Когда железный занавес падает.
Третий день.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Когда железный занавес падает. Третий день. (старая орфография)

Третий день. 

Было раннее утро.

Палубы чистили, скоблили и поливали. Несколько мужчин в пальто в накидку прохаживались, покуривали сигары и пили с прохладкой свой утренний кофе. Каждый раз как кто-нибудь из них подходил слишком близко к той части палубы, где шла суетня, его встречали почтительным "извините, пожалуйста", а швабры и тяжелые чистильные приспособления довольно красноречиво добавляли: "прочь с дороги!"

Здесь и там стояли небольшими группами тепло одетые мужчины и дамы, желавшие посмотреть восход солнца на море.

Большинство же предпочитало остаться подольше в постелях; некоторым было ни до неба, ни до моря: они лежали, чувствуя приступы морской болезни, а некоторые, вполне равнодушные к красотам природы, с заспанным видом выглядывали из кают и справлялись о погоде.

Матиас Виг прогуливался по палубе сверх всякого чаяния в прекраснейшем настроении.

С вечера он заснул в самом удрученном состоянии духа, как человек, все надежды которого разбились.

После встречи с Эллен все обратилось для него в сплошную пустыню.

А сегодня! Он выглядел так, как будто случилось что-нибудь радостное.

Оно так и было: Матиас Виг устоял! Он выдержал борьбу... испытание... вышел невредимым из адской печи - винной атмосферы, среди которой лежал вчера в курилке. Ему дышалось удивительно легко... Он чувствовал себя подобно страусу, которому хочется не то бежать, не то летать...

К тому же сознание, что Эллен вблизи его!

Стоит только войти во вкус одерживать победы над самим собою, но вначале это довольно трудно.

Эге, да и Кетиль Борг вздумал подняться так рано, пользуясь солнечным восходом для rendes-vouz с мисс Рокланд!

Её бледное личико получило удивительно теплую окраску от первых лучей разсвета... почти ослепительно счастливое выражение.

Он казался ей богом света, когда стоял около нея в ореоле горевших на солнце золотистых кудрей, с протянутой к морю рукой.

Он предложил ей руку, и её маленькая фигурка почти против воли должна была держаться прямо.

Они то шли, то останавливались, когда свет слишком резал глаза, и выбирали место, где ветер дул не так сильно, при этом он несколько раз укутывал ее в плащ.

- Бедная девочка... - подумал Матиас Виг, - кусок золота, который он хочет припрятать в карман.

Волны вздымались огромными валами, искрясь, как будто огромное, скрытое под ними горнило отбрасывало на них свой свет. Пароходные трубы казались совершенно красными, залитые лучами солнца, наполовину выглянувшагося из-за горизонта.

И вот оно выплыло все!

После того, как бог солнца взял ванну, наступил день, свежий и светлый, с движущимися золотистыми горами.

- Да, в этот момент мир чист! Им не успел еще овладеть грех и все, что омрачает, грязнит и делает лучи тусклыми. Гм... а попробуйте зачерпнуть ковшом этой воды, и вместо иллюзии красок, великолепия и сказочности окажется пригоршня простой морской воды. И разве мы не опускаемся ежедневно на дно океана бытия - только не хотим замечать этого... Здесь одно божество - бог моря, а там, в каюте, другое - она. Но я не обману ее никакими прикрасами. И без того довольно было слез в нашей песне...

Он стоял и мечтал...

Мэри Ионсон, разгневанная молодая особа, тоже захотела полюбоваться восходом солнца на море. Она принадлежала к переселившейся норвежской семье, и у её отца в настоящее время была фабрика бронзовых изделий в Чикого

Ну, так и есть! Опять этот черномазый следом за ней. Не навождение-ли?

Она ушла на самый дальний конец палубы.

Черномазого звали Грип. Он был владелец рояльной фабрики - она уже справилась об этом в книге путешественников.

Он положительно вездесущ. Вчера за обедом она пересела к отцу, смотрит - и он тут, как тут. И вот теперь опять!

Она стояла и смотрела на рдевшее море, все сильнее и сильнее налегая на купленную в Европе тонкую изящную трость.

Трах!.. тросточка с треском переломилась.

Само собою разумеется, черномазый в одну минуту очутился около, вежливо поднял обломок и высказал соболезнование, точно дело шло о ране.

Сломать бы ее об его спину!

