот капитан Снег, и едва не отправил всех нас!

-- Пожалуй, коли хочешь, я твой капитан, дядя Том, и в добавок твои закадышный друг; но нет во мне ничего похожого на снег. Теперь покамест лето, и Генрих Марч с первыми морозами оставляет эти горы.

-- А, так это Торопыга? Ладно: я продам тебе волосы, отменные волосы; только что содрал. Что ты за них дашь, Торопыга?

-- Бедный Том! С этими волосами, видно, не дойдешь до добра, и меня ужь берет охота бросить этот опасный промысел.

-- Где твои волосы, Торопыга? Мои убежали, далеко убежали, и я знаю, каково без них: огонь вокруг мозга и пламя на сердце! Нет, Гэрри, сперва убей, а потом скальпируй.

-- О чем он говорит, Юдифь? Не-ужь-то старик Том, как и я, наскучил своим ремеслом? Зачем вы перевязали его голову? Разве эти разбойники раздробили ему череп?

-- Они сделали ему то, Генрих Марч, чего ты и этот умирающий старик добивались сами незадолго перед этим: они содрали, с него волосы, чтоб получить за них деньги от губернатора Канады. Ведь и вы добивались ирокезских волос, чтоб перепродать их губернатору в Нью-Йорке.

При всех усилиях говорить спокойно, Юдифь не могла скрыть внутренней досады. Генрих Марч с видом упрека поднял на нее глаза.

-- Отец ваш умирает перед вашими глазами, Юдифь Гуттер, а вы не можете удержаться от колких слов!

-- Благодарение Богу! Кто бы ни была моя мать, но я не дочь Томаса Гуттера.

-- Вы не дочь Томаса Гуттера? Как вам не стыдно, Юдифь, отказываться от бедного человека в его последния минуты! Это смертельный грех, и Господь не простит вам никогда. Но кто же ваш отец, если вы точно не дочь Томаса Гуттера?

Этот вопрос значительно смирил горделивый дух Юдифи. Проникнутая удовольствием при мысли, что ее никто не в праве осуждать за недостаток любви к мнимому отцу, она совсем забыла то важное обстоятельство, что ей некого поставить на его место.

-- Я не могу сказать вам, кто был моим отцом, Генрих Марч, отвечала она с кротостию: - надеюсь, однакожь, что он, по-крайней-мере, был честный человек.

-- Такой, стало-быть, каким, по вашему мнению, никогда не был старик Гуттер. Хорошо, Юдифь: не стану спорить, что по свету бродили странные слухи на-счет Плывучого-Тома; но кто же избегал царапин, когда попадал в неприятельский капкан? Есть люди, которые тоже обо мне отзываются не слишком-хорошо; да и вы, Юдифь, я полагаю, не всегда счастливо отделывались от злых языков.

Последняя фраза была прибавлена с очевидной целью возстановить для будущих времен род общого согласия между обеими сторонами. Незвестно, в какой мере такая уловка могла бы подействовать на решительный и пылкий характер Юдифи; но в это самое время несомненные признаки возвестили, что наступила последняя минута в жизни Томаса Гуттера. Страдалец открыл глаза, и начал рукою щупать вокруг себя - доказательство, что зрение его потухло. Спустя минуту, дыхание его затруднилось До последней степени, и наконец совсем испарилось: дух оставил немощное тело, и перед глазами зрителей лежал безжизненный труп. В эту торжественную минуту, всякий спор был неуместен, и молодые люди замолчали.

День окончился без дальнейших приключений. Довольные приобретенным трофеем, Гуроны, по-видимому, отказались от намерения сделать новое нападение на замок, разсчитывая, может-быть, что не совсем легко устоять против неприятельских карабинов. Между-тем, начались приготовления к погребению старика. Зарыть его в землю было неудобно, и Гетти желала, чтоб его тело опустили в озеро там, где похоронили её мать. Кстати здесь она припомнила, что сам Гуттер называл ту часть озера фамильным кладбищем. К-счастию, все эти решения состоялись без ведома Юдифи, иначе она могла бы противопоставить непреодолимые препятствия к выполнению этого плана. Но Юдифь не участвовала в этих совещаниях, и все необходимые меры были приняты без нея.

