Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя.
Глава III

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя. Глава III (старая орфография)

III.

Юдифь с тайным нетерпением дожидалась на платформе возвращения Дирслэйера. По прибытии его, Вахта и Гетти уже спокойно почивали на своих постелях, а Могикан растянулся на полу в ближайшей комнате с карабином подле себя, и мечтал во сне о случившихся событиях. На краю ковчега горела лампа, употреблявшаяся только в экстренных случаях: по её форме и по материи можно было заключить, что она хранилась когда-то в заветном сундуке.

Завидев лодку, Юдифь перестала ходить по платформе взад и вперед, и приготовилась принять молодого охотника. Они вместе привязали лодку и Дирслэйер заметил с первого взгляда, что молодая девушка имела слишком-озабоченный вид.

-- Вы видите, Дирслэйер, начала Юдифь: - что.я зажгла лампу в каюте нашего ковчега. Это мы делаем только в важных случаях и я думаю теперь, что эта ночь будет иметь важное влияние на всю мою жизнь. Хотите ли вы идти за мною? Я намерена вам, показать некоторые вещи и открыть в то же время свою тайну.

Дирслэйер несколько изумился, но без отговорок пошел за своей спутницей в каюту ковчега. Подле большого сундука стояли две скамейки, и тут же был приготовлен стол, чтоб укладывать на нем вынутые вещи. Все замки на супдуке были отперты и сняты: оставалось только приподнять тяжелую крышку и выкладывать запрятанные вещи.

-- Отчасти я вижу, что все это значит, сказал Дирслэйер: - но зачем же нет здесь вашей сестрицы? После смерти старика Тома, Гетти имеет одинаковое с вами право на все эти редкости.

-- Гетти спит, Дирслэйер. Все наряды и сокровища не имеют, к-счастию, никакой цены в её глазах. Притом, она сама, ныньче вечером,отдала мне в полное распоряжение все, что отъищется в этом сундуке.

-- Но с полным ли умом бедная Гетти согласилась на такую уступку? спросил молодой охотник, обнаруживая здесь, как и везде, свою обыкновенную любовь к правосудию. - Справедливость требует не брать ничего от тех, которые сами не знают цены предлагаемой вещи. С людьми, лишенными от природы обыкновенной доли человеческих способностей, должно обходиться не иначе, как с младенцами, в которых сознание еще не пробудилось.

Это был упрек, и горький упрек из уст такого человека, как Дирслэйер; но совесть Юдифи на этот счет была совершенно спокойна, потому-что она не имела никакого намерения обидеть свою слабоумную сестру, удостоившую ее полным доверием.

-- Будьте уверены, Дирслэйер, что Гетти не будет обижена ни в чем. Она знает все, что я намерена делать, и понимает побудительную причину моего поступка. Садитесь же и потрудитесь приподнять тяжелую крышку: на этот раз мы осмотрим все, что ни есть здесь. Очень жаль, если не найдем мы объяснений загадочной судьбы Томаса Гуттера и моей матери.

-- Для чего же, Юдифь, вы называете его Томасом Гуттером, а не отцом? Разве он, как мертвец, потерял право на ваше уважение?

-- Давно я догадывалась, Дирслэйер, что Томас Гуттер не отец мой, хотя Гетти, думала я, родная его дочь; но теперь оказалось, что мы обе родились не от него. Он объявил нам об этом сам перед смертью. В младенчестве окружали меня предметы совсем не те, которые видим здесь на озере; но эти отдаленные воспоминания мелькают передо мной, как сон, и я ничего не представляю ясно.

-- Сонные мечты, Юдифь, слишком плохие руководители в делах нашей жизни. Не думайте ничего, и не основывайте никакой надежды на этих мечтах.

-- Я и не надеюсь, достойный друг мой; но мне нельзя же удалить от себя младенческих воспоминаний. Впрочем, мы напрасно теряем время: через полчаса мы узнаем, вероятно, все, что нам нужно.

Уважая нетерпение Юдифи, Дирслэйер сел, как она желала, и принялся выбирать из сундука различные вещи. Прежде, само-собою разумеется, попались на глаза уже знакомые предметы, которые, поэтому, не возбудили особенного любопытства: Юдифь не посмотрела даже на парчевое платье и бросила его в сторону.

