Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя. Глава I (старая орфография)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ.

I.

По окончании печального обряда, Гетти сидела на передней части парома, устремив грустный взор на фамильное кладбище, где покоилась её мать, и где теперь похоронили её отца. Вахта стояла подл, склонив голову и не говоря ни слова. Инстинкт женского сердца внушал ей, что всякое утешение было безполезно в эту минуту, и она терпеливо выжидала случая обнаружить свое искреннее участие самым делом, а не словами. Чингачгук стоял немного поодаль с глубокомысленным видом индийского солдата. Юдифь с торжественным достоинством подошла к сестре, и, подавляя внутреннее волнение, начала свою речь твердым и решительным голосом. В эту минуту, Могикан и Вахта удалились на противоположную сторону ковчега.

-- Сестрица, мне нужно поговорить с тобой о многом, сказала Юдифь: - сядем в эту лодку, и отплывем от ковчега: посторонним ушам должны быть чужды тайны двух сирот.

-- Но безполезно нам таиться от своих родителей, Юдифь. Пусть Генрих Марч распустит парус и уйдет вперед: мы останемся здесь. На могиле матери и отца нам можно говорить откровенно.

-- На могиле отца! повторила Юдифь, и при этом слове яркая краска выступила на её щеки. - Он не был, Гетти, нашим отцом, и мы это слышали из собственных его уст в последний час его жизни.

-- Не-уже-ли, Юдифь, ты с удовольствием узнала, что нет у нас отца? Но ведь он нас любил, кормил и поил нас, заботился о нас, как самый нежный отец: как же после этого радоваться, что он действительно не был нашим отцом?

-- Перестанем об этом думать, сестрица: останемся здесь, как ты этого хочещь, и пусть ковчег сдвинется с места. Приготовь покамест лодку, а я скажу о наших распоряжениях Генриху Марчу.

Все это сделалось очень-скоро и очень-просто. Ковчег отодвинулся вперед сажен на тридцать, а лодка остановилась на отмели подле. фамильного кладбища.

-- Смерть Томаса Гуттера, начала Юдифь: - изменила всю нашу будущность. Пусть он не был нашим отцом, но мы тем не менее родные сестры, и нам, при одинаковых чувствах, должно оставаться в одном доме.

-- Почему я знаю, Юдифь, может-быть, тебе приятно было бы узнать, что я не родная твоя сестра. Во-первых, я слабоумна, и не понимаю иной раз самых обыкновенных вещей; а во-вторых, я далеко не так хороша, как ты, Юдифь. Тебе, может-быть, нужна сестра-красавица и умнее меня: не так ли?

-- Нет, Гетти, ты моя единственная сестра, и женщина, которая покоится в этой могиле, была наша родная мать; но Томас Гуттер, слава Богу, не был нашим отцом.

-- Тише, Юдифь! Его дух, может-быть, парит над нами, и оскорбляется тем, что дети так легкомысленно разсуждают на родительской могиле. Матушка мне часто говаривала, что дети не должны оскорблять родителей, особенно после их смерти.

-- Бедная Гетти! Покойникам не может быть ни лучше ни хуже от наших слов. Матушка нас не слышит, и твои поступки не вызовут улыбки на её уста.

-- Нет, Юдифь, этого, ты не можешь сказать. Дух может видеть и слышать все на свете, а матушка теперь - безплотный дух, и мы с своей стороны должны употреблять все усилия, чтоб не оскорбить ее.

-- Гетти, бедная Гетти! ты говоришь о том, чего совсем не знаешь, отвечала Юдифь, побледнев от сильного волнения. - Мертвецы не видят ничего, и вовсе не знают, что делается на земле; но перестанем об этом толковать. Прах Томаса Гуттера и тело нашей матущки покоятся в этом озере: станем наделться, что души их соединились с Богом. Но мы с тобой, дочери одной матери, живем покамест на земле, и должны подумать о своих делах.

-- Пусть Томас Гуттер не отец наш, Юдифь: все же, я думаю, никто не будет оспоривать наших прав на его имение. Замок, лодки и ковчег, также озеро с лесами, по-прежнему, останутся в нашем полном распоряжении. Станем обе жить покойно на этих местах, и никто, конечно, нам не помешает.

-- Нет, сестрица, молодые девушки не могут жить здесь безопасно даже и тогда, когда не будет более Гуронов. Сам Томас Гуттер боялся иногда долго оставаться в своем замке. Мы должны, бедная Гетти, оставить эти места и переселиться в колонию.