Совершение обряда назначено при солнечном закате: час торжественный и самый удобный для исполнения последняго долга даже в-отношении к такому человеку, которого душа всегда была спокойна и чиста. Есть в человеческой смерти какая-то священная тайна, располагающая живых людей смотреть с благоговейным уважением на бренные останки умерших. Все мирския отношения оканчиваются однажды навсегда, занавес падает на сцене жизни, и характер покойника не подлежит более суду человеческих мнений. Вот почему особенно смерть ставит под общий уровень всех людей, как бы они ни отличались между собою на поприще земной жизни. Приговор людей сам-собою теряет всякое значение там, где непосредственно начинается суд Божий.

Известили наконец и Юдифь, что все было готово. Она взошла на платформу, и первый раз обратила свое внимание на сделанные распоряжения. Тело лежало на пароме, окутанное белою простынею, и вместе с ним положило несколько дюжин кирпичей, чтоб оно удобнее могло опуститься ко дну. Других приготовлений не делали никаких, хотя Гетти держала под мышкой свою библию.

Все, наконец, перешли на борд, и плывучий дом, давший последний приют бренным останкам своего хозяина, сдвинулся с места. Генрих Марч принялся грести, и весла в его мощных руках казались легкою игрушкой. Могикан оставался простым зрителем на паром. Было что-то величественно-торжественное в этом медленном и однообразном движении ковчега. Озеро представляло спокойный вид, совершенно-приспособленный к этому обряду, который неизменно пробуждает в-душе идею божества. Не было на поверхности воды ни малейшей бороздники, и бесконечная панорама лесов, погруженная в меланхолическое молчание, казалось, созерцала священный покой погребального шествия. Юдифь была растрогана до слез, и даже сам Генрих Марч, не подозревая почему, быль глубоко взволнован. Гетти сохраняла все наружные признаки спокойствия; но её внутренняя грусть превосходила во всех отношениях печаль её сестры, потому-что она любила искренно, нежно своего мнимого отца, который теперь соединялся с её обожаемою матерью. Одушевленная вместе и верой и надеждой, она как-будто готовилась встретить внешнее, видимое проявление божественной силы в этом торжественном обряде. Её мысли были теперь исключительно направлены к небу, и она, казалось, совсем забыла в эту минуту бурные треволнения земной жизни. Вахта была задумчива, внимательна, и на все смотрела с живейшим любопытством, так-как еще первый раз приходилось ей видеть похороны белого человека при подобных обстоятельствах: Чингачгук смотрел на все с важным и спокойным видом, как глубокомысленный философ из школы стоиков, поставивший себе за правило - не удивляться ничему на свете.

здесь-то, на самом краю этой отмели, Том-Пловучий похоронил останки своей жены и сына, и здесь же теперь подле них готовились положить его собственный труп. Гетти, посещавшая часто это фамильное кладбище, умела отъискать его без труда во всякое время дня и ночи. Она подошла наконец к Марчу и сказала в-полголоса:

-- Положите весла, Генрих Марч. Мы уже проехали большой камень на дне озера, и теперь недалеко до могилы моей матери.

