Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя.
Глава VI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя. Глава VI (старая орфография)

VI.

Человек, совершенно-знакомый с ходом небесного светила, мог бы заметить, что оставалось до полудня еще минуты две или три, когда Дирслэйер высадился на берег в том месте, где Гуроны расположились своим лагерем, почти насупротив замка. Лагерь этот уже описан в своем месте, и теперь вся разница состояла только в том, что поверхность почвы в этом месте была гораздо-ровнее, и не так лесиста. От этих двух обстоятельств местность была чрезвычайно-удобна для кочевья, так-как пространство между ветвями имело некоторое сходство с зеленым ковром, прикрытым сверху широкими листьями дерев. Здесь, на этой лужайке, образованной природою, часто назначались сходки охотников и дикарей, бродивших с своими капканами и ружьями для звериной ловли. Закраины озера тут не были загромождены густым кустарником, и тотчас же при выходе на берег глаз удобно мог обнять одним взглядом почти все пространство мыса.

Гуроны были несогласны в своих мнениях на-счет возвращения их пленника. Многие положительно утверждали, что бледнолицый никак не согласится идти на добровольную пытку, между-тем, как некоторые из старейшин ожидали совсем другого поведения от человека, который обнаружил столько хладнокровия, мужества и прямодушия. Большинство в свое время согласилось на отпуск пленника не столько затем, чтоб видеть его возвращение, сколько затем, чтоб иметь случай упрекнуть Делоэров в вероломстве человека, проживавшого в их деревнях. Придавая особую торжественность этому случаю, они, за час до полудня, собрали в одну группу всех молодых людей, разсыльных и шпионов, так же как женщин и детей, которые вместе должны были засвидетельствовать предполагаемое вероломство. Замок с этого места был открыт, и можно было видеть все, что происходило вокруг него: стало-быть, никто не опасался, что Гэрри, Чингачгук и молодые девушки ускользнут тайком, На всякий случай изготовили плот, чтоб сделать нападение на замок или на ковчег, смотря потому, как потребуют обстоятельства. Шейхи начинали думать, что было опасно оставаться здесь долее следующей ночи: только бы развязаться с Дирслэйером, и потом назад, в Канаду, на берега озера Онтарио.

Все ожидало, и все безмолвствовало, когда Дирслэйер приближался. Шейхи заседали на пне свалившагося дерева; по правую сторону их стояли вооруженные солдаты; по левую - женщины и дети; в центре перед ними находилось значительное пространство, обсаженное деревьями, где, однакожь, не было ни густых кустарников, ни хвороста. Зеленая арка, образованная верхними ветвями, полуосвещенная солнечным, лучом, пробивавшимся из-за листьев, набрасывала легкую тень на это место. Подобная сцена, по моему мнению, должна была подать человеку первую мысль об эффекте, производимом готической архитектурой: этот храм, сооруженный самой природою, производил на чувства почти такое же впечатление, как готическая церковь. Как почти всегда случается между кочующими племенами, два шейха в равной степени разделяли главную власть над этими чадами лесов. Многим, правда, принадлежал титул шейхов; но эти двое, о которых говорим мы, имели такое огромное влияние на племя, что все безусловно покорялось им, как скоро они были согласны, и, напротив, племя волновалось, когда шейхи расходились в своих мнениях. Один из этих шейхов, как тоже почти всегда случается, был обязан своим возвышением необыкновенному уму; другой, напротив, превосходству своих физических сил. Первый был старик, прославившийся своим красноречием и мудростью на советах; второй - отличный воин, ознаменовавший себя блистательными победами и безпримерною лютостью. Первый был Райвенук, уже известный нашим читателям: второй прозывался Барсом, и это имя вполне выражало его отличительные свойства: лютость, вероломство и хитрость.

Райвенук и Барс сидели молча друг подле, друга, когда Дирслэйер ступил на песок. Ни один не обнаружил своего изумления, когда молодой охотник явился перед ними и торжественным голосом возвестил о своем прибытии.

