Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя.
Глава VIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть третья и последняя. Глава VIII (старая орфография)

VIII.

Всем известно, что американские дикари, в подобных случаях, находили одно из величайших наслаждений подвергать испытанию терпение и твердость своих жертв. С другой стороны, Индиец в пытке ставил себе за честь не обнаруживать никакого страха и казаться нечувствительным к физической боли; он только подстрекал ярость своих палачей энергическими ругательствами, в надежде ускорить свою смерть. Чувствуя, что его организм не в силах был выносить более смертельные муки, изобретеннные дьявольскою утончённостию остервенелых врагов, он выдумывал для них самые обидные названия, и этим выводил из терпения какого-нибудь палача, который прекращал его жизнь одним ударом. Но Дирслэйер, имевший свои понятия об обязанностях человека, не считал необходимым прибегать к этому счастливому средству возбуждать неистовство своих врагов, и твердо решился вытерпеть все страдания достойным образом, не нанося безчестия своему цвету.

Вслед за сигналом к начатию убийственной церемонии, несколько смельчаков выступили на арену с томагуками в руках, и приготовились употребить в дело это страшное оружие. Разсчет состоял в том, чтоб поразить дерево как-можно-ближе к голове жертвы, так, однакожь, чтоб не коснуться до нея: попытка опасная и смелая, которую позволяли только самым опытным молодцам, доказавшим свое искусство владеть томагуком. При всем том, иногда случалось, что пленник, к общей досаде, погибал гораздо-ранее определенного срока, благодаря промахнувшейся руке. На этот раз, Райвенук и другие старшины не без причины опасались, что воспоминание о судьбе Барса, вероятно, подстрекнет какого-нибудь торопыгу поскорее докопать осужденного пленника, быть-может тем же томагуком, которым сам он совершил убийство. Таким образом, жизнь Дирслэйера, уже при первом акте этой демонской драмы, висела на волоске.

Однакожь, оказалось, что вся молодежь, выступившая на это странное ристалище, горела более желанием обнаружить свою удаль, чем отмстить за смерть падших земляков. Каждый делал, свои приготовления с чувством соревнования, и казался более-хлопотливым, чем жестоким. По этим признакам, Райвенук начинал думать, что ему, может-быть, удастся спасти дирслэйерову жизнь, как скоро тщеславие молодых людей будет удовлетворено.

Первым вышел на сцену молодой человек, по имени Ворона, еще неимевший случая заслужить более-воинствепное прозвище. Он славися больше своими притязаниями, чем ловкостию, и знавшие его не без основания заключали, что пленнику не миновать беды, если Ворона пустит своим томагуком. Впрочем, молодой человек не питал в своем сердце ни малейшей злобы, и хлопотал только об отличии перед своими сверстниками. Дирслэйер тотчас же понял неопытность этого молодца, когда увидел, что старшины втихомолку дают ему наставления и советы. Они допустили его к этой экзерциции единственно из уважения к отцу, старому, заслуженному воину, который оставался в Канаде. Дирслэйер, однакожь, умел сохранить все наружное хладнокровие. Он сказал сам-себе, что час его настал, и что еще нужно благодарить судьбу, если неопытная рука поразит его смертию прежде начатия пытки. Ворона приосанился, подбоченился, загнув голову, взмахнул - и страшный томагук, вписав в воздухе обыкновенные эволюции, прожужжал в трех или четырех дюймах от щеки пленника и вонзился в большой дуб, бывший за несколько ярдов позади. Свист и шиканье раздались со всех сторон, к величайшему огорчению молодого человека, который и сам видел свою неловкость; но в то же самое время все вообще и каждый порознь удивлялись необыкновенной твердости, с какою Дирслэйер выжидал рокового удара. Голова была в его теле единственною частью, которую мог он двигать, и зрители надеялись, что он непременно будет ее вертеть в избежание удара; но Дирслэйер остался совершенно неподвижен, как статуя, сросшаяся с деревом. Он не хотел даже прибегать к самому естественному и употребительнейшему средству - к зажмуриванью глаз, и это редкое безстрашие поразило изумлением даже самих старшин.

