Два дома.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Дверь осталась открытою. Феликс чувствовал большую охоту вырваться вон и никогда более не возвращаться в это старое гнездо, где уже теперь жалкий отпрыск Вольфрамов давил всех своими тонкими, как ноги паука, пальцами. В душе молодого человека не было и тени зависти. Он, напротив, очень обрадовался, когда узнал, что Водьфрамы дождались наследника, так как его ужасала мысль, что когда-нибудь он должен будет постоянно жить на Монастырском дворе. Он не мог, конечно, предполагать, что с первым-же появлением на свет этого мальчугана, жизнь на Монастырском дворе сделается для него невыносимой и что он почувствует себя с этой поры бездомным. Дядя только-что показал ему, что он здесь совершенно лишний, и что его можно столкнуть в любой угол, если он своим присутствием будет раздражать слабые нервы ребенка. Дядя был очень груб с ним, когда он был ребенком, но в последнее время стал относиться к нему, как молодому человеку, гораздо мягче и ласковее. Феликс со злостью топнул ногою. Значит, это относилось не к нему, не к его познаниям, как он это думал. Дядя уважал в нем единственного носителя Вольфрамовской крови и единственного наследника Монастырского двора. Теперь советник бросил уже ненужную деликатность. За шелковыми занавесками детской кроватки покоился теперь его собственный первенец и он стал поступать с Феликсом также грубо, как и в дни его детства.

А мать? Сын не сомневается в её материнской любви, хотя она также мало расточала свои ласки, как и деньги. О характере брата она была очень высокого мнения. Его непреклонность, твердость и суровость, по её мнению, были столько-же необходимы для мужчины, как любовь к порядку и домовитость для женщины. Она слепо ему доверялась. Фамильная честь была кумиром, которому она поклонялась, и все говорили, что интересы сына стояли у нея на втором плане. Вымирание семьи, процветавшей впродолжении трех столетий, было и для нея величайшим горем. Маленьких белокурых племянниц она никогда не любила и на их мать смотрела с сожалением. Ей всегда неприятно было слышать, что когда-нибудь все перейдет к семейству Луциан-Вольфрам. Она не желала, чтобы эта честь досталась имени того, кто сделал ее несчастною. Поэтому она менее всего старалась сгладить неприятное впечатление, испытанное только-что её сыном, и сделать ему приятным пребывание в семействе брата. Да и к чему? Он не нуждался более в этом негостеприимном доме!

Молодой человек, решившийся оставить навсегда Монастырский двор, снова вернулся в комнату и стал у окна. Он не хотел казаться ни обидчивым, ни упрямым, потому что приехал сюда не на каникулы, как он писал матери, а по делу, имеющему для него величайшую важность.

Жгучий страх вдруг оковал его сердце. В Берлине он считал это дело далеко не таким трудным, каким оно представилось ему теперь, при виде этих двух суровых, замкнутых в себя лиц. - "Люси!" - пробормотал он со вздохом, глядя на роскошный вяз на дворе, освещаемый лучами заходящого солнца. Под вязом проскользнула, как-бы вызванная его возгласом, стройная фигура, с разсыпавшимися по спине белокурыми локонами, полная жизни и семнадцатилетней резвости. Ему чудилось, будто две теплые белые детския ручки обвили его шею и: горячее дыхание скользило по его щеке. К нему вдруг вернулось то очарование страсти, которым он жил несколько месяцев; оно дало ему силы для борьбы и уверенность в победе.

Между тем маиорша возвратилась в кухню; она отрезала два куска хлеба стоящим на дворе маленьким нищим. Туда-же вошел и советник. Феликс слышал его шаги, глухо раздающиеся по каменному полу. Он шел в кухню, но вдруг почему-то остановился.

Чрез открытое окно в кухню было слышно, как работник говорил коровнице, шедшей в хлев со свежею травою под мышкой:

- Послушай, в Шиллингсгофе старый барин прогнал Адама. Мне рассказывал это кучер; он очень об нем сожалеет.

- Ступай к своему делу! Я плачу тебе за работу, а не за сплетни, - крикнул ему советник.

Работник вздрогнул, пораженный этим резким голосом, как ударом ножа.

Советник с шумом захлопнул окно и схватил с полки один из чистых, блестящих стаканов.

- Как ты позволяешь, чтобы перед твоими окнами люди тратили все время в болтовне, - мрачно сказал он сестре.

- Совершенно лишнее замечание. Ты знаешь, я не меньше смотрю за порядком, чем ты - возразила она совершенно спокойно. Адам взволновал всю прислугу. Ему отказали из-за истории с каменно-угольными копями; он еще раз приходил просить, чтобы ты за него заступился, и грозил броситься в воду.

Между тем Феликс вышел на порог комнаты. Он видел сбоку, как его дядя безсознательно теребил свою бороду и так внимательно разсматривал сушившиеся на жердях попоны и мешки, что, казалось, почти не слыхал слов сестры.

