Лионель Линкольн, или Осада Бостона.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лионель Линкольн, или Осада Бостона. Глава I (старая орфография)

Лионель Линкольн или Осада Бостона

Глава I

Они как будто оживляют мою усталую душу и радостно, и молодо вдыхают в себя вторую весну.

Грей.

Каждому американцу известны главнейшия события, побудившия в 1774 г. английский парламент наложить на Бостонский порт те политически безразсудные ограничения, которые в конец погубили торговлю главного города западных британских колоний. Известно каждому американцу также и то, с каким благородством, с какой непоколебимой верностью великой идее этой борьбы жители соседняго с Бостоном города Салема отказались от возможности извлечь для себя выгоду из того положения, в которое попали их соотечественники. Результатом дурной политики английского правительства с одной стороны и похвального единодушия столичных жителей с другой явилось то, что в забытой бухте Массачусетса перестали появляться всякие иные корабли кроме плававших под королевским флагом.

Однако, под вечер одного апрельского дня, в 1775 г., глаза нескольких сот бостонцев были устремлены на далекий парус, видневшийся над лоном вод и приближавшийся по запретным волнам к опальному порту. Коническая вершина Бикон-Гилля и его западный склон были покрыты публикой, смотревшей на интересный предмет с тем вниманием и с той глубокой тревогой, которые в ту смутную эпоху вызывало почти каждое событие. Впрочем, собравшаяся толпа состояла из людей не одинакового настроения. Мысли и стремления были у многих диаметрально противоположны. Граждане важные и солидные, но при этом осторожные, старались скрыть горечь своих чувств под равнодушной внешностью, тогда как молодежь в военной форме шумно выражала свою радость во поводу того, что скоро получатся вести с далекой родины об отсутствующих друзьях. Но вот с соседней равнины послышалась протяжная барабанная дробь, с моря потянул вечерний бриз, и праздные зрители ушли с горы, предоставив ее тем, кто имел на нее больше прав. Не такое было время, чтобы свободно и откровенно обмениваться друг с другом своими мыслями.

К тому времени, как подняться вечернему туману, гора успела опустеть совершенно. Зрители в молчаливой задумчивости разошлись по своим домам, ряды которых темнели на берету вдоль восточной стороны полуострова.

Не смотря на наружную апатию, общественное мнение все же так или иначе выражалось, хотя не громко и не открыто. Уже передавался друг другу неприятный слух, что этот корабль - первое судно из целого флота, везущого подкрепление для армии, и без того уже многочисленной и самонадеянной, так что уважения к закону ожидать от нея было трудно. Известие было принято спокойно, без малейшого шума, но все двери и ставни в домах ссйчас же закрылись наглухо, как будто обыватели хотели выразить этим путем свое неудовольствие.

Между тем корабль приблизидся ко входу в порт, усеянному утесами, и остановился, покинутый ветром и задержанный встречным отливом. Он как будто предчувствовал, что ему будет оказан дурной прием в городе. Бостонцы, однако, преувеличивали опасность. Судно не было транспортным, на нем не было распущенной, вольной солдатчины. Полнейший порядок поддерживался на палубе, и находившиеся на судне пассажиры не могли пожаловаться ни на что. Все признаки указывали скорее на то, что на корабле прибыли какие-нибудь важные лица или люди с очень хорошими средствами, щедро оплатившие предоставленные им удобства.

На палубе в разных местах сидели или лежали немногочисленные матросы очередной вахты и безпечно смотрели то на полоскавшийся о мачту парус, повисший, точно крыло усталой птицы, то на спокойную воду бухты, между тем-как несколько ливрейных лакеев окружали молодого человека, задававшого вопросы лоцману, только что взошедшему на корабль близ урочища, называемого «Могилами» (The Graves). Moлодой человек был одет изысканно и, как это принято называть, по последней моде. По крайней мере он, повидимому, сам так думал. Эта группа стояла возле грот-мачты, и от этого места до кормы палуба была совершенно пуста; но около матроса, небрежно державшого руль, стоял человек совершенно другого облика.