-- Все это мы уже видели, сказала она: - и безполезно было бы пересматривать в другой раз. Но вот этот сверток, что в ваших руках, Дирслэйер, еще не был вскрыт, и его следует осмотреть внимательно: из него, может-быть, мы узнаем что-нибудь о происхождении моем и бедной Гетти.

-- Да, еслиб некоторые свертки могли говорить, мы открыли бы удивительные тайны, отвечал молодой охотник, развертывая толстую полотняную пачку: - но что жь это такое? Ведь это, если не ошибаюсь, знамя, хотя я не знаю, какому народу оно может принадлежать.

-- Разверните его совсем, Дирслэйер, с нетерпением вскричала Юдифь: - надобно хорошенько разсмотреть цвета.

-- Нельзя не пожалеть о бедном прапорщике, который таскал его на своих плечах во время битвы. Ух, какое огромное знамя! Из него, на мой взгляд, можно бы выкроить целую дюжину обыкновенных королевских знамен. Это должно быть не офицерское, а генеральское знамя.

-- Может-быть, это корабельный фляг, Дирслэйер. Томас Гуттер входил в какие-то сношения с людьми, которых называют буканьерами: вам не случалось об этом слышать?

-- Нет, Юдифь, я совсем не знаю, что это за буканьеры. Молва носилась, говорил Скорый-Гэрри: - будто старик Том имел когда-то связи с морскими разбойниками; но это, может-быть, клевета, и потому, безразсудно, основываясь на ней, обвинять мужа вашей матери.

-- Муж моей матери! Да; к-несчастию, это должно быть так. Но каким образом женщина с её характером выбрала себе в мужья такого человека, как Томас Гуттер, этого нельзя объяснить простыми соображениями. Вы никогда не видали моей матери, Дирслэйер, и не можете постигнуть, какая неизмеримая разница существовала между ними.

-- Такия вещи, однакожь, бывают на белом свете, и нередко. Но будем продолжать наш объиск: вот еще какая-то странная четыреугольная пачка. Развернув грубое полотно, Дирслэйер нашел под ним небольшую запертую шкатулку прекрасной работы. Не отъискав ключа, он принужден был, с согласия Юдифи, открыть ее железным инструментом. В шкатулке были письма, тетради, лоскутки исписанной бумаги. Юдифь тотчас же бросилась на этот рудник секретных известий с быстротою ястреба, караулившого издавна свою добычу. Первые письма, которые она пробежала, повидимому, вполне удовлетворили её гордое сердце, и удовольствие ясно обозначилось во всех чертах её лица. Это была переписка умной и нежной матери с отсутствующею дочерью. Ответов самой дочери не отъискалось, но они оказались совершенно-понятными из ясных намеков матери. Давая благоразумные наставления и советы, она, между-прочим, уговаривала дочь не сближаться с одним европейским офицером, который, по её мнению, не мог иметь честных видов на Американку. Судорожный трепет пробежал по всем членам девушки, когда она читала это место, на котором еще виднелись капли слез её матери.

одном из этих писем она открыла поразительное сходство с любовным посланием, адресованным к ней-самой. Она склонила голову на грудь, и на минуту прекратила чтение. Дирслэйер, между-тем, хранил глубокое молчание, но тщательно наблюдал физиономию Юдифи, и почти так же, как она, понимал сущность дела, не смотря на свою безграмотность.

Все письма были расположения в хронологическом порядке, и читая одно за другим, можно было узнать подробную историю страсти удовлетворенной, охладевшей и сменившейся отвращением; но Юдифь, в своем нетерпении, бросила лишь беглый взгляд на десятки страниц, и прямо начала читать последния письма, из которых узнала все проступки своей матери. В одном месте был с точностию обозначен день её рождения, и тут оказалось, что имя Юдифи было ей дано по желанию её отца. Собственные имена были стерты везде, кроме этого места и еще другого, где говорилось о рождении Гетти, которую сама мать, независимо от воли отца, назвала Эсфирью. Слабоумная дочь родилась в эпоху совершенного охлаждения страсти, и отец, повидимому, не хотел разведывать о её судьбе. С этой поры, покинутая любовница и вместе несчастная мать постоянно оставляла копию с своих собственных писем. Их было очень-немного, но они весьма красноречиво изображали её жалобы, страдания и глубокое раскаяние в своей слабости. Юдифь вздыхала, плакала, отирала глаза, и снова с возрастающим участием принималась за чтение. Таким-образом, она дошла до последняго письма, которым, вероятно, прекратилась, корреспонденция её родителей.

