Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя.
Глава II

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя. Глава II (старая орфография)

II.

Свидание Дирслэйера с своими приятелями на краю парома имело какой-то торжественный характер и отнюдь не сопровождалось радостными восклицаниями. Могикан и его подруга догадались с первого взгляда, что он не был обыкновенным беглецом, и несколько слов, произнесенных загадочным тоном, объяснили им вполне, что Дирслэйер называл своим отпуском. Чингачгук призадумался и стоял с озабоченым видом; Вахта поспешила обнаружить свое участие маленькими женскими услугами.

Между-тем, через несколько минут, составили общий план относительно того, как надобно провести эту ночь. Решено с наступлением сумерек поставить ковчег на его обыкновенном мест, потому-что, по мнению Дирслэйера, Гуроны, после недавней схватки, не имеют никакой охоты отваживаться на новые нападения. Притом, ему было поручено сделать довольно важное предложение, и если собрание приймет его так, как ожидают Ирокезы, война окончится сама-собою, без дальнейших последствий. За этим собственно и получил он, на честное слово, кратковременный отпуск. Как-скоро ковчег был привязан, к платформе, все принялись за свои обыкновенные дела, и посторонний наблюдатель мог бы подумать, что ничего особенного не случилось. Три женщины хладнокровно и спокойно начали готовить вечернюю закуску; Скорый-Гэрри, при тусклом свете сосновой лучины, починивал свои мокассины; Чингачгук сидел задумавшись в темном углу; Дирслэйер, с видом участия, разсматривал убийцу оленей, карабин старика Тома, который в-последствии приобрел громкую известность в его собственных руках. Этот карабин с серебряной оправой был несколько длиннее обыкновенного - должно быть его сработал первостатейный оружейный мастер. Его главное достоинство состояло в совершенстве калибра и всех деталей; сам металл был также превосходен во всех возможных отношениях. Несколько раз молодой охотник переворачивал его на все стороны, пробовал замок и полку, приставлял приклад к своему плечу, прицеливался в отдаленные предметы, и все эти маневры производил он при свете лучины с таким хладнокровием, которое могло как-нельзя-больше удивить и озадачить наблюдателя, знакомого с настоящим положением молодого человека.

-- Отличное ружье, Генрих Марч! вскричал он наконец, по окончании своих наблюдении. - Признаюсь, я очень жалею, что оно попало в руки женщин. Будь оно в руках хорошого охотника, я бы прозвал eto Смертью наверняк, и ни чуть бы не ошибся. Такого огнестрельного снаряда не видал верно и ты, Скорый-Гэрри.

-- Твоя правда, Дирслэйер; такое ружье - редкость в наших краях, отвечал Марч, положив оленью кожу на свой мокассин. - Недаром старик Том хвалился всегда этим карабином, и недаром прозвал его убийцей оленей. Он не был, правда, хорошим стрелком, это мы знаем все; но его голова имела и хорошия стороны. Мне казалось несколько раз, что Юдифь намерена подарить мне этот карабин.

-- Ну, я полагаю, не всегда можно угадать, что на уме у молодой девушки; однакожь, очень-вероятно, что карабин скорее достанется тебе, чем другому. Жаль только, что на этот раз предмет, близкий к совершенству, не совсем достигнет своей цели,

-- Что ты хочешь этим сказать, товарищ? Не-ужь-то на моих плечах этот карабин будет не так красив, как на других?

-- Насчет красоты я не спорю, да и не зачем: - ты красавец первой руки, это всем известно, а с этим ружьем на плече будешь молодец-молодцом; но иное дело красота, и совсем иное дело ловкость и верность взгляда. В целую неделю не настрелять тебе этим карабином столько оленей, сколько другие настреляли бы в один день. Помнишь ли намеднишняго оленя, в которого промахнулся?

-- Что за вздор ты загородил, Дирслэйер? Я хотел в ту пору только напугать вертлявую лань, и ты, я думаю, видел, как она перетрусилась.