-- Вот я, Минги, начал Дирслэйер на делоэрском языке, вразумительном почти для всех Гуропов: - а вот и солнце. Небесное светило верно своим законам; я, как видите, верен своему слову. Я ваш пленник: делайте из меня что вам угодно. Мои дела с землею и людьми окончены: готов идти на тот свет, и вы можете меня отправить.

Говор одобрения послышался даже между женщинами после этой речи, и на минуту почти у всех загорелось желание принять в свое племя такого неустрашимого человека. Общого восторга не разделяли только Барс и сестра его, Сумаха. Она была вдовою Волка, того самого воина, которого Дирслэйер застрелил из карабина. Барс сообразовался в этом случае с своею природною лютостью; Сумаха горела желанием отмстить за своего мужа. Иначе чувствовал и думал Райвенук. Встав с своего места, он подошел к пленнику с величавым видом и начал речь таким образом:

-- Бледнолицый! мне приятно от имени всего народа засвидетельствовать твою честность. Все мы очень-рады, что пленник наш - человек, а не хитрая лисица. Теперь мы знаем тебя, как храброго воина, достойного нашей ласки. Если ты убил одного из наших воинов, и помогал убивать других, жизнь твоя все-таки принадлежит тебе, и, как честный человек, ты готов ею поплатиться за смерть наших братий. Некоторые из нас воображали, что кровь бледнолицых слишком-прозрачна, и не будет течь под гуронскими ножами; но ты доказал, что они ошибались. Твое сердце, так же как и тело, исполнено великого мужества, и мы с удовольствием встречаем пленника, подобного тебе. Если воины мои разсуждали, что знаменитый Волк не должен на том свете путешествовать один в земле духов, и что враг его должен с ним беседовать для препровождения времени, то не забудут они теперь, что Волк пал от руки храбреца, и мы отправим тебя к нему с такими знаками дружбы, что ему не стыдно будет делить с тобой дорогу. Так говорю я: ты понимаешь, что я сказал?

-- Понимаю, Минг, и слова твои ясны для меня как день. Смею сказать с своей стороны, что Волк был храбрый воин, достойный вашей дружбы; но и я надеюсь, что буду достоин его общества, как скоро получу подорожную из ваших рук. Пусть совет ваш произносит приговор: я готов его выслушать, если только заранее до моего прихода вы не решили дела.

пользу, Дирслэйер; но этот голос раздавался в пустыне.

-- Благодарю этот голос, чей бы он ни был, и могу засвидетельствовать, что он один защищал правду против полчища лжецов. Честное слово связывает бледнолицых крепкими узами, так же, как и краснокожих. Во всяком случае, ни за что на свете я бы не решился низким вероломством опозорить Делоэров, между которыми получил свое воспитание. Впрочем, одни слова не ведут ни к чему: делайте из меня что хотите.

Последовало кратковременное совещание, после которого молодые люди разбрелись в разные стороны и скрылись. Пленнику было сказано, что он может гулять где ему угодно на этом мысе до окончания его дела - обманчивый знак доверенности, потому-что на всех пунктах разставлены были часовые для дозора. Даже лодка, в которой приехал Дирслэйер, была поставлена в безопасное место. Ирокезы понимали, что пленник, сдержав слово, не был обязан более ни к чему, и потому, вероятно, посившит воспользоваться первым случаем к побегу. Случалось даже, что дикари нарочно выпускали своего пленника, чтоб иметь удовольствие поймать его опять и приговорить к законной пытке.

Дирслэйер в свою очередь решился не зевать, и при первой возможности воспользоваться своими правами; но он понимал всю трудность этого предприятия, так-как ему была известно, что стража разставлена на всех пунктах. Ему ничего не стоило добраться до замка вплавь, но дикари, без сомнения, догонят его на лодке. Гуляя по мысу, он тщательно осматривал все возможные лазейки, но не нашел ни одной, пригодной для его цели. Стыд и опасения неудачи в этом опасном предприятии не имели на него никакого влияния, потому-что и после бегства он не переставал быть честным человеком. Поэтому, нет ничего удивительного, если он решился теперь во что бы ни стало ускользнуть из ирокезского стана.