Всех писем в этой пачке было больше сотни, и около двадцати, она прочла с напряженным вниманием, останавливаясь на каждой фразе. Так прошел целый час. Юдифь не могла скрыть от себя печальной истины относительно своего рождения, и это убеждение поразило ее глубокою горестию. Ей казалось теперь, что она оторвана от всего света, и что ей остается одно - прожить всю свою жизнь на этом озере, где видела она столько радостей и печалей с своею бедною сестрою.

Оставалось разобрать еще связку писем - корреспонденции матери двух дочерей с Томасом Гови, который в-последствии принял имя Гуттера. За каждым письмом следовал ответ, и эта переписка, тщательно подобранная, объяснила Юдифи первоначальную связь её матери с Томасом Гови. С величайшим ужасом Юдифь узнала, что несчастная женщина первая сделала ему предложение соединиться на всю жизнь узами брака, и что в этом случае она действовала как помешанная. Ответы Гови обличали в нем человека грубого и невоспитанного, горевшого, однакожь, сильным желанием вступить в брак с женщиною замечательной красоты, которая притом неизмеримо превосходила его своим образованием. В последних письмах, несчастная женщина склоняла своего мужа удалиться от света, сделавшагося опасным для них обоих.

Вот и все документы, составлявшие, так-сказать, историческую часть. Из отрывочных бумаг на дне шкатулки прежде сего бросился в глаза старый журнал с прокламацией губернатора, предлагавшого значительную денежную награду за поимку и представление в суд известных разбойников, между которыми также напечатано было имя Томаса Гови. Все внимание Юдифи обратилось на поля перед этим реестром, исчерченные чернилами, где можно было разобрать имя Томаса Гови, которое было подчеркнуто. Ничто, однакожь, не объясняло фамилии матери и её место жительства до прибытия на это озеро. Все подписи и числа были вырезаны, и все собственные имена в самом тексте писем тщательно зачеркнуты. Таким образом Юдифь отказалась от всякой надежды напасть-на следы своей фамилии, и просила своего товарища окончить поскорее разбор всех других вещей, остававшихся в этом сундуке.

-- Извольте, Юдифь, я согласен, сказал Дирслэйер: - но если еще попадутся здесь такия же письма, вам не прочитать их до солнечного восхода. Вы больше двух часов разбирали все эти бумаги.

-- Из них, Дирслэйер, я узнала историю своих родителей, и это решило мою будущность. Вы, надеюсь, охотно простите дочь, если она слишком-долго занималась подробностями, которые объясняют судьбу её матери. Очень жалею, что я так долго заставила вас ждать.

-- Не безпокойтесь об этом, Юдифь: я привык не спать по ночам. Вы прекрасны, Юдифь, и всякий, конечно, смотрит на вас с удовольствием; но признаюсь, не слишком-приятно видеть, когда вы плачете так долго. Слезы, говорят, не убивают женщин, и даже приносят им некоторую пользу; но во всяком случае для меня, по-крайней-мере, гораздо приятнее смотреть на ваши улыбки, чем на слезы.

Юдифь улыбнулась на этот комплимент, и еще раз попросила своего товарища окончить поскорее разбор вещей. Это исследование по необходимости заняло еще несколько времени, в-продолжение которого молодая девушка оправилась совершению и успела собраться с своими мыслями. Не принимая теперь серьёзного участия в этом деле, она бросала по временам разсеянный взгляд на различные предметы, которые молодой охотник вытаскивал из сундука. Не оказалось больше ничего, что бы имело особую ценность. Две хорошенькия шпаги, пара серебряных серег, и несколько женских уборов - вот главные предметы, обратившие на себя некоторое внимание. Юдифь полагала; впрочем, что эти вещи могут пригодиться для открытия переговоров с Ирокезами относительно выкупа из плена; но Дирслэйер противопоставил этому мнению такое препятствие, которого она совсем не ожидала. Об этом и начался их разговор.

