Великий Пандольфо.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Великий Пандольфо. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Виктор Пандольфо уехал из Бэзиль Мэншенс с сияющим лицом. Самая прекрасная женщина в мире выслушала его неожиданное заявление, не поморщившись. Какая стальная выдержка. Вот где сказывается порода! Менее значительное существо изумилось бы. Чорт возьми! Она стоила преклонения! Она просто легко взмахнула рукой по направлению к столовой.

- Ваш отец, работая сообща с Бенвенуто, творил бы чудеса.

Очаровательная любезность с её стороны!... Он шлепнул себя по бедру, когда его автомобиль катился по Найтсбридж; он по существу был человеком деятельным.

- Внешний мир, - сказал он Поле, - интересует меня столько же, как и волосок на ноге мухи. Кто я, и откуда я явился - это их не касается. Но вы должны знать меня таким, каков я.

Она выпрямилась, величественная и немного ироническая.

- Будьте так добры и скажите мне почему?

- По самой простой причине, какая может мелькнуть в женской головке.

Она повернулась и занялась склонившейся розой, воткнув ее глубже в вазу. Он взял её вторую руку, инертно и нерешительно свесившуюся, и картинным жестом поднес ее к своим губам; потом ушел. Он умел придать всему оттенок красоты; он знал извечное правило сдержанности.

Найтсбридж и Пиккадилли встретили его шумом и грохотом, подобно тому как публика встречает аплодисментами любимого актера. - Вся сцена была коротка, быстра и драматична, и вся соль её заключалась, именно, в восхитительной оборванности и недоговоренности. Он ехал по Хэймаркету по направлению к Сити, стремясь на заседание с крупными финансовыми дельцами. Нельзя обратить заведомо консервативный и всегда недоверчивый свет и заставить его восторженно поверить в новый металл, который заменит цинк, олово, никкель, серебро и платину - не затратив огромных сумм красноречия и самой простой чистой лести. Это был отталкивающий психологический факт современности. Вера должна была быть покупаема за наличные. Он сколько угодно мог доказывать адмиралтействам, министерствам воздухоплавания, артиллерийскому департаменту, королевским обществам, металлургическим, минералогическим, химическим обществам, ведомствам гражданских строителей и инженеров электротехники, ведомствам железа и стали - крупным компаниям, имеющим свои заводы вдоль и поперек всей страны, - что его новый металл был величайшим даром человечеству с тех самых пор, как Прометей похитил с неба огонь. Это был факт, действующий убеждающе на элементарные человеческие умы; так же мало требующий доказательств в своем преимуществе, как и превосходство аэроплана над повозкой, запряженной волами, - хотя оба являются средствами для передвижения. - Но вы можете доказывать людям что-либо, пока не посинеете от усилий. Они соглашаются с каждым аргументом; они убеждены; но вы уходите, и в них возникает тогда что-то дьявольское, клеймящее вас лгуном. Все это парадоксально и может довести до отчаяния. Не то что в прежния времена безграничной веры! Иона отправляется в Ниневию с своим рассказом о ките, и царь сразу же верит ему, да еще следит за тем, чтоб и ниневияне приняли эту историю близко к сердцу. И весь народ не делает ни одной попытки напрячь свой ум. Это была вера. Здесь же, в Лондонском Сити, ему приходилось трудиться до изнеможения за каждый лишний пенс. Пандольфо ненавидел Сити. Оно всегда желало находить пути, по которым к нему возращались бы затраченные им на свою светскую жизнь деньги. Пандольфо часто называл Сити бездушным карбункулом, мучительной болячкой богатых людей.

На последнем заседании шайка эксплоататоров, директоров соединенных банков и других обширных гранитноголовых учреждений довела его до белого каления потому, что он еще не нашел подходящого имени для своего нового металла. Временно он назвал его acieto. Один из заговорщиков сказал ему, что при этом слове ему всегда представлялось какое-то питательное вещество; другой уверял, что это звучало, как нечто вроде игры в фанты.

- Назовите его моим именем, именем его создателя, - воскликнул Пандольфо. - Пандольфум, или, еще лучше, Дольфиний. - Присутствующие запротестовали, говоря что это напоминает цветок.

Безжалостности этих сухих без искры фантазии людей он теперь снова был готов подчиниться.

