Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя.
Глава V

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя. Глава V (старая орфография)

V.

-- О, как необдуманно мы поступили, Чингачгук! воскликнул Дирслэйер в ту пору, как Могикан поднимал за крылья огромную птицу, которой умирающий взор с отчаянием обращен был на безжалостных врагов. - Какое зло сделал нам этот благородный орел, разсекавший с такою смелостию безпредельное воздушное пространство! И мы убили его как злые дети по одному непростительному тщеславию, убили для того единственно, чтоб доказать свою удаль. Дело решеное: сейчас же отправляюсь в ирокезский лагерь, и пусть кровожадные Минги напомнят мне в торжественную минуту, что жизнь дорога для всех творений Божиих. Возьмите, Юдифь, назад убийцу оленей, и передайте его достойнейшему. Мой час пробил.

-- Никого нет достойнее вас, Дирслэйер, с живостию отвечала Юдифь. - Этот карабин, по всем правам, может только принадлежать вам.

-- Вы правы, если брать в разсчет мою ловкость; но я не научился еще употреблять ее во блого, и вам, нужно до известной поры приберечь убийцу. Благородный орел, томимый предсмертной мукой, может и должен внушить спасительные мысли человеку, который и сам обречен судьбою на такую же участь. О, чего бы я не сделал, чтоб возвратить жизнь этому творению!

Этот взрыв внезапного раскаяния чрезвычайно изумил всех слушателей, еще не переставших удивляться искусству ловкого стрелка. Могикан поспешил прекратить страдания орла, отрезав ему голову большим ножем:

-- Одним злом меньше, Чингачгук, продолжал Дирслэйер: - но не забудь, что у этой птицы остались теперь беззащитные птенцы, без пищи. Еслиб в эту минуту честное слово не принуждало меня возвратиться к Мингам на верную смерть, я бы непременно отъискал орлиное гнездо, хотя бы, привелось для этого целый месяц лазить по деревьям.

-- Эти слова делают вам честь, Дирслэйер, заметила Гетти: - и я очень-рада, что вы раскаиваетесь в безполезном убийстве. Бог простит вас. Жестоко и грешно убивать невинное создание.

-- Правда ваша, добрая Гетти, и я это особенно чувствую теперь, когда сочтены минуты моей собственной жизни.

Затем молодой охотник с печальным видом вышел из ковчега, и молча сел на платформе. Солнце уже достигло известной высоты, и это обстоятельство заставило его подумать о приготовлении к отъезду. Заметив намерение своего друга, Могикан и Вахта поспешили устроить для него лодку. После таких приготовлений, все общество опять выступило на платформу.

-- Настал час разлуки, сказал Дирслэйер, когда все сгруппировались вокруг него: - и я должен оставить моих лучших друзей. Часто я думал, что бывают минуты, когда наши слова производят на душу особенно-глубокое впечатление, неизгладимое во всю жизнь, и вот почему в настоящий час я хотел бы каждому из вас предложить душеспасительный совет, вероятно, последний в моей жизни, если взять в разсчет кровожадность Мингов. К вам прежде всего обращаюсь, беззащитные сироты: пойдемте со мною в ковчег.

Чингачгук и Вахта остались на платформе; обе сестры последовали за охотником. Взгляд Дирслэйера вызвал Юдифь на объяснение.

-- Гетти может выслушать ваши наставления на берегу, сказала она торопливо: - я хочу, чтоб она отправилась вместе с вами.

-- Будет ли это благоразумно, Юдифь? Я знаю, что краснокожие вообще не обижают слабоумных, и вообще оказывают им всякое покровительство; но если теперь взять в разсчет их остервенение и жажду мщения, наверное нельзя сказать, что может из этого выйдти. Притом... притом...

-- Что вы хотите сказать, Дирслэйер? спросила Юдифь, разстроганная до глубины души.

-- Могут притом случится такия вещи, которых лучше не видать молодой девушке. Нет нужды, что у сестрицы вашей слабый ум и слабая память: все же ей не годится быть свидетельницею жестокой пытки. Нет, ужь лучше, я поеду один, а Гетти останется при вас.

-- Ничего не бойтесь за меня, Дирслэйер, сказала Гетти: - Ирокезы меня не тронут, потому-что я слабоумна, и в-добавок, я понесу с собою библию. Чудное дело., Юдифь: все вообще люди, Делоэры и Минги, благоговеют перед библией.