-- Ну, пусть будет по твоему: только этот карабин достоин короля, и я уверен, что опытный стрелок был бы с ним королем лесов.

-- И прекрасно, будьте королем лесов, любезный Дирслэйер! воскликнула Юдифь, подслушавшая весь этот разговор. - Дарю вам со всей охотой этот карабин, и, надеюсь, целые полсотни лет он будет в самых лучших руках.

-- О, вы шутите, Юдифь! вскричал Дирслэйер, крайне изумленный такою неожиданною щедростию. - Ведь это такой подарок, который нестыдно бы предложить английскому королю.

-- Я вовсе не шучу, Дирслэйер, и желаю вам полных успехов от всей души.

-- Хорошо, Юдифь, мы потолкуем об этом в свое время; а ты, Генрих Марч, не должен огорчаться. Юдифь девушка молодая, и видит вещи издалека: она поняла, что отцовский карабин вернее прославится в моих руках, чем в твоих, и в этом ужь, конечно, она нисколько не ошиблась. Во всяком другом отношении, Юдифь, само-собою разумеется, отдает тебе полный перевес надо мной.

Занятый приготовлениями к отъезду, Генрих Марч пробормотал что-то про себя и не счел нужным обнаруживать открыто своего негодования. Через несколько минут подали ужин, и все общество молча уселось за стол. Никто не чувствовал желания возобновлять разговор, так-как все и каждый были заняты собственными размышлениями. После ужина, все общество выступило на платформу, чтоб выслушать из уст Дирслэйера предложение Гуронов. Все уселись на скамейку подле двери, и Юдифь первая открыла разговор:

-- Видно по всему, Дирслэйер, что вы отнюдь не торопитесь исполнить возложенное на вас поручение; мы хотим однакожь знать, зачем послали вас Гуроны.

Какая прекрасная ночь! Вот эти безчисленные звезды над нашими головами совсем не заботятся, ни о нас, ни о Гуронах.

-- Послушай, Дирслэйер, сказал Генрих Марч нетерпеливым тоном: - ты очень-хороший стрелок и недурной товарищ в дороге; но, как собеседник, ты иной раз к чорту не годишься. Зачем ты занес всю эту околесицу, когда мог бы все дело высказать ясно и прямо?

-- Понимаю тебя, Торопыга, и не намерен обвинять тебя, потому-что в эту ночь тебе в-самом-деле нужно торопиться. Все мы заседаем теперь на совете, и предмет наших совещаний - предложение Гуронов. Итак, вот в чем дело. Гуроны, можете представить, воротились из последняго похода очень-недовольные друг другом, и на совете их шейхов не было веселых лиц. Никто не любит поражений, это само-собою разумеется, и краснокожие в этом отношении столько же чувствительны, как и белые люди. Долго они курили трубки, долго говорили, и когда, наконец, огонь начал потухать, порешили дело единогласно и единодушно. Главнейшим шейхам пришло в голову, что я, конечно, такого рода человек, на которого без всяких опасений можно положиться. Эти Минги вообще довольно-проницательны, надобно отдать им честь, и иной раз даже бледнолицый пользуется их хорошим мнением. Разсудив, что на меня совершенно можно положиться, они не замедлили сообщить мне все свои мысли, и вышла, видите ли, вот какая история: они знают ваше положение, и разсчитывают, что озеро со всеми принадлежностями в полной их власти. Они убили старика Тома, и уверены, что Генрих Марч, побывав в их когтях, не захочет еще этим летом охотиться за волосами. Стало-быть, по их мнению, все ваши силы ограничены Чингачгуком и двумя молодыми девушками. Чингачгук, как им известно, принадлежит к великой воинственной породе, но знают они и то, что покамест он еще новичок в военном деле. Что касается до молодых девушек, они думают о них то же, что вообще думают о женщинах.