-- Теперь, Дирслэйер, сказала Юдифь: - мы можем разсуждать о средствах, как высвободить вас из плена. Я и Гетти с удовольствием готовы предложить за вашу свободу все, что ни есть в этом сундуке.

-- Это очень-великодушно с вашей стороны, и по-женски. Слыхивал я, что женщина ни в чем не любит останавливаться на полдороге: если она почувствует к кону-нибудь истинную дружбу, все вещи для нея ни-по-чем, и она готова жертвовать ими в пользу друга. От всего сердца вас обеих благодарю, как мог бы благодарить я, еслиб Райвенук был здесь и заключил с вами выгодный торг. Но этого, к-несчастию, никак не может случиться по двум главным причинам.

-- Какие же эти причины, Дирслэйер, если я и Гетти готовы пожертвовать всем нашим имуществом за вашу свободу?

-- Прекрасная мысль, Юдифь, нечего сказать; но на этот раз она совсем неуместна. Минги, вероятно, охотно согласятся принять от вас все, что в этом сундуке; но это предложение ничем не будет вознаграждено с их стороны. Что бы вы сказали, Юдифь, еслиб кто-нибудь вздумал объявить, что вот за такую-то цену оц отдаст этот сундук в полное ваше распоряжение?

-- Да он и без того в полном моем распоряжении. Нет надобности покупать за деньги свою неотъемлемую собственность.

-- Однакожь, Минги думают не так. По их понятиям, все ваше имение принадлежит им, и они не захотят купить ключа от этого сундука.

-- Понимаю вас, Дирслэйер; но это озеро все-таки наше, и мы можем держаться в своем доме до-тех-пор, пока не прибудет из колонии военный отряд. Если, притом, вы останетесь с нами, мы будем в состоянии выдержать продолжительную осаду. Не-уже-ли вы разсчитываете непременно отдаться в руки этих дикарей?

-- Еслиб это сказал мне Скорый-Гэрри, я бы ни мало не был изумлен, так-как знаю, что он неспособен понимать чувств и мыслей честного человека. Но вы, Юдифь, не то, что Генрих Марч, и я спрашиваю, скажите мне по совести: не-ужели вы не перемените обо мне своих мыслей, как о честном человеке, если я решусь не сдержать своего слова?

-- Ничто в свете не заставит меня переменить о вас своих мыслей, и я убеждена, что вы навсегда останетесь самым честным, благородным и правдивым человеком.

-- Ну, так и не принуждайте меня забыть обещание, данное Гуронам. Отпуск всегда святое дело, как для воина, так и вообще для всех людей, в каком бы положении они ни были. Стыдно мне будет показаться на глаза старика Таменунда и всех моих делоэрских друзей, если я опозорю себя низким вероломством. Надеюсь, Юдифь, вы легко это поймете.

-- К-несчастию, вы правы, Дирслэйер, отвечала Юдифь печальным тоном после минутного размышления. - Человек, подобный вам, не может и не должен поступать как безчестный эгоист. Воротитесь в ирокезский лагерь, Бог с вами: не стану больше отговаривать вас. Действуя по совести, вы по-крайней-мере не станете думать, что Юдифь... и вот, я не знаю теперь, какую фамилию присоединить к этому имени.

-- От-чего же это? Дети, естественно, должны носить фамилию своих родителей: это в порядке вещей. Зачем же вы и Гетти не хотите сообразоваться с принятым обычаем? Гуттер был ваш отец, и фамилия Гуттера должна остаться за его дочерьми, до-тех-пор, по-крайней-мере, пока не выйдут оне замуж.

-- Мое имя - Юдифь, и нет у меня никакой фамилии. Ни я, ни Гетти не можем более, да и не захотим называться девицами Гуттер. Старик Том, слава Богу, не был нашим отцом, и притом его настоящая фамилия не Гуттер.

-- Разве вы, Дирслэйер, ничего не слыхали о первоначальной жизни этого человека? Я слыла его дочерью, но молва доходила и до моих ушей.

