Два дома.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава III. (старая орфография)

III.

Маиорша пожала плечами и возвратилась в кухню.

- С людьми подобного сорта нельзя иметь никакого дела: они выходят из себя от всякой мелочи, - сказала она спокойно, как всегда.

- Желал бы я знать, кто может остаться хладнокровным, когда невинно взводят на него преступление и лишают куска хлеба! вскричал глубоко взволнованный молодой человек. Не сердись, мама: на Монастырском дворе в течении нескольких столетий родятся только люди с умной головой и туго-набитыми карманами, но не с теплым сердцем.

- В течение нескольких столетий мы еженедельно печем шесть хлебов для бедных, есть-ли урожай, или нет, - ответила мать, не дрогнув ни одним мускулом своего серьезного лица. Мы помогаем много и не сорим хлебом, но не кричим об этом на площади. Но как люли солидные, мы не можем плясать по дудке всякого сумасброда. Впрочем, ты родился не на Монастырском дворе, - в спокойном её голосе звучали ядовитые нотки - ты тоже из новомодных ветрогонов, которые превозносят до небес одних и топчут в грязь других. Неужели ты думаешь, что дядя так вот и должен объявить всенародно, что ничего не знал о тайне Фон-Шиллингов?

- Нисколько, но...

- Да это и не поможет ни старому чудаку Адаму, ни барону, - прервала она сына. Блестящий брак не вполне возвратил им фамильные богатства. Опекун молодой девушки - хитрая лисица, - так составил свадебный контракт, что Шиллингам остается желать очень многого. От этого-то и происходит желчность старика, которую он вымещает на слугах.

- Несчастный старик! подхватил с сожалением Феликс. После этой неудачи его озлобление очень понятно. Каменно-угольные копи во всяком случае помогли-бы ему возвратить имение. Мне его вдвойне жаль, так как ему приходилось отвечать главным образом за грехи предков.

Маиорша громко закашляла. Она понимала это дело гораздо тоньше, но не нашла нужным возражать. Вообще она вступала в прения только в вопросах, близко касавшихся её собственных интересов, и тогда защищалась со всею энергией. Сын в волнении ходил по кухне, а мать спокойно чистила свежие огурцы для салата.

- Странно однако, как могла в одну и ту-же минуту зародиться в двух головах мысль и разработке клада, мимо которого столько лет проходили их предки, не подозревая о его существовании, - сказал после минутной, паузы молодой человек и снова подошел к кухонной двери.

- Я никогда не говорила об этом с дядей, но думаю, - сказала мать, не отрывая глаз от своей работы, - что дяде давно была известна тайна, открытая инженером, но его, вероятно, пугали безпокойство и риск предприятия. Теперь-же, когда родился маленький Виктор и род Вольфрамов воскрес, всякое новое приобретение - прямая его обязанность.

- Боже, неужели эта лихорадочная погоня за наживой должна продолжаться вечно? Я думаю, что твое семейство, мама, и теперь уже богато через меру.

Маиорша с ужасом повернулась и бросила долгий, укоризненный взгляд на сына. В нем не было ни искры фамильного духа Вольфрамов.

- Богаты через меру! Этого на Монастырском дворе до сих пор никто не смел даже подумать, не только высказывать. О денежных делах в нашем семействе не говорят! Заметь себе это! резко сказала мать. Она подошла к водопроводу, открыла кран и стала мыть себе руки.

- Обед для тебя готов. Ступай в столовую, я сейчас иду за тобой! отрывисто прибавила она через плечо.

Приказание это прозвучало очень сурово. Молодой человек, закусив губы, прошел мимо матери в смежную комнату. В ней всегда стоял обеденный стол, а в глубокой нише окна было обычное место хозяйки. Окна этой комнаты, также как и кухни, выходили на задний двор, окруженный службами и стеною Шиллингсгофа. Вдоль верхних этажей этих служб шла крытая галлерея, на которую выходило множество маленьких окон и узких дверей; это были когда-то монастырския кельи, а теперь в них хранились рожь, фрукты и сено. По стенам висели сита и грабли, а на жердях сохли мешки и попоны. Эти нависшия галлереи затемняли весь двор, особенно столовую, перед окнами которой высился старый вяз. Зеленоватый полусвет падал на рабочий стол молчаливой советницы, где она проводила часы досуга, столь бедные семейным счастьем. Крик петуха и кудахтанье кур на навозной куче, мычание коров в хлевах и беготня снующих по двору работников и работниц - составляли все развлечение её затворнической жизни.