Этого человека можно бы было принять за очень древняго старика, еслиб общей его наружности не противоречила проворная, твердая поступь и быстрые взгляды блестящих глаз, когда он прохаживался по палубе. Но стан у него был сгорбленный; при том же сам старик был чрезвычайно худ. Остатки волос на лбу были седы совершенно старческой сединой, которая говорила не меньше, как о восьмидесяти годах жизни. Впалые щеки были изборождены глубокими морщинами, следами не только лет, но и глубокого горя. Эти морщины, впрочем, нисколько не портили его лица, черты которого носили отпечаток блатородства и достоинства. На старике был простой и скромный костюм из серого сукна, служивший евиу, очевидно, уже долгое время. Вообще было заметно, что старик своим туалетом не занимается. Когда он переставал смотреть своими зоркими глазами на берег, то принимался ходить по палубе большими шагами и в это время что-то обдумывал. Губы его при этом быстро двигались, хотя не издавали ни одного звука. Видно было, что эти губы привыкли молчать, и что их обладатель - человек неразговорчивый. В это время на палубу взошел молодой человек лет двадцати пяти и встал рядом с любопытными, глядевшими на берег. На нем была военная шинель, небрежно накинутая на плечи; из-под нея виднелся военный мундир. Держал он себя прекрасно, как человек из лучшого общества, но на его выразительном лице лежал какой-то отпечаток не то грусти, не то даже просто скорби. Взойдя на палубу, он сейчас же встретился с неутомимым стариком, продолжавшим прогуляваться, и вежливо с ним раскланялся, но сейчас же отвернулся и стал смотреть на красивые берега, уже окутывавшиеся темнотой.

Круглые Дорчестерския горы еще были освещены солнцем, которое за них садилось. Над водой еще скользили бледные световые полосы и золотили зеленые верхушки холмов на островах у входа в бухту. Вдали виднелись бостонския колокольни, выступавшия из тени, которая уже надвинулась на город. Флюгера на колокольнях еще блестели на солнце, между тем как темный маяк на конической вершине Бикон-Гилля уже начинал светиться более ярким светом, хотя и с неправильными промежутками. Между островами, напротив города, стояло на якоре несколько больших кораблей, которые становились все меньше и меньше видны по мере того, как сгущался вечерний туман, хотя их мачты еще освещались солнцем. На всех кораблях, на укреплениях маленького острова в глубине бухты и на разных военных постах в самой высокой части города - всюду развевался английский флаг. Молодой человек стоял и любовался этой сценой. В это время грянула заревая пушка, флаги стали спускаться. Молодой человек вдрут почувствовал, что его стремительно хватает за руку выше кисти старик-пассажир.

- Придет ли когда-нибудь день, что этот флаг спустится в нашем полушарии, чтобы уж больше не подниматься? - проговорил старик тихим голосом.

Молодой человек быстро поднял глаза, чтобы взмянуть на говорящого, но сейчас же опустил их под его проницательным взглядом. Последовало молчание, видимо, очень тяжелое для молодого офицера. Наконец, он сказал, указывая на землю:

- Вы ведь бостонец и долины хорошо знать город. Скажите, пожалуйста, как называются эти красивые места?

- A вы разве сами не из Бостона?

- Родом да, но по привычкам, по воспитанию я англичанин.

- Будь оне прокляты, эти привычки! И что же это за воспитание, когда ребенок забывает свою родину!

Старик пробормотал эти слова вполголоса; повернулся и снова зашагал по палубе, направляясь к баку.

Молодой офицер постоял несколько минут в раздумьи, потом как-будто припомнил, зачем собственно он сюда пришел, и громким голосом позвад:

- Меритон!

и не взглянул, а только сказал:

- Я вам поручил задержать лоцманскую лодку, чтобы она свезла меня на берег. Узнайте, готова ли она.

Лакей сбегал узнать и почти сейчас же вернулся с докдадом, что лодка готова.

- Только, сэр, я уверен, что вы в эту лодку сами не пожелаете сесть.

- Эта уверенность недурно вас рекомендует, мистер Меритон. Но почему же бы мне в додку не сесть?

- ИИотому что в ней уже сидит этот неприятный старик-иностранец в потасканном костиоме.

- Ну, этого мало, чтобы заставить меня отказаться от общества единственного порядочного человека из всего корабля.

- Боже мой! - изумился Меритон и даже вытаращил глаза. - Конечно, сэр, относительно манер и воспитания никто лучше вас не может разсудить, но его костюм…

- Довольно, довольно, - осгановил барин своего слугу не без некоторой резкости. - Мне очень приятно быть с ним вместе. Если же вы считаете, что это ниже вашего достоинства, то я вам разрешаю остаться на корабле до завтра. Одную ночь я могу обойтись без такого фатишки, как вы.