-- Вы хотите сказать, что они нас презирают? вскричала Юдифь, и при этом глаза её засверкали каким-то диким огнем.

-- Это вы увидите под конец. Я сказал, что Ирокезы считают это озеро своею собственностию. Вот они передали мне этот пояс из вампума, и оборотились ко мне с такими словами: скажи Великому-Змею, что на первый раз он вел себя недурно. Он может теперь спокойно удалиться в свои деревни, и никто из нас не погонится за ним. Буде есть у него волосы Минга, он может унести их, куда хочет. Гуроны храброе племя и с чувствительным сердцем. Они знают, что неприлично молодому воину возвращаться домой с пустыми руками. Он может, пожалуй, набрать войско и преследовать нас в открытом поле. Но Вахта непременно должна воротиться к Гуронам. Оставив ирокезский стан в ночное время, она унесла с собой по ошибке такую вещь, которая не принадлежит ей.

-- Этого быть не может! с живостию сказала Гетти. - Вахта не захочет поживиться чужим добром, и я увер...

Усердное заступничество простодушной девушки было бы, вероятно, гораздо продолжительнее, если бы Вахта, покраснев и засмеявшись в одно и то же время, не закрыла ей рта своею рукою.

-- Вы не понимаете речи Мингов, любезная Гетти, возразил Дирслэйер. - Надобно поглубже вникать в смысл всего, что они говорят. На этот раз они хотят сказать, что Вахта унесла с собою сердце молодого Гурона, и потому ей следует воротиться назад в ирокезский стан, чтобы бедный парень отъискал потерянную вещь. Великий-Змей, говорят они, такой человек, который не будет иметь недостатка в женах, но эта девушка не его. Так, по-крайней-мере, я понял их слова.

-- Они однакожь не совсем глупы, эти Ирокезы, если воображают, что молодая девушка может пожертвовать влечениями собственного сердца для того, чтоб удовлетворить желаниям влюбленного дурака, сказала Юдифь ироническим и вместе раздражительным тоном. - Женщина будет женщиной всегда и везде, какую бы кожу ни дала ей природа, и ваши шейхи, Дирслэйер, слишком-дурно знают сердце женщины, если разсчитывают, что оно так легко может отказаться от истинной любви.

-- Вы правы, Юдифь, только не совсем: знавал я женщин, для которых любовь то же, что игрушка или тряпка от их нарядов. Второе поручение относится собственно к вам. Ирокезы того мнения, что дочерям старика Тома, круглым сиротам, нужна теперь спокойная хата и вкусный кусок хлеба. Гуронския хаты, по их словам, гораздо лучше нью-йоркских, и они желают, чтоб вы изведали это на самом деле. Цвет вашей кожи бел как снег, им это известно; но они думают, что молодые девушки, привыкшия к лесам, не найдут правильной дороги среди просторных полей. Один из их первостатейных воинов недавно потерял жену, и вот, видите-ли, ему бы хотелось посадить Дикую-Розу на скамейку подле своего огня. Что касается до слабоумной девушки, то красные воины будут оказывать ей глубокое уважение, и принимают на себя заботы обо всех её нуждах. Они разсчитывают, что имение вашего отца обогатит их племя, но ваше собственное имущество, само-собою разумеется, должно будет поступить в полное распоряжение семьи вашего мужа. Притом, белые люди недавно умертвили у них молодую девушку, и теперь справедливость требует, чтоб этот ущерб был, как и следует, пополнен двумя девушками из племени их врагов.

-- И это вы, Дирслэйер, взялись передать мне такое предложение! сказала Юдифь грустным тоном. - Не-уже-ли, по вашим понятиям, я способна сделаться рабою Индийца?

-- Если вы желаете, Юдифь, знать мое искреннее мнение на этот счет, то я готов сказать без утайки, что вы никогда, по собственной воле, не сделаетесь рабою мужчины, будь он белый или красный, Это все равно. Но вы никак, не должны сетовать на посла, который передает вам слово-в-слово чужия предложения: это его обязанность, и я с своей стороны хотел бы выполнить ее, как следует честному человеку. Но хотите ли теперь узнать мое собственное мнение насчет того, что каждый из вас может и должен отвечать при настоящих обстоятельствах?