Если Пиккадилли встретило и провожало его аплодисментами - то Сити встретило его появление молчаливой насмешкой. Он не боялся дополнительного доклада эксперта-металлургиста, вызванного для исследования его металла осторожный синдикатом. Правилом этих неучей и тупиц было только выслушать молчаливо подробный сухой перечень научных фактов. Он испытывал отвращение при мысли, что ему предстоит выдержать перекрестный огонь вульгарных и жадных вопросов о коммерческой выгоде предприятия.

Его главной заботой была и оставалась неспособность придумать подходящее имя для своего детища.

Его автомобиль подъехал к блоку зданий, где помещалась контора, в которой должно было состояться заседание. Он быстрыми шагами подошел к лифту. Подымаясь, он взглянул на часы и испугался. Он, Виктор Пандольфо, гордившийся всегда тем, что он единственный пунктуальный человек во всей Англии - опоздал на пять минут на свое заседание. Это была вина Полы. Не вымани она какою-то бесовскою силой его признания, он ушел бы от нея на пять минут раньше. У него мелькнула в голове идиотская мысль сказать им: "Простите, джентльмены, меня задержала самая прекрасная женщина в мире. Пола. Единственная Пола... "

Внезапно он неистово ударил себя кулаком по ладони и вскрикнул:

- Боже Ты мой!

Удивленный лифт-бой подумал, что он сошел с ума, и пропустил нужную площадку, продолжая подыматься, пока Пандольфо не заметил этого полета в эмпиреи и не приказал ему спуститься.

Он вошел в комнату, где сидели дожидающиеся магнаты, и замахал рукой в знак приветствия и того, что требует всеобщого внимания.

- Джентльмены, - сказал он. - У меня есть имя для нового металла. Я отказываюсь выслушать хотя бы одно возражение. Его зовут Полиний.

Благодаря целой серии таких молниеносных выпадов и самоутверждений, ему удалось выдвинуться в жизни. Все сызнова наступали кризисы, когда единственным средством самозащиты было полное презрение победителя к посредственностям, окружавшим его. В самом раннем детстве инстинкт спас его от засасывающей трясины Сафрон-Хилля, где он родился. Отец его, продавец гипсовых Венер и Аполлонов, имея свое вонючее жилище среди членов итальянской колонии - шарманщиков, слуг в жалких ресторанчиках и разных бандитов, которые умели продлить свои сомнительные средства к жизни, расправляясь посредством ножа с теми, кто не соглашался с ними в вопросах вкуса.

Отец его, Анджело Пандольфо был мечтателем. Он мальчиком приехал из Неаполя в Город Богатства и поступил мыть посуду в ресторанчик в одной из самых заплесневелых углов в Сохо, принадлежавший какому-то родственнику. Он был хрупким и прекрасным, с какими-то смутными стремлениями к чему-то более высокому, чем запах перестоявшейся капусты, чеснока и пригорелого сала. За несколько пенсов в неделю он стал членом ужасного клуба, в котором стал проводить свои редкие часы свободы. Там, при случае, он видел возседающого в огромном кресле блестящого Эммануэле Болла, Президента, Патрона, Великолепного, Правящого всем божества клуба. Он был великим человеком, могучим артистом, прославившимся по всей стране. Слава его была легендарна. У него были огромные мастерския, в которых были разставлены в приводящем в замешательство изобилии статуи всех веков. Если король или император желал иметь копию, совсем такую, как оригинал статуи, находящийся где-нибудь в музее в Неаполе или Ватикане, он лично отправлялся к Эммануилу Болла, который удовлетворял заветное желание такого короля или императора все с тою же таинственною улыбкой. Он носил на своем жирном мизинце массивное золотое кольцо с чертовски огромный бриллиантом. Вся его толстая фигура излучала довольство. Пил он всегда джин с водой.

Однажды вечером случилось, что жестикулирующая рука Болла смахнула полу-порожний стакан, который полетел через всю комнату. Молодой Анджело был одним из тех, которые бросились за ним; Анджело удалось схватить его и передать великому человеку так, как будто это был не простой стакан, а священный кубок. Эммануил Болла, патриот в некоторой роде, был поражен стройностью, красотой и грацией юного неаполитанца. Он соблаговолил вступить с ним в разговор, узнал его ремесло и честолюбивые мечты. Его проницательный коммерческий ум схватил Случай за курчавые черные волосы. Перед ним стоял идеальный мечтательный продавец его товара. Он тут же предложил ему место; столько-то в неделю, столько-то комиссии за проданный товар. Анджело согласился. На следующее утро он соскреб со своих рук сало ужасной кухни и поспешил в мастерскую гипсовых фигур.