Шейхи, между-тем, вновь открыли правильное заседание для совещания о деле пленника. Одна Сумаха имела в настоящем случае право подать свой голос. Молодые люди равнодушно гуляли по сторонам и терпеливо ожидали совещаний; женщины с таким же хладнокровием готовили ужин, которым во всяком случае должен был окончиться этот день. Впрочем, две-три старушки вели между собою одушевленный разговор, и бросали по-временам на пленника сердитые взгляды, выражавшие их недоброжелательство, тогда-как молодые девушки исподтишка смотрели на него умильными глазами. Словом, посторонний наблюдатель не заметил бы здесь никакого движения, обличавшого важность совещаний. Такое состояние вещей продолжалось около часа. Наконец позвали Дирслэйера.

напротив, дети западного солнца, и лицо наше обращено к великим озерам сладкой воды. Богат, может-быть, и премудр восточный человек, но нет на свете страны краше той, что лежит на западе, и мы любим обращать свои взоры на заходящее светило. Но мы смотрим на восток не иначе, как с тревожным безпокойством, потому-что каждый день приезжают оттуда огромные лодки с новыми белыми людьми, как-будто им тесно и негде жить на своей родимой стороне. Но уменьшились в числе красные люди, и нужно им пополнить свои ряды. Лучшая хата у нас опустела после смерти своего хозяина, и еще не скоро прийдет пора, когда старший сын окажется способным заступить отцовское место. Вот его вдова: дети её, как маленькие ряполовы, еще не оставили своего гнезда, и она вместе с ними нуждается в дичи для собственного продовольствия. Твоя рука, Непромах, поразила ее этим страшным бедствием, и на тебе, цо естественному ходу вещей, теперь две обязанности: одна, в-отношении к её мужу, Волку; другая - в-отношении к её детям. Волосы за волосы, кровь за кровь, смерть за смерть - это заповедь Маниту. Доставление насущного хлеба сиротам - его вторая заповедь, вящшая паче первой. Мы тебя знаем, Непромах. Ты человек честный, и слова твои святы; правды исполнен язык твой, и уста твои медоточивы. Голова твоя не скрывается в траве, это всякий видит, и ты всегда делаешь то, что обещаешь. Любовь к правоте видна во всех твоих делах: как-скоро учинил ты зло, сердце твое горит желанием его поправить. Итак, вот тебе Сумаха, одинокая в своей хате вместе с юными птенцами, вопиющими ежечасно о насущном хлебе, а вот и ружье, заряженное и приправленное. Стреляй оленей, питай птенцов, и скажи бедной Сумахе, что она - твоя жена. После этого ты будешь истинным Гуроном: Сумаха найдет мужа, дитя её - отца, и племя мое обрящет потерянного воина.

-- Я боялся этого, Райвенук, отвечал Дирслэйер, когда ирокезский оратор кончил свою речь: - я действительно боялся, что дело приимет такой оборот. Но правда правдой прежде всего, а потом увидим, что будет. Я человек белый, Минг, и притом христианин: как же ты хочешь, чтобы жена моя была краснокожая язычница? Чего не сделаю я в мирное время, при полном блеск солнечных лучей, того и подавно не-сделаю теперь, когда грозная туча нависла над моею головой. Может-быть, не женюсь я никогда, и всю жизнь буду бродить одинокий по дремучему лесу; но если суждено мне рано или поздно вступить в брак, через порог моей хижины переступит только женщина-христианка, с белым цветом лица и с белою душою. Кормить волковых детей я очень рад, и, пожалуй, согласен стрелять для них дичь; но ты знаешь, Минг, что это отнюдь несообразно с моим достоинством и честью, так-как я, никогда не сделаюсь Гуроном. Пусть покамест ваши молодые воины доставляют Сумахе хлеб и дичину, и пусть её будущий муж не заходит слишком-далеко в пределы чужой земли. Волк и я сражались одинаковым оружием, при одних и тех же обстоятельствах: что мудреного, если один из нас пал жертвою другого? Превратиться в Минга я не могу, и об этом ты напрасно говорил: скорее поседеет ребенок, или ягоды выростут на сосне, чем душа моя сроднится с нравами и обычаями Ирокезов.