-- Я убеждена, Гетти, что тебе действительно нечего бояться, сказала Юдифь: - и вот почему мне хочется, чгоб ты непременно отправилась в ирокезский лагерь с нашим другом. Это не повредит никому, и легко станется, что твое присутствие будет полезно для Дирслэйера.

-- Пусть будет так, как вы желаете, Юдифь: не станем об этом спорить. Ступайте же, Гетти, готовьтесь к отъезду, и дожидайтесь меня в лодке: мне надобно поговорить с вашею сестрою.

Оставшись одни, Юдифь и Дирслэйр молчали, пока Гетти совсем не выбралась из ковчега. Затем Дирслэйер, не обнаруживая никаких очевидных признаков внутренняго волнения, начал таким образом:

от ваших врагов. Их у вас два, и они всюду следует по пятам вашей жизни. Первый враг ваш - красота, иногда опасная для молодой девушки более всякого Минга. Берегитесь, и будьте внимательны к самой-себе, иначе язык низкого льстеца отравить вашу будущность однажды-навсегда. Припоминайте как-можно-чаще, что красота может растопиться как снег, и уже никогда не воротится в другой раз. Времена года сменяются одно другим, природа умирает и вновь оживает; но не суждено возобновляться исчезнувшей красоте. Господь Бог дарует ее только на время молодому человеку ко вреду его или ко благу, смотря потому, как сам он съумеёт воспользоваться этим даром. Немного на белом свете девиц прекраснее вас, и вы, на мои глаза, очаровательны в полном смысле слова. Будьте же внимательны к этому врагу, потому-что красота, без всякого сомнения, самый опасный враг для молодой девушки, если она неблагоразумна. Это говорит вам человек, поставленный одной ногою на край собственной могилы.

-- Понимаю вас, Дирслэйер, и надеюсь, что вполне воспользуюсь вашим советом, отвечала молодая девушка с такою скромностию, которая, несколько изумила её собеседника. - Но вы сказали только об одном враге: кто же мой другой враг?

-- Другой гораздо-менее опасен, и, вероятно, будет легко побежден вашим разсудком. Но так как я уже заговорил об этом предмет, то надобно мне окончить свою мысль. Первый враг, ваш, как я сказал, ваша необыкновенная красота; второй состоит собственно в том, что вы сами слишком-хорошо понимаете это преимущество, дарованное вам от Бога. Опасность со стороны первого врага значительно будет увеличена, если...

Рыдания Юдифи прекратили этот поток душевных излиянии. Дирслэйер испугался.

-- Простите меня, Юдифь, сказал он: - у меня были добрые намерения, и. я вовсе не хотел до такой степени растрогать вашу чувствительность. Вот так-то и всегда бывает с дружбой! Либо не доскажешь чего-нибудь, либо уже слишком перескажешь. Все-таки я рад, однакожь, что дал вам этот душеспасительный совет, и вы не имеете права сетовать на человека, которого ожидает неминуемая пытка.

Юдифь перестала плакать, и лицо её в эту минуту просияло такою обворожительною прелестию, что Дирслэйер смотрел на нее с невольным восторгом.

-- Довольно, Дирслэйер, сказала она: - я воспользуюсь вашим уроком, и не забуду ни одного, вашего слова. Прощайте, почтенный друг. Благослови вас Бог!

И с этими словами, пожав руку молодому охотнику, она удалилась в замок. Её место заступила теперь Вахта.

-- Ты очень-хорошо знаешь природу краснокожих, молодая девушка, сказал Дирслэйер, когда Вахта приблизилась к нему робко и с покорным видом: - и, стало-быть, легко поймешь, что друг твоего жениха, по всей вероятности, беседует с тобой в последний раз. Немногое я имею сказать, но это немногое происходит от-того, что я слишком-долго жил в твоем народе, и ознакомился вполне с его обычаями. Женщина ведет трудную жизнь во всех странах, но судьба её между краснокожими гораздо-бедственнее, чем между белыми людьми. Смотри же, Вахта: никогда не жалуйся на горькую участь, и будь покорна воле своего супруга. Впрочем, я уверен, Чингачгук едва-ли способен сделаться тираном любимой женщины; но если, паче чаяния, облако покроет вашу хату, будь смиренна, терпелива, и помни, что за ненастьем следует ведро.