душа наслаждалась их красотой.

Продавцы имели свои районы. Через некоторое время его предшественника засадили в тюрьму за кражу верхняго платья, совершенную им в одном из домов, куда его впустили с товаром - Анджело перевели в лучший район в Блумсбэри, который в то время был местом, где селились простодушные толстые богачи. Анджело, перенесенный сюда из вульгарного и бедного Аплингтона, воздохнул полной грудью с видом человека, наконец попавшого в привычную ему обстановку! Только тот, кто пробивался вверх по бездушным ступеням службы - может оценить магическую прелесть повышения. Молодой неаполитанец, быть может, последний, занимавшийся с увлечением этим ремеслом в Лондоне, ходил, шатался, ротозейничал (для неаполитанца это все равнозначущия понятия) - в скверах Блумсбэри с грацией молодого бога. Служанки и горничные, встречавшияся ему на дворах и площадках, относились весьма благосклонно к этому мечтателю.

Одна из них, Сюзанна Куксон, служанка в одном из домов Рэссель-сквера, купила у него статуетку Вынимающого Занозу и поставила ее в своей крохотной мансарде на камин между выцветшими фотографиями своих умерших родителей. Она была сиротой, пригожая, серьезная, вдумчивая. Ей показалось, что существует какое-то сходство между безукоризненным юношей статуетки и молодым продавцом. Несколько встреч с ним на верхней площадке лестницы ясно доказали ей, что ее полюбили за её красоту. После долгих ухаживаний она, наконец, развеяла по ветру всю свою серьезность. В глазах Анджело она была единственной женщиной, прекрасной царицей его грез. Анджело был её богом. Это была святая большая любовь. - Он привел ее в свою пустую комнатку в Сафрон-Хилля и сказал, что это все, что он может дать ей. Она же, с женской мудростью, взялась превратить этот холодный угол в очаровательный уютный уголок.

Они поженились. У них родился ребенок, которого они назвали Витторе. Его раннее детство протекло среди веселого, хотя редко умытого потомства Хилля.

Анджело, снова получивший повышение и разъезжающий теперь с ручной тележкой, имевшей целую выставку произведений мастерской, в ясные теплые дни брал с собой маленького Витторе, чтоб "приучить его к делу". Он часто шутя указывал на него своим покупателям, говоря, что это его единственная статуетка, не предназначенная для продажи. И, таким образом, в мыслях ребенка зарождалось первое смутное представление о мире, как о каком-то незнакомом месте, наполненном знакомыми ослепительными белыми формами.

С течением времени знаменитый артист Эммануэле Болла перевел своего верного продавца с улицы в мастерскую. Дело его процветало, и он мог улучшить отливку своих слепков, приобретая клиентуру с более высокими требованиями, чем та, которой он довольствовался до сих пор. Анджело сделался заведующим всеми продавцами. Он переехал из Сафрон-Хилля в роскошные комнаты - теперь уже во множественном числе - над лавкой зеленщика в Грик-стрит, Сохо. Став обитателем этого царства великолепия, шестилетний Витторе был наказан за неподобающую фамильярность с обезьянкой шарманщика, бывшую всего несколько времени тому назад лучшим другом жившого в том же доме ребенка.

Всю свою жизнь Виктор Пандольфо помнил тот день, когда лежа ничком в силу необходимости, с злобой и болью в душе, первая Великая Идея мелькнула в его уме. Джакомо, так звали обезьянку, был ему необходим в его жизни. Если он не мог поддерживать знакомство с живым Джакомо, человеческая несправедливость и безразсудство не могли запретить ему любить искусственную обезьянку. Он знал, что такую можно купить в игрушечных лавках; но она стоила денег, и, кроме того, у него было смутное предчувствие, что она не удовлетворит его, будучи всего бездушной пародией Джакомо. Строение, внешность и шерсть Джакомо врезались в его память. Несколько дней он ходил, одержимый идеей творчества; в потайной месте за своей постелью он спрятал, как сорока, целый склад сокровищ, подобранных на улице и в мастерской - кусочки шкурок кролика, просмоленый канат, лохмотья, иголки, нитки, огрызок красного карандаша, заржавленные ножницы (сокровище из сокровищ!), найденные среди хлама в кухонном ящике, две пуговицы, тайком отодранные от грязной рубашки отца, вымазанные чернилами, вполне заменят глаза. Таким образом, был создан новый Джакомо, имевший вместо кончика хвоста просмоленый канат.