-- Да, чорт побери, мне бы очень хотелось знать твои мысли обо всех этих вещах, Дирслэйер, сказал Скорый-Гэрри. - Я, впрочем, уже давно решил с своей стороны, как надобно вести себя.

-- И прекрасно. Я тоже приготовил уже ответы за всех вас и за тебя особенно, Генрих Марч. На твоем месте, я бы отвечал: Дирслэйер, скажи этим бродягам, что они совсем не знают Скорого-Гэрри. Как человек белый, с белым сердцем и белою душою, он никогда не позволит себе оставить на произвол судьбы бедных сирот, лишенных покровительства и защиты. Поэтому дурно делают Ирокезы, что толкуют о нем вкось и вкривь, когда раскуривают свои трубки...

-- Остановись, Дирслэйер; чем дальше в лес, тем больше дров, вскричал Марч почти угрожающим тоном. - Ты слишком-близорук, и не видишь чужой души. Скажи этим дикарям, что они отлично понимают Генриха Марча, и это, разумеется, делает им честь. Марч такой же человек, как все, и был бы глупец или сумасшедший, еслиб отважился один на борьбу с целым племенем. Если женщины его оставляют по собственным побуждениям и, разсчетам, что мудреного, если и сам он оставляет таких женщин, хотя их кожа белее самого снега? Если Юдифь переменит свои мысли, рад ее взять и с сестрою в собственную хату; в противном случае, нет мне никакой надобности становиться мишенью для неприятельских пуль.

-- Юдифь не переменит своих мыслей и не желает оставаться в вашем обществе, господин Марч, сказала она с живостию: - можете идти на все четыре стороны.

-- Стало-быть, это дело решенное, заключил Дирслэйер спокойным тоном, не обращая внимания на саркастическия выходки молодых людей. - Генрих Марч будет делать что ему угодно, и, вероятно, нам прийдется его проводить. Теперь очередь за Вахтой. Что ты скажешь? Забудешь ли ты свой долг, и воротишься к Гуронам, чтоб осчастливить молодого Минга, или пойдешь к Делоэрам с возлюбленным своего сердца?

-- Зачем говорить об этом Вахте? спросила молодая девушка полуобиженным тоном. - Делоэрка ведь не то, что капитанская жена, и не бросится на шею первому молодому офицеру.

-- Я так и думаю, Вахта, но все же мне нужен твой ответ, чтоб передать, его Мингам.

Вахта встала, осмотрелась вокруг себя, и энергически выразила свои мысли на делоэрском языке таким образом:

-- Скажи, Дирслэйер, этим Гуронам, что все они слепы, как кроты, если не умеют отличать волка от собаки. В моем народе роза умирает на стебельке, где расцвела; слезы ребенка падают на могилу его родителей; зерно растет на том месте, где брошено семя. Делоэрския девушки ведь не то, что разсыльницы, которых можно перегонять из одного племени в другое, перепоясав поясом из вампума. То же оне, что каприфолии, которые растут лишь в своих лесах, и молодые воины ради запаха кладут их на свое сердце. Перелетная птица каждый год возвращается в свое прежнее гнездо: не-ужь-то женщина непостояннее птицы? Посадите сосну на глине: она высохнет, и листья её пожелтеют; ива не будет расти на гор; тамарин всегда запрячется в болото; морския племена не отойдут от ветров, что подувают от соленой воды. И что такое молодой Гурон для девушки из древней породы Ленни-Ленапе? Проворен он, не спорю, но не угнаться ему за ней, когда она обратит свои глаза на делоэрския деревни. И поет он хорошо, спору нет; но самая лучшая музыка для Вахты - родные её песни. Пусть он родился в народе, который когда-то кочевал на берегах соленой воды: все это вздор, если он не из племени великих Унков. Одно у Вахты сердце, и один для нея муж. Объявить об этом Мингу.