Ворону сменил Лось, воин средних лет, дюжий, широкоплечий, стяжавший славу своим искусством владеть томагуком, и все зрители доверчиво ожидали нового доказательства его ловкости. Лось был проникнут отчаянною ненавистию ко всем бледнолицым, и теперь не задумался бы доканать пленника одним ударом, еслиб желание поддержать свою славу не одержало верха над жаждой мести. Он спокойно занял своё место, поднял и поправил секиру, сделал шаг вперед - и в то же мгновение страшное оружие зажужжало в воздухе. Дирслэйер уже думал расквитаться с жизнью; но томагук задел только за густую прядь его волос и прицепил ее к дереву. Общия восклицания выразили удовольствие зрителей, и даже сам Лось, против воли, принял некоторое участие в пленнике, потому-что такой удачный опыт мог быть сделан только при его непоколебимой твердости.

Затем, припрыгивая и прискакивая, выступил на сцену Парнюга-Попрыгун, один из тех молодых людей, которых мускулы, от продолжительной привычки, получают необыкновенную гибкость. Но при всей вертлявости, он был храбр, не устрашим, и утвердил за собою славу охотника и воина. Вместо того, чтоб прямо приняться за дело, Парнюга-Попрыгун начал скакать перед охотником направо и налево, взад и вперед, прицеливаясь в это голову и делая грозные жесты. Эти проделки, предпринятые с целию устрашения, наконец уже слишком надоели Дирслэйеру, и он решился говорить первый раз после того, как привязали его к дереву.

-- Кривлянье ни к чему не поведет, Гурон, сказал он спокойным тоном: - бросай томагук, если хочешь, или убирайся, откуда пришел. Ты теперь очень-похож на молодую лань, которая хочет показать своей матери, что умеет скакать. Лучше веди себя как безстрашный воин, который имеет дело с другим таким же воином, иначе молодые девушки будут над тобой хохотать;

Последния слова привели в бешенство молодого Индийца, и он в то же мгновение бросил свой томагук с очевиднымь намерением умертвить обидчика; но удар в дрожащей руке был разсчитан слишком-дурно, и Дирслэйор отделался только тем, что томагук оцарапал его плечо. Это был первый Гурон, обнаруживший, к общей досаде, убийственное намерение. Кровавая потеха только-что начиналась, и никто не думал ее оканчивать. Попрыгун должен был удалиться, и со стыдомь занял свое место между простыми зрителями.

За этим вспыльчивым юношей выступили один после другого еще много других воинов, бросавших томагук с безпечным равнодушием; некоторые из них, вместо томагука, бросали даже простые ножи - предприятие чрезвычайно-трудное и опасное; но, к-счастию, все обнаружили удивительную ловкость, безвредную для пленника. Он получил только несколько царапин, и ни разу не был ранен. Непоколебимая твердость, с какою перенес он все эти нападения, доставила ему всеобщее уважение между зрителями, и когда шейхи объявили, что пленник с честью выдержал испытание томагуком и ножами, не осталось во всем таборе ни одного человека, который бы питал к нему враждебные чувства, кроме, однакожь, Прыгуна и Сумахи. Эти недовольные особы раздували друг в друге обоюдную ненависть, и можно было опасаться, что к ним, через несколько времени, присоединятся и другие.

В эту минуту, Райвенук встал с своего места, и торжественно объявил, что бледнолицый доказал свою твердость мужа. Пусть он долго жил между Делоэрами; но племя не успело превратить его в бабу. Наконец, Райвенук спросил, желают ли Гуроны продолжать свои опыты, и получил единодушный ответ, что желают, так-как происходивший спектакль был вообще слишком приятен для всех, не исключая даже молодых девушек. Представитель народа, желавший во что бы ни стало завербовать такого отличного охотника, употреблял все возможные и законные средства, чтоб во-время остановить опасную потеху, - он знал, что никакая человеческая сила не спасет беззащитную жертву, если слишком разгорятся страсти в молодых солдатах Поэтому Райвенук призвал к себе лучших четырех стрелков, и приказал им подвергнуть пленника опыту ружейных залпов. Пули должны были лететь мимо его ушей, не дотрогиваясь до головы.