-- Бледнолицый брат мой очень-умен. Вахта сохранит в своем сердце его премудрые слова.

-- Это очень-благоразумно с твоей стороны, любезная Вахта. Слушайся всегда добрых советов, и веди себя как разсудительная женщина. Желаю тебе счастия от всей души. Ступай с Богом, и пошли ко мне своего жениха.

Вахта не пролила ни одной-слезы, оставя своего друга; но в глазах её сверкала твердая решимость женщины, составлявшая поразительный контраст с девическою скромностию. Через минуту явился Чингачгук.

-- Сюда, Великий-Змей, дальше от слабых женщин, сказал Дирслэйер: - то, что я намерен тебе сказать, не должно доходить до женского слуха. Ты слишком-хорошо понимаешь значение отпуска и характер Мингов, и, стало-быть, можешь судить о последствиях моего возвращения в их лагерь. Не распространяясь покамест на-счет этого предмета, я желаю поговорить с тобой о Вахте и о том, как вообще краснокожие обходятся с женами. Я думаю, сама природа относительно вас распорядилась таким-образом, что женщины должны работать, а мужчины ходить на охоту; но надобно соблюдать умеренность во всем. Вахта из хорошей породы и так слаба, что не может работать наравне с обыкновенной бабой. Мужчина с твоими средствами и значением в народе никогда не будет иметь нужды в куске хлеба: стало-быть, нет никакой надобности посылать жену на полевые работы. Я, с своей стороны, тоже не нищий, это тебе известно: пусть Вахта будет наследницею всего моего имения, если к концу лета я не ворочусь домой. Мои кожи, выделанные и невыделанные, оружия и выбойки могут оставаться в полном её распоряжении. Это наследство, по моим разсчетам, должно освободить ее от всякой тяжелой работы, по-крайней-мере на долгое время. О взаимной любви, я полагаю, говорить не следует, потому-что вы и без того любите друг друга. При всем том, не. лишним считаю заметить, что на ласковые речи ты не должен скупиться. Знаю очень-хорошо, что красноречие твое льется обильным потоком на совете шейхов; но могут быть минуты, когда язык безмолвствует в родной семье: остерегайся таких минут и помни, что радушная беседа всего более содействует к водворению спокойствия и мира.

-- Уши мои отверсты, с важностию отвечал Могикан: - слова брата моего запали глубоко на самое дна моей души. Пусть брат мой продолжает свою премудрую речь: песнь королька лесов и дружеский голос никого не утомляют.

-- Да, мне нужно еще поговорить с тобой, и, как истинный друг, тыне должен сетовать, что речь моя склонится на меня самого. Почти достоверно, что к концу этого дня я буду прахом: не желаю похорон, но если, паче чаяния, отъишут останки моих костей, собери их, любезный друг, и предай земле по обычаю людей, белой породы.

-- Все это будет сделано, как желает брат мой. Пусть он выгрузит на мое сердце и остальную тяжесть с своей души.

-- Но на моей душе легко, Великий-Змей, и совесть моя спокойна. Без страха и смущения готов я встретить смертный час, потому-что знаю: не все для человека кончается с земною жизнью. Миссионеры уверяют даже, что и тело ваше воскреснет некогда, чтоб соединиться опять с безсмертною душою, и как белый человек, я обязан верить миссионерам. Случалось мне во время моих похождений часто предаваться так-называемому созерцанию. В эти минуты, душа обыкновенно бывает деятельна до чрезвычайности, хотя тело немоществует. Горная вершина, откуда на далекое пространство можно видеть небо и землю, есть, по моему мнению, самое лучшее место для составления правильного понятия о могуществе Маниту и о человеческом безсилии. В эти-то минуты всего яснее представлял я безсмертие своей души. Но трудно мне вообразить, что особый рай должен быть для краснокожих, и совсем особый для белых людей.

-- Разве миссионеры так заставляют думать моих белых братий? спросил Чингачгук с озабоченным видом. - Делоэры, напротив, верят, что добродетельные люди всех племен и народов будут в одном и том же раю. стрелять дичь и охотиться за зверьми.