- Откуда у тебя эта штука? - спросила его однажды мать, обращая, однако, тотчас же всю свою материнскую любовь на его хилую крохотную сестренку.

- Я сделал ее, - вызывающе крикнул он, прижимая уродца к своей груди.

- Ты забавный мальчишка, - спокойно заметила мать.

это патрону.

Таково было начало всего дальнейшого. Он открыл в себе способность создавания; применения самых обыкновенных средств для достижения необычайных целей. Он не был артистом творящим, созидающим, каким, любя, назвал его Анджело. Он был увлечен лишь формой, а не художественным сходством обезьянки. Отец его, безхитростное любящее существо, и благодаря своей безхитростности часто бывший тяжким испытанием для своей счастливой деятельной жены, - подарил ему двух белых мышей в картонной коробке. Сюзанна представила было себе, что её дворец в Грик-стрит будет наводнен белыми мышами, но Витторе унял её страхи, построив клетку из проволоки, снятой со старых пробок и с бутылок сельтерской в соседнем ресторанчике. Его ум был направлен в сторону практичного, хотя душа его была удовлетворена в своем странной томлении, когда Анджело позволял ему бродить, сколько угодно, по огромному мрачному складу, уставленному мерцающими в полутьме копиями лучших произведений скульптуры всех времен.

Витторе был помещен в недорогую, закрытую школу. Его итальянское имя вызвало насмешки его товарищей. Он был крепышом и британцем до мозга костей. Разве Анджело, по наущению Сюзанны, не проделал всех формальностей и не натурализировался в Англии? Наказав маленького насмешника, украсив его лицо, на котором смешалась кровь и слезы, парой синяков, он заявил, что его отныне зовут Виктор. Это имя звучало хорошо, многозначительно, предвещая.удачу. Придя домой с гладиаторскими знаками на своих кистях, которые он заботливо сохранил, чтоб показать родителям, он победил отца своими тщеславными аргументами.

- Ну что-ж! Виктор - это тоже родная Латынь! - сказал отец Сюзанне.

- Мне все равно, как он будет называться, лишь бы его не колотили эти ужасные большие мальчишки, - отвечала мать, скрывая свое незнание того, что итальянское живое воображение называло Родной Латынью.

кучи полученных им наград. Он испытал свой первый трепет удовольствия от сознания своей силы, когда однажды ему удалось исполнить заветное желание своей матери. Ей давно хотелось "обверточку" - меховую горжетку, обворачивавшуюся два раза вокруг шеи, так что концы её еще свисали - вещь для нея такую же недостижимую, как желание мотылька получить себе луну. Виктор продал все свои книги, полученные в награду (предварительно запечатлев в своей памяти их содержание!), а на вырученные деньги купил вожделенную полоску крашеного кроличьяго меха. - Ему в то время исполнилось четырнадцать лет.

- Мама, - сказал он. - Вот твоя "обверточка". За всем, что тебе хочется и чего отец не может дать тебе, обращайся ко мне.

Она расплакалась и расцеловала его и наполовину даже поверила ему. Он был удивительным мальчиком.

- Этот счет за газ едва достигает половины счета за прошлую четверть года, - сказал однажды Анджело. - А теперь зима. Как это случилось?

- Надо попросту к главной газовой трубке приделать свою, - сказал юный Виктор, который тайком от других смертных проявил большой интерес к извилинам газовых труб, и, благодаря простому, но тайному методу, просверлив и припаяв что-то, разрешил проблему почти безплатного пользования газом. Он весело объяснил, каким образом достиг своей цели.

- Но если об этом узнают, то тебя засадят в тюрьму, - сказала Сюзанна.

Пыл отца и сына был охлажден.

- Figlio mio! - сказал Анджело - в серьезные моменты, когда он сознавал ужасную опасность, угрожавшую ему, он всегда прибегал к родному языку. - Я знаю, ты умный мальчик, радость моей жизни, и в твоем гении я вижу опору моей старости, но, ради любви к Богу, иди сейчас же и разъедини твой аппарат, ибо он может довести до тюрьмы честного гражданина, только однажды имевшого дело с полицией. Это было, когда я сильно ударил человека, схватившого с моего лотка статуетку - это была Венера Медицейская - и бросил ее в карету лорд-мэра. Он был пьян - я был трезв. Полисмен решил дело в мою пользу и увел его с собой. Но это было очень неприятное ощущение, потому что мне все же пришлось быть свидетелем на суде, и человек с красным лицом, в парике, обвинил меня в продаже порнографических статуеток. Нет, нет, исправь тотчас же то, что ты наделал.