- Пустяки, прервал он ее: - кто так говорит, тот этого не сделает. - Он приблизил стакан под кран и залпом выпил холодную воду. - Впрочем, я поговорю об этом с бароном. Его-бы следовало осадить; он слишком далеко заходит в своем детском бешенстве, прибавил он, ставя пустой стакан на место. Советник вытер себе носовым платком лицо, как будто оно было покрыто потом.

- В этом и будет состоять оправдание, которого желает Адам. Он просит только, чтобы ты, с своей стороны, объяснил это странное совпадение, сказал, подходя, Феликс.

Дядя быстро повернулся. Его большие голубовато-серые глаза, в которых светился характер человека, никогда не сбивавшагося с своей дороги, смотрели всегда проницательно в чужое лицо; но могли также глядеть из подлобья, как две сверкающия искры. Этот взгляд смерял изящный костюм стоявшого на пороге племянника и перешел на собственное порыжевшее пальто, служившее ему обычной одеждой.

Замечание молодого человека осталось без ответа. Советник, саркастически улыбаясь, обмахнул носовым платком угольную пыль с платья и сапогов, и показывая головой на Феликса, насмешливо заметил сестре:

- Посмотри-ка, твой сынок, что твоя модная картинка: чист и аккуратен, прямо с иголочки. Как-же ты в этом сюртучке отправишься в копи?

- Он не для этого и сделан, дядя. Что мне за дело до твоих копей, возразил Феликс, скрывая обиду под улыбкою.

как будто-бы это простой булыжник. Да, мой маленький Виктор сыграл с тобою плохую шутку. Ведь Монастырский двор - не безделица.

Молодой человек был очень чуток к малейшим интонациям голоса дяди. Теперь он слышал в нем дикое торжество, вызванное сознанием, что у него есть настоящий наследник, - злорадство и насмешливое поддразнивание.

- Слава Богу! Я не завистлив, и от души желаю, чтобы ребенок вырос тебе на радость, - сказал спокойно Феликс и его открытое лицо выражало то, что он говорил. Но если ты думаешь, что я равнодушен к деньгам и богатству, то ошибаешься. Я никогда так не желал быть богатым, как именно теперь.

- У тебя есть долги? строго спросил советник, подходя к племяннику.

Молодой человек гордо закинул голову и сделал отрицательный жест.

- Ну, так зачем-же? Разве мать тебе мало дает? Или тебе хочется купить побольше таких безделушек, как эти, - сказал он, подходя к племяннику и разсматривая его брелоки. Он заметил между ними маленький медальон с блестящими камушками. - Э, чорт побери! Камешки-то настоящие! Это твой вкус, Тереза! - закричал он в кухню.

Маиорша сняла свой синий кухонный передник, повесила его на гвоздь и, не спеша, подошла к ним.

- Я никогда не покупаю этих модных игрушек, - сказала она, бросив испытующий взгляд на драгоценную безделушку. Потом стала пристально смотреть на зарумянившееся лицо сына, как-бы желая узнать его тайну. - От кого этот медальон? спросила она.

- От девушки.

- У молодых девушек, мой друг, редко так много денег, чтобы дарить подобные вещи, - заметил советник, с наслаждением любуясь игрою камней. Я знаю, от кого этот драгоценный подарок: от твоего старого друга, баронессы Лео, в Берлине, и в нем хранится почтенный седой локон, не правда-ли?

- Нет, дядя! Блестящий, каштановый, - ответил быстро молодой человек, как будто ему была неприятна всякая ошибка по этому поводу. Гордая, счастливая улыбка осветила его лицо. Но скоро у него замерло дыхание: без всякой подготовки дело близилось к развязке, и перед ним стояли два железные человека. Он читал сарказм в лице одного и досаду в лице другой. Никогда еще Феликсу не приходилось выступать так открыто против этих двух столбов семейства Вольфрамов.

- Я желала-бы знать имя этой девушки, лаконически и спокойно спросила мать, таким-же тоном, каким когда-то осведомлялась о имени мальчиков, в обществе которых находила своего сына. Проницательным взором она читала на лице юноши мучительную борьбу и это заставило ее быть еще строже.

- Мама, будь добра! умолял юноша. Он схватил её руки и прижал их к своей груди. Не торопи меня!

- Нет, прервала она сына и вырвала у него руки. Ты знаешь, я привыкла всякия недоразумения между нами разъяснять немедленно, а это, кажется, весьма серьезное недоразумение. Неужели ты не знаешь, что я всю ночь буду мучиться, думая об опасности, которая тебе, повидимому, угрожает. Я хочу знать имя!

Большие голубые глаза молодого человека вспыхнули чувством оскорбления, но он молчал, тер себе лоб, как-бы собираясь с мыслями, и с волнением отбрасывал свои пепельные кудри.