- Может быть, вы почините ее на вашей зонтичной фабрике... - сказала она заносчиво.

- Нет, тогда уж лучше залить ее бронзой! - кинул он в догонку со смехом, когда она, бросив обломки трости за борт, направилась прочь с палубы. 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Доктор разыгрался с своим сынком Исаком. Устав бегать в перегонки, он подхватил мальчика к себе на спину и потом посадил его на крышу каюты, откуда тот не мог сойти.

- Браво! - раздался голос скрипача, когда мальчуган, не задумываясь, кинулся оттуда вниз на руки к отцу, - молодец, молодец! .

- Может быть, он со временем выберет такую профессию, где ему пригодится физическая сила, - сказал доктор.

- Что значит здоровая мать, - добавил он: - взгляните-ка на молодца! - и, сев, доктор стал раскачивать мальчика на ноге... - Хоп, хоп! Посмотрите, Хавсланд, какая природная устойчивость - ведь я чуть-чуть придерживаю его рукою; та же гармония, что у матери. А я, пока что, изображаю из себя нянюшку. Арна непременно хотела, чтобы и я пошел к гадалке; но зрелые люди не охотники до гадания! Нужно иметь детски-нетронутую душу, как у моей Арны, чтобы отважиться на это.

- А я, - сказал с улыбкой скрипач, - многое дал бы, чтобы узнать, буду ли я иметь успех в Нью-Иорке; вообще же, в том смысле, как вы говорите, я ни за что не обратился бы ни к какой Аэндорской ведьме. Для меня жизнь карточный стол - выигрыш или проигрыш; одно и тоже до самой старости - встряска нервов каждый раз. Знай я исход заранее, жизнь станет для меня прозябанием, плоской, сухой, совсем пресной как драчена из одной муки с водой...

На лестнице показалась Арна. Она остановилась, чтобы перевести дух.

- Я точно с того света! - крикнула она направившемуся к ней мужу.

- Это было так ужасно, что даже вспомнить страшно. Мне, кажется, никогда не забыть... А все-же в этом есть что-то сверхъестественное.

- Она сказала тебе что-нибудь неприятное? - спросил доктор, нахмурившись.

- Право, не знаю... Я не совсем поняла ее... Но это было ужасно! Она сидела в полумраке, при слабом фосфорическом освещении... Лицо и руки были такия синия... Она все пристальнее и пристальнее вглядывалась в меня, так что начинало казаться, будто она хочет проглотить меня. Я сидела точно в полусне и тупо смотрела вокруг. Перед ней стоял стол с подсвечником, а за ней доска с какими-то иероглифами. Задний план представлял собою как бы вход в склеп...

- Ах, да - что она сказала? Мне казалось, что я не слышу и не понимаю её, но слова так и врезывались в мозг.

Арна постучала себе по лбу.

- Она сказала, что во мне много жизнерадостности, и что мой живой, горячий темперамент заставляет меня часто действовать необдуманно... А потом принялась вглядываться в мое сердце...

- "Среди счастья есть какая-то тень", - сказала она, но добавила, что не может разглядеть хорошенько, а потом приложила руку к уху и стала внимательно прислушиваться.

- "Звук идет от пианино, под портретом, между двумя окнами, - прошептала она, - одна струна дребезжит... в басу, - значит мужчина!"

- Меня охватил страх, когда она до осязательности ясно изобразила пианино... Слава Богу, что портреты не свалились. Ух! Хорошо, что мы на море, Ион: здесь до нас с тобой никто не доберется...

- Да уходи же прочь с колен, малыш! - крикнул вдруг раздраженно доктор. - Теперь твоя мама здесь. Я сделал свое дело.

Он с мрачным видом, резко оттолкнул от себя мальчика и ушел.

Наступила минута неловкого молчания, которое прервал скрипач, обратившись ласково к мальчику:

- Иди, голубчик, я покачаю тебя на ноге.

Малютка не двигался и глядел на мать полными слез глазами.

- Ну, ну, не надо быть плаксой, - уговаривал его скрипач. - Нервы, нервы у всех нас. Может быть, доктору не понравилась ваша затея с гаданием: он увидел по вашему виду, как сильно это подействовало на вас.

Арна с грустью посмотрела на него.