Марч перестал грести, и через минуту бросил якорь, чтоб остановить плывущий дом. Гетти указала на могилу, и залилась горькими слезами. Юдифь также присутствовала при погребении своей матери, но никогда с той поры не видала этого места. Такая небрежность происходила совсем не от равнодушия к покойнице - Юдифь очень любила свою мать и говорила о её потере; но она вообще имела инстинктивное отвращение ко всему, что напоминало ей о смерти; притом были в её жизни поступки, противоречившие материнским наставлениям, и преступная девушка щадила свою совесть от выговоров и упреков, которые сами-собою могли представиться её воображению на этом месте. Совсем в другом положении была её младшая сестра. Гетти была невинна, простодушна, и воспоминание о матери, естественно, пробуждало в её сердце глубокую и вместе сладостную грусть, близкую так часто к наслаждению, потому-что с нею соединяются идеальные образы высшей, надзвездной жизни. Каждый вечер в летнюю пору, при последних лучах заходящого солнца, невинная девушка выезжала в своей лодке на фамильное кладбище, бросала там якорь, садилась, вела с покойницею фантастический разговор, пела вечерние гимны, и, становясь на колени, повторяла молитвы, заученные в девстве. В этом прямом обращении с духом своей матери, она проводила счастливейшие часы своей жизни, и душа её проникалась неподдельным поэтическим восторгом. Её волнение на этот раз было естественным следствием сожаления дочери о потере обожаемого существа.

Природа, и только одна природа была жрецом при этом похоронном обряде. Марч опустил глаза, и через прозрачную струю воды, чистой как воздух, увидел то, что Гетти обыкновенно называла могилой своей матери. Это была небольшая груда земли, скопившаяся на отмели, без всякого участия заступа и лопаты. Кусок белого полотна, служивший саваном покойнице, еще колыхался на поверхности этой странной могилы. Тело, опущенное в воду, лежало на своем вечном ложе, прикрытое немного наносной землей. Сказав Юдифи, что все было готово, Марч, без всякой посторонней помощи, схватил в охапку мертвеца и положил его на край парома. Прицепив концы веревки к ногам и плечам трупа, Скорый-Гэрри приготовился спустить его в озеро.

-- Не туда, Генрихе Марч, Бога ради, не туда! вскричала Юдифь, подернутая невольным трепетом. - Он не должен лежать подле моей матери.

-- От-чего же, Юдифь? с живостию спросил Марч. - Вместе они жили, вместе и лежать им после смерти.

-- Нет, нет, дальше от этого места, дальше, Генрих Марч! Бедная Гетти, ты не знаешь, что говоришь. Предоставь мне самой распорядиться в этом случае.

-- Я знаю, Юдифь, что я слабоумна, возразила Гетти: - и что ты славишься своим умом; но ужь без сомнения всякий муж должен быть помещен подле своей жены. Матушка говорила, что всегда так водится на христианских кладбищах.

Обе сестры, при всей живости, говорили в-полголоса, как-будто покойник мог их слышать. Не желая продолжать спора в подобную минуту, Юдифь сделала выразительный жест, и Генрих Марч, по её указанию, спустил мертвеца немного поодаль от его жены. Затем он притянул веревки, и церемония кончилась.

-- Вот тебе и Том-Плывучий! воскликнул Генрих Марч, склонив голову через борд, и разсматривая тело на дне озера. - Поминай как звали. Был храбрый товарищ на охоте, и никто искуснее его не разставлял капканов и сетей. Не плачьте, Юдифь; не отчаявайтесь, Гетти. Все мы рано или поздно должны умереть; и ужь если смерть пришла, слезами не воротишь ничего. Потерять отца не легкое дело, особенно таким девушкам, как вы; но еще можно пособить этому горю. Оби вы молоды, хороши собой, и, разумеется, не долго останетесь без женихов. Если вам приятно, Юдифь, слушать честного и прямодушного человека, то я желал бы сказать вам несколько слов наедине.

Юдифь плакала о своей матери и о том, что так часто забывала её спасительные наставления, которые теперь живо возобновились в её огорченной душе. Слова Генриха Марча привели ее в себя, и она мгновенно поняла его намерение. Не смотря, однакож, на всю неуместность этих речей в подобное время, она отнюдь не обнаружила очевидных признаков гнева. Пораженная какою-то внезапною мыслью, она устремила на него проницательный взгляд, и быстро пошла на другой конец парома, пригласив его следовать за собою. Там она села, и указала Гэрри место подле себя. Все это сопровождалось таким важным и решительным видом, что молодой человек оробел, и она принуждена была сама начать разговор.