-- Слыхал я кое-что, но признаюсь, Юдифь, я никогда не вверялся злой молве. Генрих Марч рассказывал мне, что Томас Гуттер провел свою молодость на соленой воде, и жил привольно, вероятно, на чужой счет.

-- То-есть, он говорил вам, что Томас Гуттер был морским разбойником: нечего смягчать выражения, как скоро разговариваешь с друзьями. Прочтите это письмо, и вы увидите, кто был мой мнимый отец. Томас Гови, о котором идет здесь речь, есть тот самый Томас Гуттер, которого вы знали. Доказательства - в этих письмах.

Говоря таким образом, К)дись подала ему газетную статью с губернаторской прокламацией, и при этом глаза её засверкали необыкновенным блеском.

-- Чего хотите вы, Юдифь? возразил Дирслэйер улыбаясь. - Я, ведь вы знаете, не умею ни читать, ни писать. Мое воспитание началось и окончилось в лесу: единственною книгою для меня были озера, деревья, небесная твердь, гром и бури, ведро и ненастье. Только эту книгу, исполненную дивных тайн и глубоких познаний, я и умею читать.

-- Извините, Дирслэйер, я совсем забыла образ вашей жизни, и не имела ни малейшого намерения вас обидеть.

-- Меня обидеть? Чем же тут обижаться, когда вы просите меня читать, тогда-как я не могу читать? До-сих-пор, я был охотником, и теперь начинаю вступать на военную стезю; но я не миссионер, и, следовательно, книги не имеют ничего общого с моими занятиями. Говорят некоторые, люди, что в печатных книгах всегда описывается правда; но нет для меня правды выше той, которую утвердил Господь на тверди небесной.

-- Хорошо, Дирслэйер, оставим это. Дело в том, что Томас Гови и Томас Гуттер - одно и то же лицо. Его фамилия никогда не будет моего.

-- Ну, так, стало-быть, остается вам принять фамилию вашей матушки.

-- Оно бы так; но я совсем не знаю, как прозывалась моя мать. В этих бумагах нет никакого следа относительно её происхождения.

-- Это слишком-странно и неразсудительно. Родители обязаны самым законом природы передавать детям свою фамилию, хотя бы не было у них никакого наследства. Я, например, человек очень-скромный и бедный, но родовое имя осталось за мною. Прозываемся мы Бемпо, и я слыхал, что эта фамилия в свое время была слишком-известна свету.

-- Вы носите почтенное имя, любезный Дирслэйер, и можете им гордиться по заслуженному праву. Гетти и я с величайшей охотой согласились бы променять свое имя на фамилию Бемпо.

-- Но в таком случае, вам или Гетти пришлось бы унизиться до замужства со мною, сказал Дирслэйер улыбаясь.

Юдифь внутренно обрадовалась, что разговор сам-собою склонился на предмет, который занимал ее, и она поспешила отвечать:

-- Я никак не думаю, Дирслэйер, чтоб Гетти вышла замуж. Если кому-нибудь из нас суждено-носить вашу фамилию, так, вероятно, мне.

-- Будто-бы? В нашей фамилии бывали, говорят, чудные красавицы, и пожалуй, никто не удивится, если еще присоединится к ним Юдифь Бемпо.

-- Не шутите, Дирслэйер: вы коснулись теперь одного из самых важных вопросов в жизни женщины, и я желала бы поговорить с вами серьёзно. Скажите мне чистосердечно: такая женщина, как я, может ли осчастливить мужчину, подобного вам?

-- Такая женщина, как вы, Юдифь? Но зачем, в-самом-деле, шутить над такими, вещами? Вы прекрасны, умны и отлично образованы: всякий офицер за счастие почтет жениться на девушке, подобной вам. Впрочем, что жь такое? вам, разумеется, приятно пошутить над бедным охотником, воспитанным между Делоэрами.

-- Еще раз повторяю вам, что я совсем не намерена шутить, любезный Дирслэйер. Совсем напротив: в жизнь свою я не говорила ничего серьёзнее, и мои слова - плод продолжительных размышлений. Может-быть, вам известно, что многие просили моей руки. В-продолжение четырех лет, почти все холостые охотники, приходившие на это озеро...