- О нет, нет, Хавсланд! - горячо возразила она в приливе откровенности. - Это болезнь, душевная болезнь... Иногда это вызывается, благодаря какому-нибудь отдельному слову или, вот как теперь, по самому необъяснимому поводу... Но он страдает, и бывают минуты, когда это просто невыносимо!.. Тогда жизнь представляется ему в таком мрачном виде... А мне остается только смотреть и страдать вместе с ним. Он не допускает не только разспросов, но даже малейшей попытки к объяснению, и я вынуждена молчать и притворяться, будто ничего не замечаю, а затем - стараться развлечь его своей веселостью...

Она все более и более поддавалась желанию высказаться.

- Помните, какой он был в то время, когда вы приезжали к нам? Веселость так и била в нем, хотя мы жили в маленьком, глухом городишке. Чем больше я ломаю голову над этим вопросам, тем больше убеждаюсь: его мучает, что он не мог всецело отдаться более серьезным интересам в этой толчее, с этой беготней из дома в дом... Это, так сказать, тревога души, запертой в клетку. Вам, Хавсланд, должно быть знакомо такое душевное состояние. Я все надеюсь, что оно пройдет при лучших условиях жизни.

Она протянула ему руку и быстро ушла вместе с ребенком.

Скрипач погрузился в раздумье, время от времени делая такое движение рукою, как будто пробовал струны.

"Дребезжало в басу... значит мужчина..." Гм... такая прелестная женщина, и мужу не всегда весело с ней, как другим. Разгадка кроется непременно в этом... Обилие красок... темперамент... что придает ей чарующую прелесть, которой она не подозревает в себе... уменье вовлечь весь город в свое веселье. Только, должно быть, не так-то легко быть мужем в доме, где одна забава сменяется другой. Вполне естественно, что ему повсюду до головокружения мерещатся пропасти.

Хавсланд выпрямился, заметив своего коллегу виртуоза-пианиста, направлявшагося к нему, вероятно, с целью сделать ему как бы визит или чтобы условиться относительно modus vivendi, - как бы не стать на пути друг у друга.

Беседуя, они вежливо улыбались, но в то же время пронизывали один другого взглядом, окончательно убеждаясь в том, что наперед знали, а именно, - что борьба за лавры и расположение публики будет безпощадна, и что ни одному из них не придет в голову мысль совершить общее турнэ.

Раздался колокол, сзывавший к завтраку пассажиров первого класса, и они быстро направились к своим местам.

Море раскинулось, кротко перекатывая один широкий вал за другим. Оно то поднимало пароход, то бережно спускало его с вершины вала, спокойно и мерно, как на элеваторе.

На палубе наступило затишье. Ветер доносил сюда звуки гармоники с кормы, где по своему развлекались пассажиры третьяго класса.

Порою слышался звук усердно работавших ножей и вилок и звон тарелок. Палуба была почти пуста: дежурный персонал, кое-кто из экипажа, да нет, нет промелькнет тень служителя.

Эллен Брандт вышла подышать свежим воздухом пока пассажиры были заняты едой.

Она некоторое время стояла и внимательно следила за своей землячкой фрэкен Морланд, которая, не присаживаясь, ходила, держа на руках бойкого мальчика, болтавшого руками и ногами. Потом она вынула книгу и стала было читать, но опять повернулась к мальчику, очевидно, заинтересовавшись им. В ней было что-то трогательно-безпомощное.

- Что за прелестный ребенок у вас, - сказала Эллен, - подходя к фрэкен Морланд, - этакой шалунишка!

- Да, я взяла на себл не легкую задачу, - ответила фрэкен Морланд, не поднимая глаз и слегка краснея.

- Я хотела сказать вам, фрэкен Морланд, что мы с вами землячки. Если вам понадобится что-нибудь, молоко или что другое, то обратитесь ко мне, - я смотрю за каютами первого класса. Может быть, мне удастся достать детскую кроватку для малютки. Здешния койки не для детей.

- От души благодарю вас, но мы так хорошо устроились.

- Вы, должно быть, берете его на ночь к себе?

- Дда... не надолго... - отвечала она тихо и с запинкой, - под утро, когда слишком силен приток холодного воздуха через вентилятор. Так я спокойнее за него.

Эллен Брандт пристально взглянула на нее и сказала с внезапной теплотой:

- Я думаю, вы должны чувствовать себя очень счастливой, имея такого ребенка... хотя бы на время... - добавила она. - Это, в конце концов, величайшая радость для каждой женщины.

Это было сказано с таким чувством, что лицо фрэкен Морланд как бы просветлело.