Так, в дни его юности, поощряли его способность к изобретениям и вбивали ему в голову понятие о добродетели. Кончив школу, он, получив стипендию, поступил в техническую школу. Оттуда в Королевскую Горную школу. Тем временем Эммануэле Болла растолстел и обленился еще больше, и Анджело стал управляющим всей мастерской; семья переехала из Грик-стрит, Сохо, в маленький особнячок вблизи Уалхэм-Грин, который в течение многих лет был Уэст-Эндом общественных стремлений миссис Пандольфо. Молодой Пандольфо кончил и Горную школу со всеми отличиями и сразу же нашел место в одном металлургическом предприятии.

Во время унылого пути на Фульхэмское кладбище Сюзанна заявила, что намерена возможно скорее последовать за своим супругом.

- До этого, мама, ты будешь ездить в собственной коляске, - сказал Виктор.

- Кто мне даст коляску? - возразила вдова.

- Я, - спокойно ответил Виктор.

маленькой Уалхэмской виллы, выстроенной из красного кирпича. Она настаивала на своем желании остаться в этой вилле до конца дней своих.

- Я буду великим человеком, - уговаривал ее сын. - Я изобрету машины, которые повернут вверх дном старый свихнувшийся мир. Я начинаю создавать свое состояние. Ты должна жить более широко, как подобает матери Виктора Пандольфо.

Но она упорствовала со всей непреклонностью спокойной женщины. Она гордилась своим сыном, но предпочитала продолжать жить, как подобало жене Анджело Пандольфо.

- Если бы я не знал, что унаследовал от тебя мой сильный характер, - сказал однажды Виктор, - то я назвал бы тебя упрямой старой женщиной.

Он должен был довольствоваться тем, что мог наполнить её дом изобретенными им аппаратами, которые облегчали работу и экономили время. Когда она умерла, он устроил ей самые пышные похороны, которые местное бюро могло изобрести. Колесница и лошади были украшены непроницаемый облаком плерез, гроб скрывался под такой массой цветов, что казалось, что для этого пришлось опустошить пол Ковент-Гардена.

Очевидно, у него было представление, что она смотрит на него с благодарностью откуда-то сверху, в каких бы сферах она теперь не находилась в потустороннем мире.

Он продолжал все подниматься по жизненной лестнице, будучи человеком великих импульсов, быстрых решений и необходимого при этом тщеславия. Он жил одиноко, потому что его сотрудники боялись его молодого и пылкого превосходства. Какое дело было невежественному и непосвященному миру, что его электрические проводы и соединения превращали проводы старой системы в кучу ненужного хлама?

Но это, действительно, было так; и патент на это изобретение дал ему крупное состояние; он бросил грязное Вестминстерское предместье и основался в блеске великолепной конторы в Виктория-стрит. Но все-же никто не видел в нем благодетеля всего человечества. Только те, кто имел дело с электрическими проводами, проявляли по отношению к нему различные степени интереса: отвращение - еще один шарлатан с ярмарки; досада, вызванная привлеченным против воли вниманием; презрительное недоверие; осторожность - чорт побери его, а ведь в этом что-то может быть и есть; констатирование, что на бумаге этот факт неопровержим. Другим человеческим существам, которых он жаждал осыпать всеми благодеяниями, являющимися результатами его новой системы электрических проводов - он казался каким-то ураганом, от которого благоразумие советовало держаться подальше.

Приблизительно в этот период - ему было лет 30 с небольшим - в водоворот его жизни попала девушка, ставшая его женой. Его неутомимый ум уже тогда напал на след нового металла - и он отправился в Бразилию. По инстинкту Пандольфо был изобретателем механизмов, по образованию - металлургист. В Бразилии были шахты и разработки, которые ему нужно было посетить. На обратной пути он встретил робкую английскую гувернантку, оказавшуюся не в силах бороться с наглостью людей, недавно приобревших богатство, и возвращавшуюся домой в немилости и бедности. Это была яркая представительница английской бело-розовой миловидности.

ее на место куда-нибудь, но никак не меньше, чем в герцогский дом. Его манеры Зевса Олимпийского подавляли ее. Она в полузабытьи слушала его лирическия восхваления своим настоящим и будущим машинам и усовершенствованиям, и его эпическия мечты о новом металле, который произведет переворот во всем мире. Он казался ей каким-то живым чудом, и она, в простоте сердечной, не скрывала своего мнения о нем. Он привлекал ее, как магнит и, наконец, совсем поглотил это нежное, подобное цветку, существо.