Увидев этих отборных воинов с ружьями в руках, Дирслэйер испытал отрадное чувство страдальца, долго томившагося в предсмертных муках, и наконец почувствовавшого приближение смерти. Здесь малейший промах неизбежно грозил смертью, потому-что мишенью для стрельбы была незаметная точка подле пленниковой головы: один или два дюйма разницы должны были решить вопрос жизни или смерти.

В этих ружейных экзерцициях, производившихся весьма-часто между американскими дикарями, опытный стрелок позволял себе разстояния от данной цели никак не более, как на ширину одного волоса. Случалось, что пуля, пущенная торопливою рукою, попадала пленнику в лоб или висок; случалось то, что стрелок, разсерженный негодованием и ругательствами, с намерением прекращал его жизнь. Дирслэйер слышал обо всех этих подробностях от Делоэров, которые рассказывали ему свои бесконечные-истории в длинные зимние вечера. Теперь он твердо был уверен, что его час настал, и его радовала мысль, что ему суждено погибнуть от любимого оружия, Между-тем, последовал, маленький и совсем неожиданный дивертиссман перед началом этого нового спектакля.

Гетти видела все, что происходило, и сначала слабый её ум был совершенно парализировап страшной сценой. Мало-по-малу, однакожь, она высвободилась из этого почти летаргического состояния, и обнаружила громкое негодование против Индийцев, мучителей её друга. Робкая от природы, как молодая лань, она всегда смело подвизалась за дело правды, презирая всякую личную опасность. На этот раз, пробившись сквозь густую толпу, она бойко вступила в кружок старшин, и начала таким-образом свою оживленную речь:

-- Люди красные, зачем вы с таким зверством мучите бедного Дирслэйера? Что он вам сделал, и кто дал вам право осудить его на смерть? Вообразите, что один из ваших томагуков раскроил ему череп: кто из вас в состоянии залечить подобную рану? Опомнитесь, неразумные люди: желая погубить Дирслэйера, вы погубите собственного своего друга. Когда покойный мой отец и Генрих Марч выступили на охоту за вашими волосами, Дирслэйер отказался им сопутствовать, и один остался в лодке. Повторяю вам, Гуроны: вы мучите собственного друга в особе этого молодого человека.

-- Дочь моя явилась очень кстати в кружок старшин, и мы приветствуем ее радушно, от всего нашего сердца. Гуроны с восторгом внимают гласу слабоумной девушки, ибо ведают, что сам Маниту вещает её устами. Но на этот раз благодушная дочь моя неясно разсмотрела то, что происходит вокруг нея. Дирслэйер отказался выступить на охоту за нашими волосами, это правда; но зачем он отказался? Кто его просил об этом? Мы сами зажгли факел войны, и не запрятали своих волос: почему же он не охотился за ними, если он точно храбрый воин? Ирокезы не наказывают таких охотников, и с удовольствием прощают другому то, на что каждый из них готов решиться при первом удобном случае. Но пусть моя дочь откроет шире свои глаза, и сосчитает моих храбрых воинов, Еслиб было у меня столько рук, как у четырех воинов, взятых вместе, я не досчитался бы многих пальцев, как Гуроны не досчитываются многих собратов. Целой руки не достает у меня: где же пальцы этой руки? Бледнолицый их срезал, и вот почему воины мои хотят видеть собственными глазами, был ли он храбр как воин, или только хитер, как лисица.

-- Но ты сам знаешь, Гурон, каким-образом пал один из твоих воинов. Все вы это видели так же, как и я, хотя мне страшно было смотреть на кровавое позорище. Дирслэйер не виноват. Красный воин покушался на жизнь - белый воин защищался - вот и все. Тот из вас был бы трусом, кто поступил бы иначе на его месте. Вы желаете знать, кто здесь лучший стрелок? Хорошо, дайте ружье Дирслэйеру, и вы увидите, что он один стреляет лучше всех вас, взятых вместе.