- Да... я тоже так думаю... - проговорила она едва слышно, с спазмами в горле.

- И видеть черты отца, возрожденными в крохотном существе, которое может вырости другим человеком, прямым, стойким... - продолжала с жаром Эллен.

- Я... я... никогда не видела его... - проговорила фрэкен Морланд, как бы заикаясь, с растерянным выражением во взгляде.

- Ах, не правда-ли!

- И какой рослый, какие живые глазки... Ну, не легко справляться с таким! Уж черезчур резв... смотрите, вон опять лезет туда. Вам придется взять его, фрэкен.

Эллен постояла еще немного, глядя, как фрэкен Морланд стремительно кинулась к мальчику, взяла его на руки и страстно прижала к сердцу.

- Так не забудьте же обратиться ко мне, если вам понадобится что-нибудь, - сказала она, уходя. 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В Эллен все всколыхнулось.

Ей припомнился один из рассказов Матиаса, посвящавшого ее в былые годы в свои мысли, - рассказ о том, как амазонки вырезывали себе грудь, чтобы только натягивать лук...

А эта женщина, которая не была бы в состоянии натянуть лук, изранила себе грудь, отказываясь, насколько была в силах, от материнских радостей, чтобы только сохранить положение в обществе.

А она сама, с порванной нитью жизни, еще несчастнее. чем та бедняжка... Ей нечего и отстаивать...

В былые дни она глядела на него, как на чудный портрет. Теперь - картина повернута лицом к стене. Она с глубокой горечью вспоминала лишь пошатывающуюся фигуру в грязных сапогах, с безсмысленными, воспаленными глазами и заплетающимся языком, и старалась вырвать и из глаз, и из сердца безумие любви, начавшейся в её ранней юности и длившейся двенадцать-четырнадцать лет. Приняв это решение, она почувствовала себя спокойнее и тверже.

Она принялась за свои обязанности так уверенно и определенно, что каждое её слово было на своем месте, как краны и винты в машине...

Но в глубине души ее ничто уже не могло взволновать. Вся её жизнь обратилась в сплошную фабричную работу, над прошлым был произнесен суд, оно миновало безвозвратно. Она теперь вспоминала лишь порой:

- Все это было когда-то... и быльем поросло!..

Она предполагала, что Матиас был между курилкой и залой на второй палубе, откуда видно все, происходившее на верхней палубе.

Ей казалось только странным, что Вангенстен вот уже два раза проходит мимо того места, не кланяясь. Значит - его нет там... И тогда, когда она разговаривала с фрэкен Морланд, его тоже не было видно.

Но Эллен не надолго остановилась на этой мысли; у нея лишь на минуту, по старой привычке, сжалось сердце при мысли, как опасно, когда он впадает в отчаяние.

Она еще сильнее налегла на работу, чтобы заглушить свои мысли... Но вслед затем, не отдавая себе отчета, уже стояла на верхней палубе, у перил, всматриваясь в даль...

Он, оказалось, стоял внизу, на третьей палубе и, повидимому, был занят продажею своих фотографических снимков.

Около него собралась кучка земляков. Наливали, разговаривали, пили...

Она едва не крикнула: "Матиас!.." Ее даже показалось, что она действительно крикнула... Сердце её болезненно сжалось, и она стремительно кинулась вниз, к своей работе. 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Картины вызвали воспоминания о родине и о прошлом. Его земляки теперь смотрели на нее уже другими глазами и говорили о ней с иным чувством.

В воздухе чувствовалось веселое, праздничное настроение.

Когда Матиасу предложили, в честь родины, сперва стакан, а потом, со всем великодушием, и целую бутылку, позванивание стакана об бутылку представилось ему звоном бубенчиков, с которыми он разъезжал в былые дни.

Кто-то нечаянно плеснул водкой на фотографические снимки, и липкия струйки стекали по родимым горам.

Говорили, торговались, толпились, толкались, кричали над самым его ухом и отставляли выпитые стаканы к нему на стол.

Сзади него какой-то доброволец проповедник распинался, сравнивая окружающую сумятицу с Вавилонским столпотворением.

Матиас Виг устал и ему делалось дурно. Какой-то малый, еле державшийся на ногах, полез чокнуться и, покачнувшись, вылил ему на грудь полный стакан водки.

Какой странный... жгучий вкус... на губах... и во рту от попавших брызг...