Феликсу живо припомнилось, как однажды после обеда его тетка, думая, что муж ушел со двора, поставила около рабочого стола корзинку, в которой спала её маленькая дочка. Вдруг входит советник. Встревоженная женщина вскакивает и яркий румянец испуга разливается по её бледному лицу. Наперсток, ножницы и игольник с шумом падают на пол.

- Здесь моя столовая, а не детская спальня! ядовито заметил советник, бросив презрительный взгляд на ребенка.

Этот случай потому так ярко представился воображению Феликса, что почти на том-же месте спал и теперь ребенок, но не в простой корзинке, покрытой домашним пестрым одеяльцем, а в затейливой колыбельке, завешанной темнозеленым шелком, на белой пуховой постельке. У рабочого столика, где когда-то сидела стройная, нежная женщина, торчала теперь квадратная фигура, с крестьянской повязкой на голове, из-под которой глядело тупое, нахальное лицо, и с длинным шерстяным чулком в руках. Она не встала при появлении молодого барина и продолжала качать ногою люльку, сознавая, что в настоящую минуту кормилица - главная особа на Монастырском дворе.

Феликс охотно-бы поднял занавес, чтобы взглянуть на личико своего двоюродного брата, но его возмущал вид этой женщины, сидевшей на месте умершей тетки. Он сел молча к обеденному столу и вынул из кармана кожаный футляр, в котором хранился серебряный столовый прибор.

То была единственная вещь, которую взяла с собою его мать, оставляя дом Луциана. Феликсу досталась эта вещь от его деда и крестного отца, давно умершого полковника Луциана. Футляр с прибором всегда лежал в самом темном углу шкафа с серебром, в мезонине. Во время последняго своего посещения Монастырского двора, Феликс случайно открыл этот подарок деда. Он ему очень обрадовался и присвоил себе, не смотря на протест матери. Отодвинув лежавший на столе простой прибор, он положил возле своей тарелки серебряный.

В эту минуту вошла маиорша с жареным цыпленком и салатом на подносе. Ставя на стол подогретую тарелку, она заметила серебряный прибор, остановилась и яркий румянец появился на её лице.

- Разве тебе наш прибор кажется недовольно приличным и чистым? спросила она сдавленным от волнения голосом.

- Нет, не то, мама - ответил молодой человек, положив руку на нож, где было красиво вырезано имя Луциана - я так дорожу этой единственною вещью, напоминающей мне прошлое, что никогда не разстанусь с нею. Мне очень памятно лицо моего красивого, гордого деда, хотя мне было не больше четырех лет, когда он умер. Папа.

Внезапный треск заставил его оглянуться и он испугался собственных слов. После давнишняго запрещения произносить в присутствии матери имя отца, теперь впервые сорвалось с его уст слово "папа". Мать стояла перед ним с сверкающими от гнева глазами, в только-что покрасневшем лице её не осталось ни кровинки, из дрогнувшей руки выскользнула на пол тарелка. Кормилица взвизгнула, ребенок проснулся и заплакал.

- Ах, сударыня - что, если об этом узнает господин советник! Ведь у Виктора может сделаться родимчик от испуга! дерзко проговорила кормилица, поднимая из кровати ребенка.

Гордая женщина, к удивлению её сына, не ответила ни слова. Она помогла успокоить крикуна, затем убрала осколки и унесла в кухню. Феликс знал, что его мать и дядя горячо желали прямого наследника фамилии Вольфрам, но он далеко не постигал размеров того влияния, какое возымел этот мальчуган на Монастырском дворе. Молодой человек с чувством какого-то страха смотрел на клочек черных волос, выбившийся из-под его чепчика.

Еслибы покойная жена советника, привыкшая к васильковым глазкам и нежным личикам своих маленьких девочек, могла взглянуть теперь на свое земное жилище, она была-бы очень удивлена, увидав этого смуглого, как цыганенок мальчугана, с сухим, морщинистым лицом, большими, торчащими ушами, с длинными, тонкими, как ноги паука пальчиками, вцепившимися в белое одеяло. И этот ребенок стоил ей жизни!

Гнусливо напевая колыбельную песню, кормилица прошла мимо обеденного стола, оттолкнула ногой дверь и вышла в следующую комнату. Это была обширная рабочая комната и кабинет советника. Большие полукруглые окна её выходили на передний двор.