-- Знаю я этих людей. Все они, вместе взятые, думают только о самих-себе, не заботясь о человеческих и божеских законах.

-- И все они, вместе взятые, получили от меня один и тот же отказ. Однакожь, были между ними молодые люди, стоившие некоторого внимания: ваш знакомец Генрих Марч, например.

-- Да; его фигура слишком бросается в глаза, и я сначала думал, что вы имеете намерение сделаться его женою; но под конец увидел, что обоим вам было бы слишком-тесно в одной и той же хате.

-- От-чего же, Юдифь? Признаюсь, я желал бы узнать, почему такой мужчина, как Генрих Марч, не может нравиться такой девушке, как вы.

-- Извольте, я удовлетворю вашему любопытству. Во-первых, красота мужчины не имеет почти никакого значения в женских глазах, разумеется, если он не совсем урод или калека.

-- Едва ли это правда, Юдифь. Обыкновенно бывает так, что хорошенькия девушки выходят не иначе, как за самых статных и красивых мужчин. Чингачгук, на-пример, был любимцем всех Делоэрок именно за то, что он молодец собою с ног до головы.

-- Это значит, что у Индианок совсем другой вкус, чем у белых женщин. В-отношении к наружности, мы требуем от мужчины только одного - чтоб он мог защищать свою жену и отстранять от нея всякия житейския нужды. Такие гиганты, как Генрих Марч, не всегда бывают хорошими мужьями. Искренность, прямодушие и честность, поверьте мне, лучше всяких внешних преимуществ в глазах разсудительной женщины

-- Вы меня чрезвычайно удивляете, Юдифь. Я всегда думал, что красота любит красоту, точно так же, как богатство любит богатство.

-- Мужчины, вероятно, могут так думать; но этого нельзя сказать о женщинах. Мы любим неустрашимых и храбрых мужчин; но желаем в то же время, чтоб они были скромны. Ловкость на охоте, храбрость за войне, готовность умереть за правое дело и непоколебимая верность данному слову - вот что нам особенно нравится в мужчине. Притом, мы очень уважаем прямодушие и откровенность, при которой мысли никогда не бывают в разладе с языком. За такого мужа разсудительная женщина готова пожертвовать всем на свете, даже своею жизнию.

Юдифь говорила с воодушевлением и чувством, и её слушатель был чрезвычайно-поражен этим образом мыслей в прекрасной молодой девушке, одаренной такою проницательностию. Теперь только первый раз пришло ему в голову, что Юдифь, в-самом-деле, может сделаться неразлучною подругой всей его жизни. Эта перспектива была так приятна и вместе так нова, что он на несколько минут погрузился в глубокое раздумье; не обращая глаз на свою прекрасную собеседницу, которая, между-тем, сидела подле него, наблюдая за всеми изменениями его подвижной и честной физиономии. Никогда более лестное видение не представлялось пылкому воображению молодого охотника; но привыкнув владеть собою во всех случаях своей жизни, он скоро пришел в себя и улыбнулся, своей слабости. Перестав быть заоблачным мечтателем, он опять воротился к действительному миру и приготовился смотреть на вещи с их практической стороны.

-- ИОдифь, сказал он: - вы обворожительно -прекрасны в этот вечер, и я понимаю отчаяние Гэрри после вашего отказа.

-- Не-уже-ли вам хотелось бы, Дирслэйер, чтоб я вышла за такого человека, как этот Генрих Марч?

-- Трудновато отвечать на это. Можно, впрочем, поручиться, что многия девушки на вашем месте предпочли бы его всякому другому мужу.

-- Но, по моему мнению, Юдифь Бемпо звучит ничуть не лучше Юдифи Марч.

-- Ах, Дирслэйер, до звуков ли тут дело? Всякий звук приятен, как скоро удовлетворены желания сердца. Если бы Натти Бемпо назывался Генрих Марч, для меня было бы совершенно все равно и я любила бы это последнее имя точно так же, как могла бы ненавидеть фамилию Бемпо, как скоро ее носил бы человек с характером Генриха Марча.