Вскоре по прибытии в Англию, он женился на своей Эмилии. Меньше, чем через год такого блистательного апофеоза всей своей жизни, она умерла, родив ребенка, который тоже не выжил.

Пандольфо не находил себе места и со стоном вопрошал Бога и людей: Зачем?! Его не удостоили ответа, и он отвернулся от всего и всех и погрузился в свои изобретения. Другия женщины промелькнули в его жизни; некоторые, боясь, исчезали сломя голову; некоторые, завороженные, медленно удалялись, оглядываясь и не спуская с него глаз. Но все оне в его памяти оставались лишь неясными бледными тенями. Когда началась война, он с размаху бросился в самую гущу её и душою и телом отдался работе. Он не без отличия служил во флоте; недаром он хвастался своим изобретением, определявшим близость и направление выпущенной торпеды - изобретением, принятым Адмиралтейством, примененным вскоре на деле, спасшим не одну тысячу человеческих жизней. Правительство оказалось предусмотрительным - несмотря на досужих остряков, говоривших, что оно все еще продолжает масло резать бритвами - оно перевело его, занимавшого пост помощника капитана подводной лодки, в Уайтхолл для продолжения его научных занятий.

Когда война окончилась, ему дали дворянство. Он провел самые счастливые моменты своей жизни, присутствуя на первом после этого торжестве; он находился, как равный, среди могущественнейших всей страны; на его шее на пурпуровой ленте болтался орден. У него была красивая внешность, останавливающая на себе всеобщее внимание. Он пожимал руку выдающимся личностям - и мужчинам, и женщинам. Большой свет стал его другом. И ему очень хотелось рассказать этому новому другу, что однажды у него был другой, единственный друг - обезьянка шарманщика, жившого в вонючем переулке Сафрон-Хилля. Он торжествовал. Io son ио. Он был самим собой; возимый когда-то на ручной тележке закутанный в сомнительной чистоты одеяло; лежащий среди целой выставки гипсовых фигурок; ходивший продавать слепки со своим отцом, скромный, улыбающимся, не думающим о будущей неаполитанцем; а теперь - сэр Виктор Пандольфо, с пурпурной лентой отличия на шее - больше того, - представленный одному из членов Королевского Дома, который тоже был во флоте и который приветствовал его словами:

- Мы все должны быть благодарны вам.

- Я дал бы многое, чтоб иметь такой ум изобретателя, как ваш.

Пандольфо сам дал бы многое, чтоб иметь возможность рассказать ему историю своего первого изобретения! Пылкий Анджело подбивал его рассказать эту историю; спокойная предусмотрительная Сюзанна удерживала.

Проникнув в высшее общество, он сознавал, что его внезапное появление неизвестно откуда возбудило всеобщий интерес. Долетавшие до него отрывки сложившихся о нем легенд укрепили его решение окутать себя дымкой романтики. Он свалился с небес - очевидно, был полу-богом. К чему разубеждать этих любопытных и недоверчивых людей? Ни одному живому существу он не открывал тайны своего рождения и не рассказывал даже о более близких эпизодах своей жизни.

Только когда в гостиной лэди Димитр Пола Фильд стала перед ним во всем своем великолепии симфонии серебра и теплых коричневых тонов - его осенило сознание, что она была единственной женщиной на свете, достойной того, чтоб он ее завоевал, и его острый итальянский ум заметил, что Правда, сказанная в надлежащий момент, будет единственным верным путеи для достижения этой цели. 

Он укатил с собрания в Сити к себе домой в Чельси, улыбаясь своей победе. Он, вне всякого сомнения, внушил своему Синдикату имя "Полиний", как самое подходящее для его металла; следовательно, их капиталы были теперь обезпечены за ним. Мастерския в Бермондсэе, где работа теперь, в виду ограниченности средств, шла вяло, могли ожить, и работа снова закипит. Через один-два дня будут распространены проспекты нового предприятия. К её ногам будут положены акции - тысяча, нет десять тысяч, сто тысяч акций! И он мысленно уже говорил ей:

- Примите это вместе с безсмертным именем Виктора Пандольфо, который стал Великим Пандольфо только потому, что отец его разносил по улицам Лондона гипсовые статуетки. И он снова повторил:

- Io son ио. Я есмь я. И, клянусь Богом, она знает это!