Вольфрамов к прислуге, но в сущности она была у них в рабском повиновении. Вольфрамы умели заставить уважать свое достоинство.

Маиорша снова вошла в столовую и поставила на стол новую тарелку с жарким. Она быстро взглянула на окно, у которого шла оживленная беседа, но и тут не сказала ни слова. Невозмутимое спокойствие, которым вновь облеклось красивое лицо маиорши, сегодня в первый раз показалось её сыну неестественным и зловещим. Ему вдруг стало ясным, что все благоразумие и сдержанность, все мелочи и дрязги домашняго хозяйства не могли подавить энергии её пламенной души. Достаточно было одного слова, чтобы пламя вспыхнуло с прежней силой.

Против обеденного стола, в полукруглой нише, виднелась грубая дверь. Когда-то она вела на лестницу, проходившую в толстой стене, и была единственным сообщением между монастырской кухней и столовою гостинницы. При разделе монастырских сооружений этот ход заделали, но практический Вольфрам оставил небольшое углубление для плоского стенного шкафа за дверью. Маиорша отворила этот шкаф. В нем лежали домашния конторския книги, а на узкой полке стоял лакированный жестяной ящик, куда обыкновенно клали дневную выручку за молоко и птицу.

Феликс сурово наблюдал, как его мать отстегнула от пояса кожаную сумку и высыпала из нея в ящик кучу мелкой монеты. Она, следовательно, должна была, как и покойная советница, стоять за прилавком и кружками продавать молоко; должна была ловить в курятнике продаваемых кухаркам птиц, собирать для них в огороде салат и брюкву и получать за это гроши и пятаки.

Молодой человек задыхался от злости. В эту минуту мамка взвизгнула от удовольствия. Молодой человек отбросил вилку и нож и быстро встал из-за стола.

- Неужели ты можешь выносить эти пошлости, мама! воскликнул он с негодованием.

- Я была-бы очень неблагоразумна, еслибы возмущалась этим. Ребенок так слаб, что его жизнь зависит от этой неотесанной бабы. Значит, нужно терпеть и молчать.

Феликс чувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Какие громадные жертвы приносила она ребенку Вольфрама, а своего собственного разлучила с отцом, потому что не хотела молчать! Он не забыл еще сцен, происходивших между его родителями; помнил, как холодная и неумолимая мать до тех пор спорила с раздраженным отцом, пока тот, как бешеный, не убегал из комнаты.

Маиорша не подозревала, конечно, какая горечь волновала душу её сына, иначе она не могла-бы так спокойно пройти мимо него в другую комнату.

- Не запереть-ли окна, Христина? - сказала она спокойно и ласково. Сквозной ветер, ребенок может простудиться.

- Боже упаси! Здесь нет никакого сквозного ветра. Я бы тоже это чувствовала, - грубо ответила Христина. Я кормилица, госпожа маиорша, и, конечно, лучше других знаю, что ребенку полезно и что вредно. Впрочем, она, вероятно, знала по опыту настойчивость маиорши, потому что когда маиорша, не обратив внимания на её грубость, заперла окно, кормилица, ворча, вернулась к люльке, уложила ребенка и принялась за свой чулок.

В это время в комнату дяди вошел Феликс. К своему удивлению, он чувствовал себя в этой комнате также неловко, как и в детстве. Между этими отделанными дубом, стенами стоял тот-же затхлый воздух, пропитанный запахом старых кожаных переплетов. Несколько лет назад, когда советник носил звание бургомистра, эта комната называлась канцелярией и была всегда предметом страха для всех домашних. Отсюда часто слышались громкие голоса спорящих людей. Постепенно усиливаясь, эти голоса раздавались по всему дому; часто взволнованные диспутанты выбегали из канцелярии, хлопая за собою дверью. Почти все жители города ненавидели советника за его упрямый и надменный нрав.

Феликс в детстве бывал в этой комнате только тогда, когда мать посылала его выслушать от дяди выговор. Долго после того, как стихал голос дяди, он оставался бывало как-бы прикованным к месту магической силой, пока дядя не прогонял его грубо из комнаты.