Дирслэйер с видимым удовольствием выслушал эту характеристическую речь, и не замедлил объяснить ее белым девушкам, не понимавшим делоэрского языка.

которого вы презираете: ваш ответ в таком случае, я уверен, был бы не лучше и не хуже этой выразительной и сильной речи. Пусть женщина говорит, как чувствует, и слова её всегда будут удивительно-красноречивы. Теперь за вами очередь, Юдифь. Любопытно послушать, как будет говорить белая девушка после красной, хотя и то правда, румяные ваши щеки трудно назвать белыми. Чингачгук и все Индийцы прозвали вас Дикою-Розой: имя чудесное, и оно принадлежит вам по всему праву.. И ужь если зашла речь о цветах, я бы очень хотел сестрицу вашу Гетти прозвать каприфолией.

-- Еслиб все эти слова, Дирслэйер, выходили из уст какого-нибудь крепостного офицера, я бы выслушала их с презрением, отвечала Юдифь, обрадованная искренним комплиментом: - но я знаю, вы говорите то, что чувствуете, и язык ваш неспособен к лести. Напрасно, однакожь, думаете вы, что теперь очередь за мной: Чингачгук покамест еще ничего не сказал.

-- Да и не нужно: я заранее знаю его ответ. Впрочем, для порядка, пусть и Змей обеявит свою мысль.

Чингачгук, так же, как его невеста, встал с своего места, чтоб придать своему ответу более достоинства и силы. Вахта говорила, скрестив руки на груди, как-будто подавляя свое внутреннее волнение; но Великий-Змей протянул свою руку вперед с видом спокойной и величавой энергии.

-- Вампум за вампум, посольство за посольство, да будет так. Слушайте все, что Великий-Змей из племени Делоэров объявляет мнимым волкам, которых вой раздается в наших лесах. Не волки они, а жалкие псы с подрезанными хвостами и обрубленными ушами. Воруют они девушек, но не умеют их беречь. Чингачгук берет свою вещь везде, где ее находит, не спрашивая позволения презренного бродяги. Какое дело Гуронам, есть ли у него нежное сердце? Довольно знать об этом, кому сам он говорит, и пусть иноплеменник не вмешивается в, его дела. Дом его будет тайной даже для шейхов делоэрских, и тем более для подлых Мингов. Объяви этим негодным псам, что лай их должен раздаваться громче и сильнее, если хотят они накликать за себя охотников из племени Могиканов. Была причина доискиваться их логовища, когда в нем стерегли делоэрскую девицу; но теперь они будут забыты, и я их презираю. Чингачгук оставляет Вахту при себе, и она будет варить для него застреленную дичь. Объявить мой ответ презренным Мингам.

-- Браво, Чингачгук! Я отнесу им эту депешу, и налюбуюсь вдоволь, как переполошится весь их стан. Ну, Юдифь, ваша очередь. Гуроны непременно хотят получить от всех ясные ответы, кроме разве одной Гетти.

-- Зачем же такое исключение, Дирслэйер? Гетти говорит иногда очень-складно. Индийцы могут, конечно, придать некоторую важность её словам, так-как они вообще уважают слабоумных людей.

-- И то правда. Говорите, Гетти, все, что у вас на уме, и я передам ваш ответ слово-в-слово.