-- Очень жалею, что ты так думаешь, Юдифь, отвечала Гетти, склонив Голову на грудь и с печальным видом разсматривая могилу своей матери. - По моему мнению, лучше навсегда остаться там, где провели мы первые годы своей жизни. Не люблю я колоний: там много злых людей, оскорбляющих Создателя всякими неправдами. Но я очень люблю и эти дерева, и озеро, и ручьи, и все, чем украсил Господь Бог наше родное жилище. Да и зачем покидать эти места? Ты прекрасна, Юдифь, и умна: скоро, конечно, будет у тебя муж, который станет защищать тебя как жену, а меня как свою сестру.

-- О, если б это могло случиться на самом деле, милая Гетти! Эти леса были бы для меня дороже в тысячу раз, чем все возможные колонии. Не всегда я думала так, но теперь я это чувствую. Где же тот человек, который мог бы насадить для нас райский сад в этом пустынном месте?

-- Генрих Марч, сестрица, любит тебя душевно, и с радостию готова жениться на тебе, я в этом уверена. Ну, а согласись сама, нет на свете человека храбрее и сильнее Генриха Марча.

-- Марч никогда не будет моим мужем, и мы уже объяснились с ним насчет этого пункта. Есть другой мужчина... но зачем прежде времени разсуждать об этом? Чему быть, тому не миновать, а покамест мы должны условиться насчет нашего образа жизни. Прежде всего должно нам узнать подробности относительно наших родителей: отец наш, вероятно, еще жив, и, быть-может, обдумывает свиданье с своими дочерьми. Старый сундук теперь - наша собственность, и мы имеем право разобрать все вещи. Тогда, вероятно, мы ознакомимся со всем, что необходимо для нас. В этом сундуке, я уверена, есть бумаги, где подробно говорится о нашем отце.

-- Хорошо, Юдифь, делай, что тебе угодно; но кто же этот человек, которого ты предпочитаешь Генриху Марчу?

-- Что ты думаешь о Дирслэйер, милая Гетти? спросила Юдифь, наклонившись к своей сестре.

-- О Дирслэйер, повторила Гетти, с изумлением подняв глаза на сестру. - Как это пришло тебе в голову, Юдифь? Дирслэйер совсем не красавец, и вовсе недостоин жениться на хорошенькой девушк.

-- Будто-бы? Я знаю, Юдифь, что в очах Божиих человеческая красота в мужчине или женщине не имеет особенной важности: так, по-крайней-мере, говорила матушка. Но для нас вообще красота столько же приятна в мужчине, как и в женщине. Что касается до меня собственно, то прекрасный мужчина на мои глаза гораздо-приятнее красивой женщины.

-- Бедное дитя, ты сама не знаешь, что говоришь. Красота в нашем поле имеет, конечно, некоторую важность; но в мужчине она не значит ничего. Мужчина, без-сомнения, должен быть высок ростом, и многие в этом отношении не уступают Генриху Марчу; он должен быть деятелен, силен, и я знаю довольно мужчин, которые столько же деятельны и сильны, как Генрих Марч; он непременно должен быть храбр, и я знаю одного молодого человека похрабрее Торопыги.

-- Как это странно, Юдифь! Я никак не думала, что есть на свете люди красивее, деятельнее и храбрее Генриха Марча. По-краиней-мере, до-сих-пор я не встречала мужчин, которые могли бы с ним сравниться.

-- Довольно, Гетти, не станем разсуждать об этих вещах. Генрих Марч уезжает от нас сегодня вечером, и я жалею только о том, что он шатался без всякой пользы по этим местам.

-- Вот этого, признаться, я давно боялась, сестрица. Да как же это так? Не-ужь-то в-самом-деле не бывать ему моим братом?

-- Пожалуйста, не думай об этом, Гетти. Станем лучше говорить о бедной матушке и Томасе Гуттере.

-- В таком случае, сестрица, поминай их только добром, иначе, уверяю тебя, они, как безплотные духи, могут нас услышать. Пусть Томас Гуттер не отец наш, но все же был он добреий человек, и воспитал нас как родных дочерей! Нам нельзя в этом месте поставить надгробного памятника с надписью о жизни и делах их: будем же по-крайней-мере прославлять их изустно.

-- Поверь, сестрица, покойники не нуждаются в наших похвалах. Думать надобно, что матушка, в своей молодости, провинилась каким-нибудь важным проступком; но во всяком случае она раскаялась, и, конечно, на том свете Господь Бог простил ей все грехи.