Забавно было видеть, с какою важностию дикари выслушали перевод этого странного предложения. Никто не позволил себе ни малейшей насмешки над слабоумной девушкой; напротив, сам великий шейх, представитель племени, принял, на себя труд отвечать ей с должным уважением:

-- Дочь моя, сказал Райвенук: - не всегда говорит разумно перед советом шейхов, иначе не пришло бы ей в голову такое предложение. Двое моих воинов уже пали люд ударами пленника, и могила их слишком-тесна для третьяго солдата. Гуроны не имеют намерения стеснять своих мертвецов. Если и еще человеческой душе суждено отлететь в горнюю страну, удаленную от нашей, душа эта будет принадлежать не Гурону. Иди с миром, дочь моя, и займи свое место подле Сумахи. Пусть люди красные еще раз покажут перед зрителями свою ловкость, и пусть человек белый опытом докажет, что он не боится их пуль.

В эту пору воины опять заняли свои места, и приготовились показать опыты своего искусства. Перед ними была двойная цель: испытать твердость пленника и вместе обнаружить уменье владеть оружием даже в такую минуту, когда различные страсти волнуют их сердце. Они расположились недалеко от своей жертвы, и, следовательно, им было довольно-удобно стрелять так, чтобы пуля не дотронулась до пленника; но если, с одной стороны, близость разстояния уменьшала опасность для Дирслэйера, с другой - нервы его подвергались самому тяжкому испытанию, потому-что глаза его были прямо обращены на ружейное дуло. Хитрые Гуроны слишком разсчитывали на это обстоятельство, и были почти уверены, что пленик непременно струсит. При всем том, каждый из них, делая эволюции более или менее, страшные, распоряжался именно так, чтобы пуля не дотронулась до головы. Таким-образом, выстрелы следовали за выстрелами, а Дирслэйер еще не получил ни одной раны. Никто, однакожь, при всей внимательности, не мог в нем заметить ни трепета мускул, ни да-же малейшого колебания ресниц. Эта удивительная твердость, превосходившая все, что до-сих-пор, при подобных обстоятельствах, видели Гуроны, могла быть объяснена тремя различными причинами. Во-первых, он безусловно был предан своей судьбе, и, убежденный в неминуемой смерти, утешал себя мыслью, что умирает от любимого оружия; во-вторых, он слишком привык владеть карабином, и эта привычка отстраняла от него всякий страх при взгляде на подобное оружие; в-третьих, изучив искусство стрельбы в самой высокой степени, он мог заранее, и притом наивернейшим образом, определить направление пули, и теперь, в эту роковую минуту, ему интересно был делать подобные вычисления. Занятый, наконец, исключительно этими вычислениями, он, повидимому, совсем забыл свое критическое положение, и после того, как пять или шесть Гуронов всадили свои пули в известную точку на дереве, он решился объявить свое откровенное мнение об их ничтожном искусстве.

-- Это ли, Минги, называют у вас искусною стрельбой? сказал он почти презрительным тоном. - Этак, уверяю вас, стреляет почти всякая Делоэрка, и я даже видел на берегах Могока молодых Голландок, которые стреляют гораздо-лучше. Развяжите меня, и дайте карабин в мои руки: я берусь, на разстоянии сотни ярдов, пригвоздить к любому дереву самомалейший клочек волос, да и не однажды, а двадцать, тридцать, сотню раз сряду, если только карабин будет исправен.

глазами, между-тем, как их выстрелы буквально могли опалить его лицо. Райвенук понял опасность, и, не теряя ни минуты, поспешил своим вмешательством предупредить неслыханные пытки, которые теперь готовились для пленника. Он подошел к раздраженным воинам и его красноречие не преминуло обуздать их лютость.