-- Скажите, пожалуйста, ведь это, в-самом-деле, легко может статься. Вот, на-пример, я терпеть не могу змеиную породу, и самое имя змея наводит на меня отвращение и страх, от-того, вероятно, что змей, как говорят миссионеры, соблазнил первую жену; однакожь, когда Делоэры прозвали Чингачгука Великим-Змеем, это имя сделалось чрезвычайно-приятным для моего слуха. Да, Юдифь, ваша правда: приятность звука тесно соединена с приятностию чувства.

-- Согласитесь же и с тем, Дирслэйер, что для меня прямодушие и честность в мужчине лучше всякой наружной красоты.

-- Стало-быть, вас нисколько не удивит и то, что, при выборе мужа, я исключительно обращаю внимание на его внутренния свойства. Пусть явится ко мне первый красавец в мире, с грудами золота и с огромным влиянием на известное общество людей: я с презрением отвергну его предложение, если при всем этом он не будет честным человеком.

-- Прекрасно; но уверены ли вы, что такия же чувства будут сопровождать эти слова на-самом-деле? Представьте, что в настоящую минуту стоят перед вами два человека: один из них молодой и прекрасный, в полном расцвете мужественной красоты, с румяными щеками, огненными глазами, орлиным носом и одет первым портным по самой последней моде; между-тем, как другой - с загорелым лицом, узким лбом, тусклыми глазами, черными, мозолистыми руками, и в грубом балахоне из звериной кожи: если тот и другой сделают вам предложение, кого из них вы предпочтете?

-- Разумеется, последняго, если при этих наружных недостатках будет в нем прекрасная душа. Клянусь вам в этом Всемогущим Богом.

-- Это делает вам честь, Юдифь; но за то грубый и неотесанный мужчина будет глуп, если позволит себе мечтать о прекрасной девушке с вашим воспитанием. Могу вас уверить, что я, по-крайней-мере, неспособен на такую дерзость.

всеми его формами. И будьте уверены, такая женщина будет предана вам с полным самоотвержением во всю свою жизнь.

-- Но вы, Юдифь, гораздо-выше меня во всех возможных отношениях; а неравенство в браке так же, как в дружбе, никогда не поведет к добру. Впрочем, я говорю об этом, как о несбыточной мечте, и совершенно убежден, что девушка с вашими достоинствами не унизится до брака с невеждою, подобным мне. ,

этот разговор о браке считал обыкновенным спором, не направленным к определенной цели. В эту критическую минуту, с быстротою молнии возник в её изобретательной голове смелый и совершенно-новый план, обещавший, по её мнению, блистательные последствия; он заставил ее отложить этот разговор до другого, удобнейшого времени. При всем том, чтобы не слишком-круто прервать начатую беседу, она поспешила отвечать на последнее замечание Дирслэйера:

-- Вы слишком-добры, почтенный друг, когда находите во мне небывалые. достоинства. Ничем я не могу гордиться перед вами, и всего меньше своим происхождением. Была у меня мать, умная и добрая; но я не знаю даже её имени. Что жь касается до моего отца, то, вероятно, лучше никогда не. слыхать о его фамилии.

-- Не лучше ли нам прекратить этот разговор на эту ночь? отвечал Дирслэйер, взяв ее за руку. - Вы слишком взволнованы и покои для вас необходим? Усните с Богом, и завтра поутру, я надеюсь, вас не будут тревожить мрачные мысли. Все, что сказано теперь между нами, останется вечною тайною для всех, даже для Чингачгука, от которого до-сих-пор я ничего не скрывал. Вы молоды и еще можете надеяться на лучшия времена. С вашим умом, проницательным и быстрым, немудрено выпутываться из всяких затруднений. При такой блистательной красоте, как ваша, девушка не имеет основательных причин жаловаться на свою судьбу. Не мешает отдохнуть и мне для возобновления сил на завтрашний день, может-быть, последний в моей жизни.

накрывшись одеялом, лег на полу каюты, где и заснул минут через пять. Но Юдифь не спала долго. Она не знала, радоваться ей или печалиться, что разговор не достиг определенной цели. С одной стороны, её женская деликатность была пощажена; с другой - исполнение её заветной надежды отложено опять на неопределенное время, и будущность представлялась ей в мрачном свете. Наконец, сон невольно сомкнул её усталые веки, и радостная мечта успокоила её воображение.