Гетти с минуту молчала, по потом, собравшись с духом, отвечала с обыкновенною кротостию:

-- Гуроны, кажется, не понимают разницы между белыми и красными людьми, иначе, я думаю, не пришло бы им в голову требовать, чтоб мы с сестрою переселились в их жилища. Бог даровал особую землю красным людям, и особую белым. Его всевышней воле было угодно, чтоб мы жили отдельно. Притом матушка всегда мне говорила, что нам должно жить посреди христиан, и, стало-быть, вот еще причина, от-чего нам неудобно переселиться к Мингам. Озеро принадлежит нам, и мы не оставим Глиммергласа. Здесь могилы нашего отца и нашей матери, и, конечно, самые злые Индийцы не оставляют родительских могил. Пойду к Гуронам со всею охотою, если они этого желают, и стану читать им библию; но ни за что на свете не покину я родительских могил.

-- Довольно, Гетти. Ваш ответ, я уверен, поправится Гуронам. Если теперь вы, Юдифь, объявите свои мысли, посольство мое будет окончено.

-- Скажите наперед, Дирслэйер, опрометчивость наших выражений не будет ли вредною собственно для вас? Все мы, сколько я вижу, рубим с плеча, совсем забывая ваше положение как пленника между этими дикарями. Какие, по вашему мнению, могут отсюда произойдти последствия собственно для вашей личности?

этот вопрос, чем мне отвечать.

-- То же самое должна сказать и я относительно предложения Гуронов, возразила Юдифь, вставая с места. - Я буду отвечать вам одному, Дирслэйер, когда все наши товарищи улягутся спать.

Было что-то решительное во всех чертах и движениях Юдифи, и Дирслэйер безпрекословно согласился на её предложение. Этим окончилось заседание на. платформе, и Гэрри объявил, что готов отправиться в дорогу. Прошел, однакожь, еще целый час прежде, чем он уложил свои вещи. Этим временем каждый предавался собственным занятиям, а молодой охотник прилежно разсматривал подаренный корабин. Наконец, в девять часов, Генрих Марч решился начать свое путешествие. Его прощанье было холодно и принужденно. Юдифь протянула ему руку, совсем не скрывая радости при этой разлуке. Чингачгук и Вахта оставались совершенно-равнодушными. Одна только Гетти обнаружила признаки искренняго сожаления. Печальная и робкая, она стояла в стороне, до-тех-пор, пока Марч не пересел в лодку, где уже дожидался его Дирслэйер. В ту минуту, как лодка готова была отвалить, она вошла в ковчег, остановилась на пароме и сказала кротким голосом:

-- Прощайте, Гэрри! Прощайте, любезный Гэрри! Идите осторожно по лесам, и не останавливайтесь нигде до прибытия вашего в крепость. Гуронов слишком-много в этих местах, и такого человека, как вы, они не пощадят, как меня.

Власть, приобретенная Марчем над этой слабоумной девушкой, происходила исключительно от причин физических. Наружная красота, мужественный вид и дородность этого исполина совсем ослепили её чувства, и при слабости ума она неспособна была оценить его истинный характер. Правда, она находила его несколько грубым, иногда жестоким, но эти же свойства замечались и в её отце, стало-быть, заключала Гетти, мужчины, вероятно, все на один покрой. Нельзя, однакожь, сказать, чтоб она чувствовала к нему решительную любовь: этот человек впервые пробудил её чувствительность, которая, без сомнения, превратилась бы в отчаянную страсть, еслиб Генрих Марч постарался раздуть это пламя; но он почти никогда не обращал на неё внимания, и грубо отзывался о её недостатках. На этот раз, однакожь, прощальные приветствия бедной девушки растрогали его до глубины души. Немедленно он остановил лодку и вскочил на край парома.

смысла, то вы гораздо-умнее и Юдифи и всех девиц, каких только я знаю.

-- Пожалуйста, любезный Гэрри, ничего не говорите против Юдифи, сказала она умоляющим тоном. - Отец мои умер, матушка тоже, все мои родные только в старшей сестре, и мне больно слышать дурные о ней отзывы. Обе мы круглые сироты, и Богу одному известно, что станется с нами.