Всеобщий ропот заглушил последния слова отважного пленника. Старухи перебесились все без исключения, и Сумаха бунтовала больше всех. Лютый-Барс свирепел, и его злость доходила до неистовства. Он и без того едва согласился позволить своей сестре выйдти за бледнолицого; но теперь презренный пленник еще вздумал отвергать предложенную честь!

-- Пес смердящий! вскричал он: - убирайся к своим собакам в голодные леса, и пусть твой вой раздается громче всех!

С этими словами он схватил свой томагук и бросил им в Дирслэйера со всего размаху. К-счастью, молодой охотник приготовился к беде. Страшное оружие было направлено с такою ловкостию и с такими убийственными намерениями, что непременно проломило бы ему голову, еслиб он, подняв руку, не схватил томагука за рукоятку. Увидев себя вооруженным, молодой охотник в свою очередь почувствовал припадок бешенства, и потерял обыкновенную власть над собою: глаза его засверкали; щеки разгорелись, и он, собрав все свои силы и ловкость, бросил томагук в своего страшного противника. Вовсе неприготовленный к такому непредвиденному нападению, Барс не имел времени ни поднять руки, ни опустить головы для избежания удара. Небольшая секира поразила жертву в перпендикулярной линии повыше носа, между глазами, и буквально раскроила лоб на две части. Дикарь сделал прыжок вперед, зашатался и грянулся о землю всею тяжестию своего тела. Гуроны подскочили к Барсу, чтоб оказать ему необходимую помощь, и никто не думал более о пленнике. Дирслэйер поспешил воспользоваться этой минутой, и бросился вперед с быстротою лани. Через несколько минут, все Гуроны - мужчины, женщины и дети - оставив бездушное тело Барса, погнались за убежавшим пленником с страшными криками.

с первых же минут, он уже совершенно находился под влиянием разсудка, и во всех его движениях не было заметно ни малейших колебаний. Только этому обстоятельству он одолжен был своим первым успехом, и ему удалось счастливо перебежать через линию сторожевых. Это случилось очень-просто.

Закраины мыса, как мы сказали, не опоясывались здесь бахрамою кустарников на подобие всех других берегов Глиммергласа, и это обстоятельство исключительно зависело от-того, что охотники и рыболовы, сходившиеся на этом месте, обрезывали ветви для разведения костра. Но эта бахрама появлялась снова по мере углубления земли, и распространялась длинною линиею от севера к югу. С этой-то стороны Дирслэйер начал свое бегство, и так-как часовые находились несколько дальше от густых кустарников, то беглец успел проникнуть в их чащу прежде, чем распространилась тревога. Быстрый бег среди густого хворостника оказался невозможным, и Дирслэйер принужден был около тридцати сажен бежать на краю озера по колено в воде - обстоятельство, значительно замедлившее скорость его преследователей; но, отъискав наконец удобное место, он снова выскочил на берег, перебрался в кустарник и углубился в лес.

Ружейные залпы раздавались один за другим, когда он шел в воде, и особенно, когда углубился в лес; но страшная сумятица между Гуронами, и поспешность, с какой они стреляли, почти не прицеливаясь, были причиною, что беглец не получил ни одной раны. Пули свистели мимо его ушей, задевали за сучья, за деревья, но ни одна даже не зацепила его одежды. Замедление, произведенное этими неудачными попытками, было очень-полезно для беглеца, выигравшого ярдов пятьдесят перед своими противниками, которые старались его преследовать дружно и в стройном порядке. Тяжесть карабинов замедляла их погоню тем более, что после каждого неудачного выстрела, они бросали оружие на землю и кричали во все горло женщинам и детям, чтоб они заряжали.