-- Вы хотите говорить мне о супружестве, Генрих Марч, и я пришла на могилу своей матери единственно для того, чтоб вас слушать. Так ли?

-- Ваши манеры, Юдифь, совсем сбивают меня с толка, и я право не знаю, что вам сказати. Но пусть истина говорит сама за себя. Вы знаете, Юдифь, что я давно считаю вас прехорошенькою девушкой, какую только удавалось мне видеть, и этого я не скрывал ни от вас, ни от своих товарищей.

-- Ну, да, я слышала это от вас тысячу раз, и, вероятно, вы не ошибаетесь. Дальше что?

-- Дальше то, Юдифь, что если молодой человек говорит в таком тоне с молодою девушкою, это верный признак, что он придает ей некоторую цену.

-- Правда; но и это я слышала от вас мильйон раз.

-- Что жь такое? Всякой девушке, я полагаю, приятно слышать повторения этого рода. Дело известное, ничто так не нравится женщине, как беседа молодого человека, который повторяет перед ней в сотый раз, что он ее любит.

-- Без сомнения, в известных случаях мы любим друг друга; но теперь мы в таком положении, Гэрри, что всякая пустая болтовня неуместна. Говорите без обиняков.

-- Пусть так, да будет ваша воля, прекрасная Юдифь. Я часто говорил вам, что люблю вас больше всякой девушки; но вы, конечно, заметили, что еще ни разу я не обнаруживал ясно своего намерения просить вашей руки.

-- Заметила, Генрих Марч, очень заметила, отвечала Юдифь, и презрительная улыбка мелькнула на её устах.

-- Была на это основательная причина, Юдифь, и я не скрываю, что эта же причина безпокоит меня даже в настоящую минуту. Не обижайтесь: я не намерен скрывать своих мыслей, да и не могу. Не смотря, однакожь, на все возможные причины, я невольно должен теперь уступить чувству, которое давно закралось в мое сердце. Нет у вас больше ни матери, ни отца, Юдифь: вам и Гетти нельзя здесь оставаться однем даже в мирное время, когда Ирокезы спокойно кочуют в своих шалашах; но теперь, при настоящих безпокойствах, вы или умрете с голода, или попадетесь к этим дикарям, которые, вы знаете, не пощадят вашего черепа. Время, стало-быть, подумать о перемене места и о приискании жениха. Согласитесь быть моей женою, и я даю вам слово, что о прошедшем не будет между нами и помина.

Юдифь слушала с величайшим нетерпением, и по видимому насилу дождалась окончания этой речи.

-- Именно так, Юдифь.

-- Вот же вам мои ответ, отчетливый и ясный: есть, Генрих Марч, основательная причина, по которой я никогда не...

-- Кажется, я понимаю вас, Юдифь, и вы можете не договаривать. Но ведь я уже сказал, что о прошедшем не будет между нами и помина... От-чего жь вы так краснеете, Юдифь? Ваши щеки побагровели, как западное небо на закате солнца. В моих словах, я думаю, обидного ничего нет: по-крайней-мере, я не имею ни малейшого намерения вас обидеть.

-- Нечего мне краснеть, и я не хочу обижаться вздорными словами, Генрих Марч, отвечала Юдифь, с трудом подавляя внутреннее негодование. - Я хотела вам сказать, что, по известной причине, я ни за что на свете не соглашусь быть вашею женой. Кажется, вы об этом не думаете, но моя обязанность - объясниться с вами откровенно и без всяких уловок. Я не люблю вас. Генрих Марч, и никогда не буду любить вас столько, чтоб сделаться вашею женой. Вот вам и все. Никакой порядочный мужчина не должен жениться на женщине, которая предпочитает ему другого.