-- К-чему жь ты заговорила, Юдифь, о проступках нашей матушки? Давай лучше разсуждать о собственных своих грехах.

-- Какие же у тебя грехи, добрая Гетти? Ты невинна как ребенок, и я очень жалею, что не могу этого сказать о себе-самой. Посмотрим, однакожь. Любимый мужчина может совершенно изменить порочное сердце женщины, и я даже теперь чувствую в себе большую перемену. По-крайней-мере, я гораздо меньше думаю о нарядах.

-- Неприлично, сестрица, разсуждать о нарядах на родительской могиле. Знай это Генрих Марч, он ушел бы отсюда без оглядок, и ужь никогда не воротился бы на это озеро.

-- Пусть его идет на все четыре стороны, и чем скорее, тем лучше; но нам, как беззащитным девушкам, никак не следует оставаться в этих местах. Впрочем, я постараюсь прежде всего увидеться с Дирслэйером, и потом, может-быть, наша будущность определится сама собою. Но вот, солнце закатывается, и ковчег уже далеко. Давай грести как-можно-скорее, и потолкуем с нашими друзьями. В эту же ночь я открою сундук, и завтра мы увидим, что нужно делать. Все сокровища теперь в наших руках, и выкуп Дирслэйера, я надеюсь, не будет стоить больших хлопот. Как скоро получит он свободу, все недоразумения между нами будут решены в один час.

-- Ты забываешься, сестрица, сказала Гетти тоном упрека: - мы на могиле матушки, и только-что похоронили отца: прилично ли заниматься своими делами в таком месте и в такой час? Будем лучше молиться, и Господь Бог не оставит нас своими милостями. Он внушит нам, что делать, куда ехать, и чего надеяться.

С этими словами Гетти стала на колени, и сосредоточила все свои мысли на молитве. Юдифь не молилась: она уже давно утратила способность молиться, хотя её ум часто обращался к источнику небесной благодати. Между-тем, при виде младшей сестры на коленях и с поднятыми к небу руками, она невольно предалась нежным воспоминаниям о том времени, когда и она также молилась с своею матерью, не имея нужды оплакивать ожесточение своего сердца. Эту привычку молиться она сохраняла до своих путешествий в крепости с Томасом Гуттером; но с той поры её чувства мало-по-малу отвердели, и она совсем оставила обыкновения первых годов своей девической жизни. Бывали, впрочем, минуты, когда она готова была отдать все на свете, чтоб возвратить своей душе эту успокоительную веру, и эту сладкую надежду, блиставшую в чертах её сестры, неспособной от природы к пагубным мудрованиям пытливого ума. Когда Гетти встала, её щеки пылали и во всех чертах её лица выражалось необыкновенное спокойствие. В эту минуту, она была прекрасна в полном смысле этого слова.

-- Теперь мы можем ехать, Юдифь, если тебе угодно, сказала Гетти. - Бог помиловал меня и успокоил мою печальную душу. Нет больше тяжелого груза на моем сердце, и мне сделалось очень-легко. Матушка по временам также очень грустила, но молитва успокоивала ее всегда. Отчего это, Юдифь, ты перестала молиться?

-- Не спрашивай меня об этом, Гетти: теперь не до того. Мы потеряли матушку, и нет уже больше с нами старика Тома. Наступило для нас время самим заботиться о себе. Надобно подумать о нашей будущности.

Между-тем, как лодка, управляемая старшей сестрою, медленно отодвигалась от фамильного кладбища, Гетти сидела молча, погруженная в раздумье, и было видно, что какая-то трудная мысль озабочивала ее.

-- Не знаю, сестрица, что ты разумеешь под нашей будущностью, сказала она наконец: - матушка, сколько я помню, называла будущностью другую жизнь на небесах, а на твоем языке будущность, кажется, то же, что другая неделя или завтрашний день.

-- Это слово, сестрица, в общем смысле означает все, что может с нами случиться в этой и в другой жизни. Будущность нашей матери - вечность, между-тем, как для нас с этим словом соединяются все произшествия после нынешняго дня. Но что это за лодка позади нашего дома? Теперь её не видно, но за минуту перед этим я очень-хорошо разглядела ее за палисадом.