Дирслэйер не терял ни одной из этих драгоценных минут. Он знал, что его единственное спасение заключалось в следовании по прямой линии, и поверни он в ту или другую сторону, неприятели как раз могли бы его настигнуть. Поэтому он принял диагональный путь, чтоб перебраться через гору, которая была ни слишком-высока, ни слишком-крута, хотя всход на нее представлял значительные трудности для человека, которого жизнь зависела единственно от его усилий. Здесь он немного, приостановился, перевел дух, собрался с новыми силами, и пошел обыкновенным шагом по тем частям, которые представляли более трудностей для перехода. Вой Гуронов становился громче и неистовее; но он не обращал на это никако внимания, понимая очень-хорошо, что им нужно преодолеть такия же препятствия, чтоб взобраться на высоту, до которой он достиг. Очутившись теперь на самой вершине горы, он огляделся во все стороны в надежде открыть где-нибудь безопасное убежище, и его взор остановился на огромном дереве, лежавшем от него, в нескольких шагах. Утопающий, говорят, хватается за соломенку, а герой наш был не лучше утопающого. Вскочить на это дерево и поместиться под его огромным пнен во всю длину своего тела, было делом одного мгновения.

Совершив этот план, он почувствовал по биению всех своих артерий, как отчаянны были употребленные им усилия. Его сердце как-будто собиралось выскочить из груди, и он слышал его ускоренное биение. Мало-по-малу, однакожь, он успокоился, и дыхание его сделалось свободным. Вскоре послышались шаги Гуронов, взбиравшихся на гору, и смешанные голоса возвестили их прибытие. Первые, которым, удалось взобраться на самую вершину, не могли удержаться от радостного крика. Предполагая затем, что беглец уже спустился в долину, разстилавшуюся при подошве горы, они поспешили и сами направить туда свой путь. Другие поступили точно так же, и Дирслэйер начинал надеяться, что опасность миновала, и что преследователи его уже все побежали по ложному направлению. Впрочем, появилось еще несколько человек, и он насчитал всех до сорока, так-как считать ему было необходимо, чтоб сообразить, сколько могло оставаться назади. Но скоро уже все перебрались в долину футов на сто от скрывшагося беглеца. Здесь они остановились, и начали разсуждать; в какую сторону, их пленник направил свое бегство. Это была критическая минута, и человек менее разсудительный и осторожный воспользовался бы ею непременно для продолжения своего бегства, но Дирслэйер неподвижно лежал на своем месте и тщательно наблюдал за всеми движениями врагов.

на них свои оттиски, затрудняло этот объиск, хотя, при других обстоятельствах, ступню Индийца было бы легко отличить от следов белого человека. Убедившись наконец, что не осталось позади ни одного Гужона, Дирслэйер вдруг выскочил из своей лазейки, и несколько минут спокойно прислушивался к звукам удалившихся врагов. Надежда оживила его сердце, и он ровным шагом пошел по противоположному направлению. Громкий крик, раздавшийся в долине, приковал его внимание, и он поворотил назад, на вершину горы, чтоб узнать о причине этой тревоги. Лишь-только взобрался он на поверхность, как Гуроны его заметили, и мигом возобновили преследование.

Положение Дирслэйера было теперь гораздо-затруднительнее, чем прежде. Индийцы окружали его с трех сторон, а с четвертой было озеро; но он заранее разсчитал все шансы и хладнокровно принял свои меры. Оставив всякую надежду пробраться в лес, он быстро спустился по скату горы и побежал к тому месту, где была его лодка. Вскоре удалось ему оставить за собою всех своих врагов, из которых большая часть уже выбилась из сил от продолжительной и безполезной гонки. На дороге он встретил еще-несколько женщин и детей; но страх, наведенныы на них смертию Барса, был так велик, что ни одна не посмела к нему подойдти. Он прошел мимо этой сволочи с торжествующим видом, и, прорезав бахрому кустарников, очутился на самом берегу, шагах в пятидесяти от лодки. Здесь он приостановился, перевел дух, и нагнувшись к озеру, захватил воды в свою горсть, чтоб утолить мучительную жажду. Затем он побежал опять, и чрез минуту был уже подле лодки. При первом взгляд, он увидел, что в лодке не было весел; это обстоятельство озадачило его до такой степени, что он хотел уже отказаться от всякой надежды и с достоинством воротиться в неприятельский лагерь, презирая всякую опасность; по тут же раздался в его ушах адский вой его диких преследователей, и заставил его еще раз обратиться к отчаянному средству, впущенному инстинктом самосохранения. Оттолкнув от берега легкий челнок, он догнал его вплавь, и, вскарабкавшись кое-как, растянулся на его дне во всю длину своего тела, лицом вверх. В этой позиции он мог и отдыхать, и вместе оградить себя от ружейных залпов. Теперь, при попутном ветре, лодка сама-собою могла удалиться на значительное разстояние, и Дирслэйер не сомневался, что обратит на себя внимание Чингачгука и Юдифи, которые поспешат к нему на выручку. Растянувшись таким образом на дне своей лодки, он старался вычислить её разстояние от берега по вершинам деревьев, которые еще можно было видеть. Многочисленные голоса Гуронов обличали их присутствие на берегу, и ему казалось, они думали отправить в догонку плот, который, к счастию для Дирслэйера, находился по другую сторону мыса.