Все в нем вдруг притихло - как будто что-то случилось или собиралось случиться.

Он не виноват... От дождя никто не гарантирован... Он не проглотил ни капли.. Но ему жгло язык, как огнем. Так брызги воды долго шипят на горячей плите, не испаряясь...

Он был на высоте положения. Да и произошло-ли, вообще, какое событие... такие пустяки, что и раздуть истории не из чего.

Проповедник за его спиной продолжал ораторствовать во все горло насчет Вавилона.

Матиас не пропускал ни одного слова из его речи, продолжая в то же время разговаривать с другими и называть цены снимкам.

Он гнал от себя мысли, с паническим ужасом перед ними, и упорно сосредоточивал все свое внимание на проповеднике

Но, что за чудо - никакого стакана там не оказалось. А он видел его, совсем ясно видел! И никто не дотрогивался до него.

Он насильственно удерживал мысли около проповедника, который все неистовее и властнее разражался против вавилонян, которые имели уши, но не хотели слышать! - и кончил тем, что, для большей убедительности, вынул огромный нож и, указывая на него, кричал, что люди не уразумеют всей силы коварства злого духа до тех пор, пока нож не вонзится им в сердце, пока смерть не придушит их...

Матиас Виг снова увидел перед собой стакан, на том же месте, и протянул руку, чтобы удостовериться.

Стакана опять не оказалось.

Как раз в эту минуту перед ним промелькнул на верхней палубе знакомый образ.

Его охватил ужас. С ним и прежде бывали галлюцинации, предвестники белой горячки...

Он с лихорадочной поспешностью сложил свой товар в ящик и выбежал.

Его не покидал и тут образ проповедника и такое ощущение, как будто кто всадил ему нож в сердце; ему казалось, что произошло что-то особенное, что над ним совершилось чудо, если только это не простой инстинкт, остановивший его... Что скрывать: на этот раз он едва-едва удержался на краю пропасти...

На скамейке у курилки сидело коричневое пальто - неподвижно и безмолвно, словно индийское божество.

- А вы едете в Бенарес? - вдруг обратился к нему фотограф.

Тот кивнул в ответ.

Опять кивок.

- Гм... Вы намереваетесь объехать вокруг света?

- Да... седьмой раз.

- Вот как...

- Да, да, это тоже своего рода способ убивать время.

- Вовсе нет - это способ быть несчастным... - Он сидел, как бы вперив взгляд в свою жизнь. - Ведь пьют утренний кофе, бреются, завтракают и обедают... отдыхают и гуляют, чтобы убить день. Не день, а час, когда ходишь и раздумываешь и поглядываешь поминутно на часы, зная при этом, что придется промаячить еще четырнадцать-пятнадцать таких часов до той минуты, когда можно будет улечься, чтобы проспать остальное время до полных суток. Выставляешь за дверь сапоги, чтобы их вычистили, и высматриваешь крюк, на котором бы можно было повеситься.

- Так вы, батенька, отправились бы на сушу, наняли бы себе квартиру или купили дом, смотря по вашим средствам.

- Не поможет... Все равно не выбраться из заколдованного круга. И на суше те же 24 часа, что на пароходе... Только на иной лад.

- Утопиться? Что-ж, мне и это приходило в голову! - ответил тот и грустно покачал головой, - затем я и пустился в плавание. К моим услугам целое море, если бы я хотел покончить с собою.

- Но?

- И это отдумал, совсем отдумал! Явилось на сцену столько всяких соображений, пугающих нервы... Стоит только представить, что тебя втянет под лопасти винта и затем всплывешь из-под парохода весь искалеченный, полураздавленный. Или - что тебе бросят спасательный круг, и ты снова, лежа на воде, будешь выбирать между жизнью и смертью! Я все это перебрал в уме, разъезжая по всем заатлантическим линиям. После того, как я увидел спинные плавники акулы, я окончательно отдумал.

- Вы предпочитаете, значит, держаться по сю сторону борта? - пошутил Матиас Виг.

- подвернутая лампа и дни бегут за днями в томительной тоске.

- И вы направляетесь в Бенарес? - повторил он свой вопрос.

- Да, а почему бы и нет? Ездишь и глазеешь на этот круглый шар, называемый землею. Тот же круговорот, который совершает жизнь.

- А мы - её шуты, - добавил он, - вынимая часы; потом накрутил цепочку на руку и поплелся куда-то.