-- Да, Чингачгук, у каждого народа свои собственные понятия о жизни по ту сторону гроба. Думать надобно, что после смерти дух наш, освобожденный от грешной плоти, получить ясное представление об этих вещах, и человек достигнет тогда полной возможности разгадать тайну своего безсмертия. Довольно, однакожь, пора окончить эту беседу. Гетти ждет меня в лодке, и срок моего отпуска кончился. Прощай, Могикан: вот тебе моя рука.

Чингачгук взял поданную ему руку и пожал ее со всею горячностию дружбы; но тут же принял глубокомысленный вид, и приготовился на прощаньи выдержать свой характер равнодушного философа. Однакожь, какая-то тайна выражалась на его угрюмом челе; но Дирслэйер не хотел более разведывать.

-- Благослови тебя Бог, Великий-Змей! воскликнул он, пересаживаясь в лодку. - Твой Маниту и мой христианский Бог одни только ведают, суждено ли нам увидеться на этом свете.

Чингачгук сделал рукою прощальный жест, и, закрыв свою голову легким покрывалом, удалился медленными шагами в ковчег, чтоб погоревать наедине о судьбе своего друга. Дирслэйер, между-тем, уже не говорил ничего до-тех-пор, пока лодка не совершила половины своего пути. Гетти первая прервала молчание.

-- Зачем вы возвращаетесь к Гуронам, Дирслэйер? спросила она кротким и мелодическим голосом. - Мне бояться нечего, потому-что я слабоумна; а ведь вы, Дирслэйер, очень - умны, почти так же, как Генрих Марч, или даже более, если верить Юдифи.

это правда; но все же есть в вас некоторая снаровка, похожая на проблеск мысли, и при случае, вами даже можно пользоваться как орудием для военных хитростей. Нехорошо хитрить без всякой нужды; но как-скоро дело идет о победе над краснокожими, хитрость позволительна. Путешествие мое в этом мире было слишком-кратковременно, и теперь приближается к концу; но это не мешает мне видеть, что воин не всегда принужден пролагать свой путь через терния и волчцы. Есть своя хорошая сторона и на военной стезе.

-- Почему же вы думаете, Дирслэйер, что ваша военная стезя, как вы ее называете, уже приближается к концу?

-- Потому-что окончился срок моего отпуска, добрая Гетти. - Свершится вместе с отпуском и та чреда, через которую проходит всякий смертный, один позже, другой раньше.

-- Говорите яснее, Дирслэйер: вы забыли, что я слабоумна,

-- Ну, так слушайте же: я открою вам всю истину. Вам известно, что я в плену у Гуронов, а пленники не всегда делают то, что им угодно.

-- Но какой же вы пленник, если разъезжаете со мной по озеру, в лодке моего отца,тогда-как Гуроны далеко от нас, в густом лесу? Я вам не верю, Дирслэйер.

-- Нет, добрая Гетти, вы должны мне верить, и еслиб вы не были слабоумны, то увидели бы, что я связан по рукам и по ногам.

-- О, какое несчастие для человека быть слабоумным! Я вас решительно не понимаю, и хотя смотрю во все глаза, но никак не могу видеть, где ваши руки и ноги связаны. Растолкуйте мне по-крайней-мере, чем вы связаны.

-- Своим отпуском, Гетти. Это такия путы, которые стягивают крепче всяких цепей и веревок.

-- Странно, никогда я не видала такой вещи.

-- И не увидите, потому-что отпуск, собственно говоря, связывает волю человека. Знаете ли вы, что такое обещание?

-- Очень знаю. Обещанием называется данное слово исполнить какую-нибудь вещь. Матушка мне всегда говорила, что честный человек обязан исполнять свои обещания.

-- Матушка ваша добродетельная женщина во многих отношениях, хотя, конечно, были в ней некоторые слабые стороны, несообразные с её достоинством. Ну, так вот видите ли, отпуск есть не что иное, как обещание, которое честный человек обязан исполнить. Я попался в руки Мингов, и они позволили мне повидаться с моими приятелями, связав меня честным словом возвратиться к ним по истечении срока для того, чтоб вытерпеть пытку, которая для меня назначена. Они озлоблены против меня за убийство одного из их храбрых воинов, за похищение Вахты, и за все те убийства, которые произвели в их стане Марч и Гуттер. За все это они будут меня мучить, и разумеется, измучат до смерти. Теперь, конечно, вы понимаете мое положение.