и мертвое молчание заступило место общей суматохи. Лодка в эту пору уже удалилась на значительное разстояние от берега, и Дирслэйер, в своей позиции, не видел ничего больше, кроме небесной лазури. Он понимал, что это глубокое молчание было дурным предзнаменованием, потому-что дикари всегда затихают перед новым на-падением. Вдруг раздался ружейный залп, и пуля просверлила лодку с двух сторон дюймах в восьмнадцати от его головы. Спустя минуту, он, не переменяя положения, вновь завидел вершину дуба.

Не постигая такой перемены в положении лодки, молодой охотник не мог более обуздывать своего нетерпения. Поворотившись с величайшими предосторожностями, он приставил свой глаз к отверстию, просверленному пулей, и перед ним открылась почти вся перспектива мыса. В-следствие одного из тех неприметных толчков, которые так часто извращают обыкновенный ход вещей, лодка склонилась к югу и медленно поворотила к оконечности мыса, так-что он находился от него не более, как футов на сто. К-счастию, легкий порыв югозападного ветра снова изменил направление лодки.

Нужно было во что бы то ни стало еще более удалиться от своих врагов и, если можно, известить друзей о своем положении; но отдаленность от замка слишком затрудняла последний план, между-тем, как близость мыса заставляла неизбежно привести в исполнение первую мысль. Должно заметить, что, по принятому обычаю, по обоим концам лодки клали по большому гладкому камню, служившему вместе и балластом и сидейкой. После пеимоверных усилий, Дирслэйер кое-как придвинул своими ногами камень, положенный на задней части лодки, и, ухватившись за него руками, прикатил на самый перед, где лежал другой такой же камень; сам же он отодвинулся как-можно-далее назад, что и утвердило равновесие лодки. Заметив в свое время отсутствие весел, он на всякий случай запасся на берегу длинной хворостиной, которая теперь лежала подле его руки. Сняв с своей головы охотничью шапку, он прицепил ее к концу хворостины, которую и поднял как-можно-выше над поверхностию лодки, давая таким-образом сигнал своим отдаленным друзьям; но этот маневр немедленно был замечен на берегу, и пущенная пуля на этот раз содрала у него кожу на левом плече. Дирслэйер понял неосторожность и поспешил опять защитить голову своей шапкой. Гуроны, однакожь, прекратили выстрелы, надеясь, вероятно, захватить пленника живьем.

совсем исчезли верхи дерев. Тогда он опять вспомнил о своей хворостине, и решился употребить ее вместо весла. Опыт на первый раз оказался удовлетворительным; по трудность состояла в том, что он должен был действовать наугад, не предвидя, какое направление получит лодка. Между-тем, снова раздались крики на берегу, и снова послышались ружейные выстрелы. Одна из пуль пробила еще отверстие в лодке, другая попала прямо в хворостину и вырвала ее из руки гребца. Таким-образом, и этот маневр не удался. Оставалось теперь пуститься на произвол судьбы и ожидать всего от слепого случая. Дирслэйер так и сделал. Продолжая лежать на дне челнока, он заметил, что ветер подул гораздо сильнее, и по всем соображениям отдалял его от берега: надежда вновь озарила его душу.