-- Я уже давно заметила эту лодку, отвечала Гетти спокойно, так как Гуроны не внушали ей никаких опасений: - но мне казалось неприличным говорить о ней на могиле моей матери. В лодке один только человек, и он едет очевидно из лагеря Гуронов. Этот человек, как мне кажется, Дирслэйер.

-- Как, Дирслэйер! вскричала Юдифь с необыкновенною наивностию: - этого быть не может! Дирслэйер в плену у Ирокезов, и я думала о средствах возвратить ему свободу. Почему ты думаешь, что это он?

-- Посмотри сама, сестрица: лодка теперь выдается из-за палисадов.

Гетти не обманывалась. Легкий челнок, обогнув палисады замка, медленно приближался к ковчегу, где уже собирались встретить этого неожиданного посетителя. Один взгляд убедил Юдифь, что её сестра говорила правду. Дирслэйер ехал спокойно, и в его движениях не обнаруживалось никакой тревоги. Это очень озадачило Юдифь: человек, вырвавшийся насильно от врагов, употребил бы все усилия, чтоб ускорить ход своего челнока. Ночь в эту пору сменяла сумерки, и уже почти нельзя было различать предметов на берегу; но остаток света еще волновался на водах озера и особенно на той части, которая была сценой нового события. За отсутствием тени на этой скатерти воды, глазам представлялся отблеск от последних лучей заходившого солнца. Древесные пни, образовавшие стены замка-ковчега, окрасилися пурпуровою краской, чудно-сочетавшейся с возрастающим мраком, и кора лодки молодого охотника, потеряв свой обыкновенный цвет, отражала на себе богатейший колорит, придававший ей какой-то фантастический вид. Юдифь и её сестра направили свой челнок навстречу Дирслэйеру, и догнали его прежде, чем он доплыл до ковчега.

-- Вы прибыли к нам, Дирслэйер, в такую минуту, когда ваше присутствие всего более необходимо, сказала Юдифь, приближаясь к нему на лодке. - Страшен был для нас этот день и невыносимо грустен; но ваше возвращение избавит нас по-крайней-мере от дальнейших несчастий. Как это удалось вам спастись от этих кровожадных дикарей? Не-ужь-то они сжалились над вами, или. вы освободились как-нибудь своею собственною ловкостию?

пленнику, и я отнюдь не был исключением из их постоянных правил. Обмануть их хитростию можно, и мы это доказали с Чингачгуком, когда выручали его невесту; но это могло случиться один только раз, и теперь они держат ухо востро.

-- Но как же вы очутились здесь, Дирслэйер, если вам не удалось собственными средствами вырваться из рук этих дикарей?

-- Вопрос очень-естественный с вашей стороны, и вы предлагаете его очаровательным образом. Удивительно, как вы хороши в этот вечер, Юдифь! Чингачгук прозвал вас Дикой-Розой, и я нахожу, что вы можете навсегда утвердить за собою это имя. Ну, а что касается до этих Мингов, вы справедливо называете их кровожадными дикарями, потому-что они думают и чувствют как звери. Теперь все они перебесились после потери в последней схватке, и готовы терзать без всякой пощады все, в чем подозревают английскую кровь. Я даже уверен, что они не пощадят и Голландца.

-- Они убили моего отца, сказала Гетти: - и это, быть-может, утолило их жажду человеческой крови.

-- Знаю я всю эту историю, очень-подробно знаю. Что жь прикажете делать? Человеческая жизнь подвержена на каждом шагу случайностям разного рода, и благоразумие требует быть готовым ко всему на свете. Если вы теперь потеряли храброго друга, Бог пошлет вам кого-нибудь на его место. На первый раз, я сам готов принять на себя обязанность промышлять вам пищу, а этого покамест и довольно. Воскресить мертвеца не в моей власти, но кормить и покоить живых людей я умею столько же, как и всякий честный человек. Предлагаю к вашим услугам мой карабин, и на него, я уверен, вам можно положиться.

-- В этом отношении, Юдифь, разумеется, не все люди одинаковы. Знал я людей, которые не обманывают только в глаза, знал и таких, которые стыдятся всякого обмана даже тогда, как имеют дело с отсутствующим врагом. Да, Юдифь, вы совершенно-правы, если думаете, что на некоторых людей никак нельзя положиться.

-- Все это так, Дирслэйер; но вы еще не объяснили, каким образом очутились в этом месте?

-- Тут объяснять нечего: я просто в отпуску.

-- В отпуску! Что это такое? Я понимаю это слово в устах солдата, но совсем не знаю, что оно значит в устах пленника.