-- Вы разсуждаете очень-умно, добрая Гетти, и я охотно с вами соглашаюсь. Пусть будет что будет, а чему быть, тому не миновать. Если еще раз мы свидимся с вами, вы найдете во мне искренняго друга, готового оказать вам всякую услугу. Я не был, правда, большим приятелем вашей матушки и часто с нею вздорил; но старик Том и я решительно всегда сходились в своих мыслях. Храбрый был он человек и мастер в своем роде: это я готов твердить до конца своей жизни.

-- Ну, так и прощайте, любезный Гэрри! сказала молодая девушка, желавшая теперь, сама не зная почему, скорее разстаться с красивым гигантом. - Берегитесь же во время этих странствований по густому лесу. Я буду читать библию каждый вечер и не забуду вас в своих молитвах.

Этот последний пункт не пробудил никакого сочувствия в душе Генриха Марча. Не говоря больше ни одного слова, он радушно пожал руку Гетти Гуттер и перепрыгнул в лодку. Через минуту, он был уже на сто футов от ковчега; еще минута, и лодка его совершенно скрылась из вида. Гетти испустила глубокий вздох и, склонив голову, побрела к своей сестре.

и притом здесь он лучше-знал дорогу. Менее, чем в четверть часа, легкий челнок, управляемый могучими руками, остановился в назначенной пристани.

-- Смотри же, Генрих Марч, сказал Дирслэйер: - по прибытии в крепость ты немедленно поспеши к коменданту и упроси его послать военный отряд против этих бродяг. Ты еще лучше сделаешь, если вызовешься сам проводить солдат, потому-что ты отлично знаешь все эти места. Ступай сперва на лагерь Гуронов и преследуй их по пятам, если они уйдут вперед: солдаты авось зададут им такую острастку, какой они долго не забудут. Для меня тут не будет личных выгод, потому-что завтра вечером, при солнечном закате, моя судьба будет решена; но все эти распоряжения, без-сомнения, спасут бедных сирот.

-- Бог один, в своей премудрости, может это сказать, Генрих Марч. Облака на горизонт мрачны и грозны, и я готовлюсь ко всему. Жажда мщения томит и пожирает сердце Мингов: они обманулись в надежде обогатиться сокровищами замка, раздражены похищением Вахты, и смерть старого воина, убитого мною, у них в свежей памяти. По всей веротности, умру я в пытках.

-- Да ведь это адская шутка, чорт побери, и пора положить ей конец! вскричал Гэрри в бешеном порыв. - Недаром старик Том и я собирались оскальпировать весь их лагерь, когда нарочно для этого отправились из замка. Еслиб ты, Дирслэйер, не остался назади, успех наш был бы совершенный. Однакожь, я надеюсь, ты не имеешь серьёзного намерения добровольно отдать себя в руки этих злодеев. Ведь это был бы отчаянный поступок сумасброда или, просто, набитого дурака.

не жалуется на вероломство белого человека. Прощай, Генрих Марч, может-статься, мы больше не увидимся.

И с этими словами товарищи разстались. Марч углубился в лес, проклиная про себя человеческое сумасбродство; Дирслэйер, напротив, сохранил все свое спокойствие. Верный принятым правилам и непреклонный в своей решимости, он смотрел на будущее, как на неизбежную судьбу, и не старался от нея освободиться. Постояв на берегу несколько минут, он воротился к лодке и прежде, чем взяться за весла, бросил взгляд на окружающую сцену. Была ночь и на небе ярко сияли звезды. С этого места, первый раз в своей жизни, он увидел прекрасную скатерть воды, на которой теперь колыхался его челнок. Тогда она была великолепна при блистательном свете южного солнца; теперь, в ночном мраке, красота её имела меланхолический вид. Горы возвышались вокруг, как мрачные ограды, заслонявшия собою внешний мир, и лучи бледного света на самой широкой части этого бассейна служили символами слабой надежды, едва заметной в отдаленной будущности. Вздохнув из глубины души, Дирслэйер оттолкнул свою лодку и быстро поплыл к осиротелому жилищу Канадского-Бобра.