-- Стой, ребята! сказал он: - загадка очень-проста. Мы поступили точь-в-точь как бледнолицые, которые вечером запирают свои двери из опасения красным людей. Замков и запоров у них бездна, а если запалить их дом, они все сгорят до единого прежде, чем отъищут запрятанные ключи и отодвинут засовы. То-есть, оно, видите ли, в чем штука: мы уже через-чур скрутили нашего пленника, и веревки мешают дрожать его членам. Развяжите его, и тогда мы увидим, из какого материала сработано его тело.

и множество рук принялись обрезывать веревки, которыми герой наш был привязан к дереву. Через полминуты он был уже совершенно свободен, как в ту пору, когда бегал по горам; но надлежало пройдти нескольким минутам прежде, чем его кровообращение могло возстановиться после онемения членов. Райвенук уговорил своих солдат немного подождать, под тем благовидным предлогом, что пленник, собравшийся с силами, по неволе обнаружит чувство страха, которое им овладеет. Настоящее намерение хитрого шейха состояло ветом, чтобы дать время охладиться неистовым страстям, и в-этом он совершенно успел. Дирслэйер, между-тем, помахав руками и сделав несколько шагов, почувствовал, что кровь его вращается свободно, и физическия силы к нему возвратились, как-будто ничего с ним не случилось..

Человек молодой и здоровый редко думает о смерти. При виде топоров, томагуков и ружейных дул, герой наш, связанный по рукам и ногам, считал себя уже переселившимся в другой мир; но лишь-только он почувствовал возможность владеть своими членами, надежда мгновенно возродилась в его сердце, и с этой минуты изменились все его планы. Не далее, как через минуту, вполне покорный своей судьбе, и готовый безстрашно встретит неизбежную смерть, он теперь вновь обдумывал средства ускользнуть от жестокости своих врагов, и вновь сделался обитателем лесов, крепким и сильным, решительным и остроумным. Его ум получил всю свою природную гибкость, и он, казалось, готов был вызвать за открытый бой целые полчища дикарей.

Распутав пленника, Гуроны образовали около него кружок, чтоб отнять у него всякую надежду на побег. Все и каждый про себя решились во что бы и как бы ни стало сломить непоколебимую твердость этого удивительного человека. Дело теперь шло об ирокезской чести, и даже женщины, с своей стороны, утратив всякое чувство соболезнования, думали исключительно о том, как бы поддержать славу своего племени. Мелодические голоса молодых девушек смешались с грозными криками мужчин, и обида, нанесеная Сумахе, сделалась теперь непростительным оскорблением всего прекрасного пола. Уступая этому возникающему гвалту, мужчины удалились в сторону, и объявили своим прекрасным половинам, что пленник остается покамест в их полном распоряжении. Эта мера согласовалась с господствующим обычаем Ирокезов, и они нередко отдавали пленника на жертву изступленным бабам, которые своими пинками и ругательствами заставляли его предвкусить всю горечь адских пыток, назначенных для него впереди. На этот раз, женское общество имело могущественную представительницу в лице Сумахи, которая уже издавна пользовалась репутациею самой взбалмошной и сварливой бабы, способной устоять против самого чорта. С нею соединилось несколько достойных кумушек, заранее наостривших когти настроивших свои горла для демонского концерта. Безполезно здесь рассказывать все подробности сцены, изобретенной невежеством и лютостию этих ведьм, которые, к-несчастию, весьма нередко находят подобных себе сестриц и в цивилизованном европейском кругу.

была их жертва. Заметив совершенную неудачу этой попытки, воины разогнали женщин и приказали им замолчать. Эта мера оказалась тем нужнее, что уже окончены были все приготовления к начатию действительных пыток, где следовало подвергнуть мучительным истязаниям тело страдальца. Внезапная и совсем непредвиденная весть, сообщенная двенадцатилетним мальчиком, приостановила роковую церемонию. Так-как этот перерыв имеет тесную связь с развязкой всей нашей повести, то ужь читатель, вероятно, позволить нам начать отсюда особую главу.