Вдоль всей стены, где когда-то был проделан из соседней комнаты ход в дом с колоннами, возвышалась эстрада, к которой вела вторая деревянная лесенка. Стена была сплошь закрыта резьбою, которая обрамляла резные из дерева группы, изображающия события из священной истории. Но взоры мальчика привлекали не статуи святых с кривыми руками и дощечками за головой, выполнявшими роль сияния, а орган, стоящий прямо против лестницы.

Этот старый орган был самой первобытной конструкции; в нем было всего несколько жестяных труб и очень широкие клавиши. Полного хорала на нем невозможно было исполнить. Говорят, его устроил аббат, которому эта комната служила келией. Не смотря на то, что орган занимал очень много места, Вольфрамы его не трогали. Он употреблялся когда-то при священнодействии и Вольфрамы боялись оскорблением святыни накликать беду на себя.

Теперь молодой человек заметил с первого взгляда, что орган исчез. Он показал с удивлением на место, где стоял орган, заново теперь выкрашенное и гладкая поверхность которого резко отделялась от окружающей резьбы.

- Ты удивлен, - сказала маиорша, только-что отошедшая от окна. Это было ужасно!.. Трубы давно уже чуть держались, но на это не обращали внимания. Вдруг, на другой день после рождения Виктора, орган рухнул со страшным грохотом. Хотя он был давно притоном для мышей, но это все-таки огорчило нас - он всегда был у нас в почете. Никто не дотрогивался до обломков. Дядя собрал их сам так, что ни одна щепочка не попала в печку.

Молодой человек взошел на эстраду и открыл вновь вставленный щит, оказавшийся дверью. В углублении, стены, где прежде стоял орган, были, как сказала его мать, тщательно сложены все обломки. Там лежали жестяные трубы, толстощекие ангелы, сломанная клавиатура. Каждая щепка была спрятана, как будто все благополучие Монастырского двора зависело от их сохранения. Если советник самолично приводил в порядок весь этот хлам, то тем более вероятно, что починка стены была произведена также его руками. Феликс наклонился в темное пространство углубления и пристально разсматривал отверстие в стене, забитое новыми досками.

- Ну, дядя работал не хуже любого плотника, - сказал он матери, только-что собиравшейся уйти.

В этот момент дверь, ведущая в переднюю, отворилась и послышались тяжелые шаги. - "Что ты там шаришь?" послышался резкий окрик советника.

- Запри сначала шкаф, который ты с таким любопытством осматривал, - сказал советник с суровым взглядом, отклонив протянутую руку. - С которых пор ты взял моду встречать меня в моей комнате?

Молодой человек одним прыжком снова вскочил на эстраду и старался закрыть разбухшую дверь.

- С тех пор, как твоя прислуга показала сюда дорогу, - отвечал он не без иронии и показал через открытую дверь на кормилицу, которая, встав со стула, отвешивала поклоны.

- Виктор засыпает только в той комнате, - господину советнику это известно, сказала она нахально.

кружевном воротнике и шляпе с пером, он был-бы прекрасным Валленштейном. Густые, короткие, с проседью волосы острым мысом спускались ему на лоб; а умное, продолговатое лицо от воздуха и солнца было покрыто здоровым загаром.

Осторожно подошел он к люльке, приподнял занавеску и наклонился к ребенку.

- Что это значит, Христина ребенок дышет неправильно, головка горячая? - Он приподнялся в испуге, и его суровое лицо, искаженное страхом, было почти неузнаваемо.

Советник молчал. Он мрачно посмотрел на сестру, которая побледнела от злости и безцельно переставляла на обеденном столе посуду. Потом она, быстро подойдя к ребенку, положила руку ему на голову.

- Слава Богу - сказал советник, глубоко вздохнув - в этом ты знаешь толк, сестра. Но было бы во всяком случае удобнее, еслиб Феликс сидел наверху, в твоей комнате. Христина говорит правду: Виктор не может выносить шума, даже громкого разговора. Пока твой сын будет здесь, мы будем сидеть в угловой комнате. Теперь ребенку пора в спальную, здесь жарко и пахнет кушаньем.

Он взялся за изголовье кроватки и мигнул кормилице, чтобы она взялась за другой конец; но маиорша предупредила ее. И вот вдвоем они подняли нового представителя имени Вольфрамов, который, в их фамильной гордости, казался им дороже всего на свете, и понесли через кухню и переднюю, а кормилица шла за ними, выставив свой жирный подбородок и переваливаясь с ноги на ногу, с своим толстым чулком в руках.