- О, да ты герой! заметил советник, с грубой иронией. Ты поступаешь так, как будто-бы вся твоя жизнь в каштановом локоне. Да, она не нищая, если может дарить бриллианты. Но что касается её имени и происхождения - вот тут-то и загвоздка! Не правда-ли? Ты имеешь причины скрывать её родню, ты стыдишься её?

- Стыжусь?! Я стыжусь моей Люси! вырвалось у молодого человека, и все его самообладание пропало. Люси Фурнье! спросите о ней в Берлине и вы услышите, что вся аристократическая молодежь у её ног, что она могла выйти за любого графа, еслибы не предпочла принадлежать мне. Я знаю, что тропический цветок не годится для немецкого огорода; знаю, что все, так или иначе связанное с искусством, презирается на Монастырском дворе. Я должен бороться с глубокими предразсудками, и это смутило меня на минуту; но только потому, что в первый момент удивления с вашей стороны я боялся оскорбительного слова о любимой мною девушке; а этого я не мог-бы вынести.

Он глубоко вздохнул и посмотрел прямо и смело в лицо своей матери, которая оперлась на стол, бледная и неподвижная, как мраморное изваяние.

- Мать Люси - знаменитая женщина, прибавил он коротко и решительно.

- Вот как! протянул советник. А отец? он тоже знаменит?

"как мои", хотел он прибавить; но свирепый взгляд матери заставил его проглотить последнее слово. Мадам Фурнье - баллерина.

- Полно, пожалуйста! Скажи прямо, по-немецки - танцовщица, которая ежедневно, в коротенькой юбочке и с голой грудью, пляшет на подмостках! Брр! И это будет его теща, Тереза! сказал он с громким саркастическим хохотом. - Слышишь, сестра? Помнишь, я предсказывал тебе двадцать пять лет назад, что неосторожный твой брак ты искупишь на детях? Это его кровь, легкая солдатская кровь. Истребишь-ли ты в нем эти плевелы?

- Сделать этого не берусь, ответила она глухо: - но легкий товар, который он хочет мне навязать, я выброшу из нашего дома, в этом ты можешь быть уверен.

Шум в кухне заставил их замолчать. Служанка вошла с корзиною шпината и приготовлялась чистить его на кухонном столе. Маиорша выслала девушку из кухни, заперла на задвижку дверь, ведущую на двор и вернулась на прежнее место.

Сердце молодого человека сильно забилось, когда мать, в длинном траурном платье и с бледным лицом, быстро приближалась к нему, чтобы покончить все одним ударом. Безсознательно он схватился за медальон.

При этом движении холодная улыбка скользнула по губам матери.

- Не безпокойся! Я не дотронусь до этого постыдного подарка своими честными руками. Всякий знает, как добываются танцовщицами бриллианты. Ты будешь так благоразумен, что сам его снимешь, по моему приказанию. Иначе, после горьких опытов, наступит час, когда ты сам кинешь его с отвращением.

- Никогда! воскликнул Феликс с горьким и вместе торжественным смехом. Он снял медальон и горячо прижимал его к губам.

- Это сумасшествие! с бешенством прошипел советник.

Глаза маиорши загорелись сдержанной страстью. Ревность, материнская ревность, овладела всем её существом.

- Сумасшествие! повторил советник, когда Феликс спрятал сувенир в боковой карман итак нежно прижал его к груди, как-будто обнимал любимую девушку. - Как тебе нестыдно давать такия театральные представления перед нами, серьезными людьми? Вообще я не понимаю, откуда у тебя берется смелость - здесь, на монастырском дворе, перед твоей почтенной семьей, упоминать о такой связи, о которой молодые люди хороших фамилий никогда не заикаются.

- Дядя! крикнул молодой человек, не владея собою.

- Господин референдарь! холодно ответил советник. Он скрестил руки и блестящими глазами насмешливо смотрел на пламеневшее гневом лицо племянника

- Ты становишься смешным с твоим негодованием, мой милый, сказала спокойно советница и взяла сына за поднятую с угрозой руку. Она снова овладела собой, и ни брат, ни сын не могли бы заметить нервного огня в её взгляде.

- Дядя прав, надо иметь много мужества, чтобы говорить с нами о людях подобного сорта.

мать из знатной, хотя и обедневшей семьи, принимает в своем салоне все высшее общество города. Арнольд фон-Шиллинг может тебе подтвердить, что мы оба в этом обществе играли весьма незаметную роль. Люси уже с год служит душою и идолом этого кружка. Она еще прекраснее своей матери и не менее её талантлива. Для её матери и бабушки она - восходящая звезда.

- Отчего ты ничего не скажешь о роли, которую играют жены посетителей салона мадам Фурнье, - прервала описание мать коротко и ядовито.