Не обращая внимания на убитый вид смутившагося лакея, офицер подошел к. борту, где его ждала лодка. По тому движению, которое произошло среди команды, когда офицер проходил мимо, а также по тому, с каким почтением его провожал сам капитан, можно было догадаться, что он особа важная, не смотря на свою молодость, и что главным образом из уважения к нему на корабле все время поддерживался такой удивительный порядок. Все спешили помочь ему как можно удобнее сойти в лодку. Между тем старик-пассажир уже успел занять в ней самое лучшее место и сидел с разсеянным и небрежным видом. На косвенное замечание Меритона, все-таки последовавшого за своим барином, что не мешало бы старику уступить свое место господину офицеру, он не обратил ни малейшого внимания. Молодой человек сел рядом со стариком и при этом так просто держал себя с ним, что лакей остался в высшей степени недоволен. Как будто находя, что этого смирения все еще не достаточно, молодой человек, когда заметил, что гребцы подняли весла и ждут, учтиво обратился к старику с вопросом, готов ли он и можно ли ехать. Старик ответил утвердительным кивком, весла пришли в движение и погнали лодку к берегу, а корабль стал маневрировать, чтобы бросить якорь на высоте Нантаскета.

Весла в тишине мерно опускались и поднимались, а лодка, идя навстречу отливу, лавировала среди многочисленных протоков между разными островами. Когда она поравнялась с «замком» - так называлось укрепление на одном из островов - темнота разсеялась под лучами молодого месяца. Окружающие предметы сделались лучше видны, и старик разговорился, с увлечением пустившись объяснять молодому человеку названия местностей и описывать их красоты. Но когда лодка приблизилась к пустынным набережным, он сразу умолк и мрачно откинулся на скамью, видимо не желая говорить о бедствиях отечества.

Предоставленный собственным мыслям молодой офицер стал с интересам глядеть на длинные ряды домов, освещенных мягким лунным светом с одной стороны, между тем как другая сторона казалась еще темнее вследствие контраста с лучами месяца. В порту стояло лишь очень немного кораблей со снятыми мачтами. Заполнявший его прежде целый лес мачт куда-то исчез. Не слышно было шума колес, характерного для главного рынка всех колоний. Только издали доносилась военная музыка, безпорядочные крики солдат, пьянствовавших по кабакам на берегу моря, да сердитые оклики вахтенных на военных кораблях, относившиеся к немногим лодкам, которые еще сохранились у жятелей для рыбной ловли и береговой торговли.

- Какая перемена! - воскликнул молодой человек, увидав эту сцену опустошения.- A я, хотя и смутно, но помню здесь совершенно другую картину. Правда, это было давно…

Старик не ответил ничего, только как-то странно улыбнулся, отчего черты его лица приняли вдвойне замечательный характер. Молодой офицер тоже больше ничето не сказал, и оба молчали до тех самых пор, пока лодка не остановилась у набережной, где прежде так было людно и оживленно, а теперь только расхаживал мерными шагами один часовой.

молитву, а его молодой спутник стоял с видом человека, занятого своими собственными ощущениями, которому вовсе не до того, чтобы делиться ими с кем бы то ни было.

- Здесь, сэр, мы должны с вами разстаться, - сказал он, наковец, - но я надеюсь, что наше знакомство на этом не кончится.

- Человек моих лет не имеет права давать какие-либо обещания, исполнение которых зависит от времени. Он не может разсчитывать на то, что Господь еще долго позволит ему жить на земле. Вы видите во мне человека, возвращающагося на родину из очень печальной поездки в другое полушарие, чтобы сложить в родной земле свои смертные останки. Если же Богу будет угодно настолько продлить мою жизнь, - то вы еще обо мне услышите, а я с своей стороны не забуду ни вас, ни вашей ко мне доброты и любезности.

Офицер был очень тронут серьезным и торжественным тоном старика и ответил, крепче пожимая ему руку:

- Так пожалуйста! Я вас об этом особенно прошу. Не знаю почему, но вы произвели на меня очень сильное впечатление, так что я невольно поддался вашему влиянию. Это для меня самого какая-то тайна, какой-то непонятный сон, но только я чувствую к вам не только уважение, но и дружбу.

- Это чувство послано вам самим небом. Это Промысл Божий. Не пытайтесь его заглушить, молодой человек. Храните его в своем сердце.

Все это происходило где-то недалеко. Оба, и старик, и молодой офицер, одновременно побежали в ту сторону. Приблизжвшись к месту происшествия, они увидали окруженного солдатами молодого человека, стоны и крики которого вызывали со стороны солдат одно издевательство.

- Сжальтесь! Пощадите! Ради Бога, пощадите! Не убивайте бедного Джоба! - кричал несчастный. - Джоб исполнит все ваши поручения! Джоб - юродивый, пожалейте его! За что вы его терзаете?

- Сердце ему стоит вырвать из груди, крамольнику! Смеет не пить за здоровье его величества! - кричал чей-то хриплый голос в припадке ярости.

Молодой офицер подошел настолько близко, что понял суть дела. Он понял, что перед ним случай злоупотребления и безпорядка, протеснился сквозь толпу солдат и встал в центре кружка.