-- А почему убеждены вы, что Гуроны непременно будут вас пытать? Они такие же люди, как мы с вами, и я не заметила в них особенной кровожадности.

-- И не могли заметить, потому-что они вообще уважают в человеке слабый ум; но я совсем не то, что вы, добрая Гетти. Я отправил на тот свет самого храброго из их солдат, и уже по одному этому все их племя проникнуто против меня сильнейшею злостью.. Нечего мне ожидать пощады, и я с своей стороны готов на всякую пытку. Жаль только, что это бедствие постигло меня слишком-рано, прежде, чем я ознакомился с военным искусством.

чтоб смотреть на ваши пытки?

-- Совсем нет, добрая Гетти. Напротив, я надеюсь, что в ту пору, как станут сдирать с меня кожу, вы уберетесь подальше, чтоб не быть свидетельницею моих мучений. Но пока довольно об этом: я остановился собственно для того, чтоб перед своею смертью дать самим вам спасительные советы, необходимые для вашей жизни.

-- Что жь вы намерены сказать, Дирслэйер? это должно быть любопытно. После матушкиной кончины еще никто не давал мне советов.

-- Тем хуже, бедное дитя, тем хуже. При своем слабом уме, вы больше всякой другой девушки нуждаетесь в назидательном совете, иначе не избежать вам коварства и сетей развращенного мира. Я полагаю, что вы еще не забыли Генриха Марча?

-- Как же мае его забыть, когда он оставил нас только-что в прошлую ночь? Вы должны знать, что друзья долго удерживаются в нашей памяти, а Генрих Марч был нашим другом. По какому поводу вы об нем заговорили? Если по поводу моей старшей сестры, то я могу вас уверить, Дирслэйер, что Юдифь никогда не выйдет за Генриха Марча.

сердечное влечение к мужчине, а мужчина к девушке, это в порядке вещей. Вы еще слишком-молоды, и притом слабоумны; поэтому, путь вашей жизни слишком опасен, особенно, если взять в разсчет, что у вас нет ни матери, ни отца. Берегитесь, Гетти, молодых мужчин.

-- Зачем? С какой стороны мужчины могут быть для меня опасны? Они наши ближние, а Библия повелевает любить не только ближних, но и врагов. Как, вы этого не знаете?

-- Знаю, добрая Гетти, но не об этой любви идет речь в Библии. Отвечайте мне вот на какой вопрос: чувствуете ли вы в себе способность исполнять обязанности супруги и матери?

-- Таких вопросов, Дирслэйер, не предлагают молодой девушке, и я не намерена вам отвечать. Говорите лучше что-нибудь о Генрихе Марче, но только, прошу вас, не отзывайтесь о нем дурно.

-- Я и не намерен делать о нем дурных отзывов, тем более, что он вообще не злой человек. Знаете ли вы, что он без ума влюблен в сестрицу вашу, Юдифь?

мужчину, и часто говорит о нем во сне. Но я не скажу вам имени этого мужчины, хотя бы вы осыпали меня грудами золота и всеми сокровищами короля Георга.

-- Можете беречь про себя этот секрет сколько вам угодно, добрая Гетти. Да и к чему мне знать чужия тайны, как скоро одна моя нога уже стоит на краю могилы? Впрочем, ни голова, ни сердце не могут отвечать за то, что лепечет язык во сне.

-- Согласитесь, однакожь, Дирслэйер, ведь это очень-странно, что Юдифь не любит Генриха Марча. Он молод, расторопен, храбр, отважен, и совершенно такой же красавец, как она сама. Батюшка всегда говорил, что из них могла бы выйдти прекрасная пара, хотя матери моей он не нравился так же, как Юдифи.

-- Всего этого нельзя вам растолковать, бедная Гетти, потому-что ум ваш неспособен проникать в глубину вещей. Оставим этот разговор. Солнце уже высоко, и срок мой кончился. Берите весла и поедем к берегу.

-- Извольте, я готова. Непонятно только, почему вы не хотите растолковать мне вещей, которые, повидимому, довольно-просты.

что легкий челнок подъехал к берегу еще слишком-рано. Этим временем Дирслэйер воспользовался опять, чтоб предложить молодой девушке несколько советов, необходимых, по его мнению, для спокойствия её жизни. Гетти слушала внимательно, но слабоумие мешало ей оценить вполне добрые намерения молодого человека.