-- Вот оно, что наделали эти франты в красных мундирах! Так я и думал: все зло от крепостных офицеров.

-- Замолчите, Марч! Гнусно клеветать на девушку при могиле её матери. Не принуждайте меня призывать на вашу голову несчастия, которых, может-быть, вы не заслуживаете. Помните - я женщина, и нет у меня ни брата, ни отца, который мог бы наказать дерзкого клеветника.

-- Против этого говорить нечего, Юдифь, и я, пожалуй, замолчу. Но время еще терпит, и я надеюсь, вы одумаетесь.

-- Я обдумала давным-давно свой ответ на ваше предложение, и вы слышали его. Теперь мы понимаем друг друга, и вы избавите меня от дальнейших объяснений.

вообще считали первым красавцем на всей пограничной линии. То правда, что она почти всегда обращалась с ним довольно-грубо и даже смеялась над ним в глаза; но такое обращение Генрих Марч приписывал обыкновенно кокетству молодой девушки. И вот, теперь, совсем неожиданно, он слышит от нея отказ, решительный отказ, разом уничтоживший всякую надежду.

-- С этой поры, Глиммерглас не имеет ничего привлекательного для меня, сказал он после минутного молчания. - Нет больше Плывучого-Тома, а Гуроны кишат по берегам как жадные вороны. Видно, мне прийдется оставить это место.

-- И оставьте. Зачем вам подвергаться опасностям из-за других? К-тому же, я вовсе не вижу, какую услугу вы могли бы вам оказать после всего, что случилось. Уезжайте в эту же ночь, и Бог с вами!

-- Во всяким случае, я уеду с крайним огорчением, и причиною моей грусти будете вы, Юдифь.

-- Перестанем об этом толковать, Генрих Марч. Ночью, если хотите,, я сама провожу вас на лодке, и вам нетрудно будет добраться до ближайшей крепости. Еслибы, по прибытии туда, вы могли прислать к нам отряд...

-- Я догадываюсь, почему вы не оканчиваете вашей мысли, сказал он. - Ничего: я вас понимаю. Тотчас же по прибытии моем будет отправлен целый полк, и прогонит всех этих негодяев. Я сам буду в числе солдат, и постараюсь увериться собственными глазами, что вы и Гетти спасены. Судьба авось позволит мне взглянуть на вас еще раз прежде, чем навсегда разстанусь с вами.

-- Ах, Генрих Марч, от-чего бы вам всегда не говорить в таком же тоне? Вероятно, мои чувства к вам получили бы совсем другой характер.

-- Не-уже-ли теперь уже слишком-поздно, Юдифь? Я груб, необтесан, и привык шататься по лесам; но все мы переменяемся рано или поздно.

-- Да, ужь теперь слишком-поздно, Генрих Марч. Ни к вам, ни к другому мужчине, кроме одного, не могу я питать чувства, которое бы вы желали во мне отъискать. Этого, я думаю, довольно, и вы оставите меня в покое. С наступлением ночи, я или Чингачгук выпроводим вас на берег. Вы отправитесь в ближайшую крепость по реке Могоку и пришлете к нам военный отряд как-можно-скорее. Могу ли надеяться, что вы останетесь нашим другом, Генрих Марч?

Юдифь, казалось, была взволнована, но скоро успокоилась, и хладнокровно продолжала:

-- Вы найдете на ближайшем посте капитана Уэрли, и вероятно он сам будет командовать отрядом. Однакожь, я бы очень желала, чтоб эта команда была поручена другому офицеру. Нельзя ли как-нибудь задержать капитана Уэрли в крепости?

о котором вы говорите: он способен высушить целый Могок, если вместо воды будет в нем мадера: буян отчаянный и страшный волокита. Я не удивляюсь, Юдифь, что вы не любите капитана Уэрли.

Юдифь затрепетала всем телом, и не отвечала ничего.

Через минуту она встала, и сказала Генриху Марчу, что им не о чем больше разсуждать.