он должен воротиться вновь или для того, чтоб опять носить ружье на своих плечах, или вытерпеть пытку и лишиться жизни, смотря потому, разумеется, солдат он или пленник. Ну, а так-как я пленник, то вы понимаете, что меня ожидает впереди судьба пленного человека.

-- Не-уже-ли Гуроны отпустили вас одного без караула и без всяких шпионов?

-- Как видите.

-- Какое же у них ручательство, что вы воротитесь назад?

-- Мое слово. И поверьте, они были бы величайшие глупцы, еслиб отпустили меня без честного слова: потому-что в этом случае я отнюдь не был бы обязан воротиться к ним на дьявольскую пытку: я просто положил бы карабин на плечо, да и марш в делоэрския деревни. Но теперь не то. Они, столько же как и вы, понимают, что значит для меня честное слово, и вот почему я оставил их лагерь без шпионов и без всякого караула.

-- Что вы говорите, Юдифь?

-- Я вас спрашиваю: не-уже-ли вы думаете что можно отдать себя во власть неумолимых врагов, сдержав данное им обещание?

Дирслэйер посмотрел с неудовольствием на молодую девушку, но через минуту его физиономия совсем прояснилась. Он улыбнулся и сказал:

-- Ну, да, Юдифь, теперь я вас понимаю, а сначала мне казалось Бог-знает что. Вы думаете, что Скорый-Гэрри и Чингачгук помешают мне выполнить свой долг: - но я вижу, вы еще совсем не знаете людей. Могикан всего менее способен отвращать кого бы то ни было от исполнения обязанностей; а что касается до Генриха Марча, то он думает только о себе, и ему нет ни малейшей нужды до других людей. Нет, Юдифь, не безпокойтесь: никто не станет меня удерживать от возвращения в ирокезский табор; а если бы, сверх чаяния, встретились какие-нибудь препятствия, то поверьте, что я съумею их преодолеть.

молодого охотника, считавшого свое высокое самоотвержение простым долгом. Понимая, что все убеждения будут безполезны, она хотела, по-крайней-мере, узнать все подробности дела, чтоб сообразно с ними устроить свое собственное поведение.

-- Когда же срок вашему отпуску, Дирслэйер? спросила Юдифь, между-тем, как-обе лодки медленно приближались к ковчегу.

-- Завтра в полдень, минута в минуту, и вы очень понимаете, что я не имею ни малейшого желания ускорить этот срок. Ирокезы начинают бояться крепостного гарнизона, и поэтому отпустили меня на самое короткое время. Решено между ними, что пытка моя начнется завтра при захождении солнца, и потом, с наступлением ночи, они оставят эти места.

Эти слова были произнесены торжественным тоном, как-будто мысль о неизбежной смерти невольно тревожила его душу. Юдифь затрепетала.

-- Стало-быть, они твердо решились мстить за понесенные потери? спросила она слабым голосом.

все мысли и чувства Индийцев. Все старухи пришли в бешенство после похищения Вахты, а вчерашнее убийство взволновало весь лагерь. Моя грудь ответит за все, и нет сомнения, что ужасная пытка будет произведена торжественно, при полном собрании всех мужчин и женщин. Я рад, по-крайней-мере, что Великий-Змей и Вахта теперь совершенно безопасны.

-- Однакожь срок довольно-длинен, Дирслэйер, и, может-быть, они переменят свои мысли.

-- Не думаю. Индиец всегда Индиец, и не в его натуре откладывать или изменять свои планы. Жажда мщения свойственна всем краснокожим, не исключая даже Делоэров, не смотря на их постоянные сношения с белыми людьми. К-тому же, Гуроны упрекают меня за смерть храбрейшого из своих солдат, и потому безразсудно ожидать мне от них пощады или милости. Но вы разсуждаете со мной только о моцх делах, Юдифь, между-тем, как вам самим, при настоящих обстоятельствах, слишком-необходимы дружеские советы. Ну, что, старик Том спущен в озеро?

-- Да; и мы только-что его похоронили. Вы правы, Дирслэйер, дружеские советы для нас слишком-необходимы, и единственный друг наш - вы. Генрих Марч скоро уедет, и после его отъезда, я надеюсь, вы уделите мне один час для некоторых совещаний. Гетти и я, мы не знаем, что нам делать.

-- Это очень-естественно после таких печальных и совсем неожиданных переворотов. Но вот уже мы подле ковчега: - надобно немного подождать.