Её сын испуганно замолчал и опустил глаза.

- Большинство этих мужчин не женаты.

- А женатые оставляют своих честных жен, дома? спросила она с невыразимой злобой и презрением. Ты очень ошибаешься, думая прельстить меня блеском гостинной танцовщицы. Я знаю, какая грязь скрывается за размалеванными кулисами, и это знание досталось мне слишком дорого.

и закутанная, поздно уходила от его кровати. Она тайно следила за его отцом. Это сознание отняло у него последнюю надежду. Приходилось бороться не только против мещанских предразсудков: теперь, с железною непреклонностью, перед ним стояла замужняя женщина - его мать, права которой были оскорблены этого сорта людьми. Им овладело отчаяние.

- Я не буду и не смею опровергать твоего строгого приговора, потому что не знаю, что довелось тебе испытать, - возразил Феликс, стараясь сохранить спокойствие. Я разделяю твое мнение о танцовщицах; но клянусь, что в доме Фурнье нет и тени чего-нибудь предосудительного. Я бы желал жениться прежде, чем моя невеста поступит на театральные подмостки. За этим-то я и приехал сюда. Люси еще не поступила на сцену, хотя ее и считают уже прекрасной артисткой. Мадам Фурнье, слава которой начинает меркнуть, сама ее учила. Она верит в блестящую артистическую будущность своей дочери и отклонила предложение графа Л., который искал руки её. Люси должна в скором времени выступить на сцену и это необходимо предупредить.

- Девушка любит танцовать?

- Да, любит страстно. Но эту страсть, свою будущую славу и блеск, она приносит в жертву мне. Из этого ты можешь видеть, мама, как она меня любит.

В его голосе зазвучали нежные ноты.

- А разсчетливая матушка в Берлине, я вижу, и не догадывается об ваших радужных планах, заметил советник.

- Нет! отвечал Феликс тихо. - Я, как честный человек, должен решить, что я могу предложить мадам Фурнье, в сравнении с другими претендентами.

- Ну, тут, кажется, нечего долго раздумывать. Твое жалованье, как рефендаря, не трудно сосчитать. Его как раз хватит на булавки мадемуазель Фурнье.

Пламенем негодования и злобы вспыхнуло лицо молодого человека, но он все еще сдерживался.

В эту минуту тяжелая рука матери легла на его плечо. Никогда мать не говорила с ним таким неумолимым и строгим голосом, как теперь.

- Опомнись, Феликс! сказала она. - Ты говоришь, точно в лихорадочном бреду. Чтобы разсеять туман в твоей голове, я научу тебя, что сказать этой мадам Фурнье, которая живет, как княгиня и отказывает богатым женихам дочери, разсчитывая на миллионы от её балетных прыжков. Ты должен сказать: у меня нет ни карьеры, ни рубля собственных денег. Мне суждено жить трудом. Ваша избалованная дочь должна будет подвязать кухонный передник, штопать старое белье; её таланты заглохнут, в гостинной нотариуса не будут толпиться аристократы, а моя мать никогда не пустит ее к себе на глаза.

- О, мама! воскликнул молодой человек.

- Милый мой, продолжала она, не обращая внимания на его крик, полный боли и муки: - ты желал быть богатым, очень богатым! Я это понимаю: чтобы содержать княжеский дом, нужно много денег. Ты думаешь, что тебе поможет богатство твоей матери? Ты не ошибаешься. Но это богатство скоплено по грошам честным трудом семейства, работавшого в продолжении трех столетий. Вот что я тебе скажу - она при этом подняла правую руку и высокая фигура её казалась еще выше, - чем отдать состояние моей семьи на расхищение развратного театрального сброда, я скорее возвращу его до последняго гроша семейству Вольфрам. Так это и знай.

- Мое последнее решение. Выбрось эту девушку из головы. Ты должен это сделать, говорю тебе раз навсегда. Я желаю тебе только добра и счастья, и впоследствии ты меня поблагодаришь за это.

- За разрушенное счастье не благодарят! воскликнул Феликс. Его голос крепчал все более и более и перешел наконец в громкий вопль негодования. Брось свои деньги в люльку Вольфрама - это твое наследство и ты можешь с ним поступать, как тебе заблагоразсудится. Но в таком случае ты теряешь всякое право вмешиваться в мои личные дела. Ты всегда поступала со мною эгоистически, как будто я вещь без крови и плоти, кусок воску, из которого, по произволу, ты можешь лепить всякия фигуры во вкусе семейства Вольфрамов. Ты уже раз перевернула мою судьбу вверх дном, и это я называю непростительной кражей. Я был тогда ребенком и должен был идти за тобою, куда-бы меня ни повели; теперь-же я имею собственную волю и не позволю во второй раз так безчеловечно обобрать себя.

- Боже! простонала маиорша, как-будто под тяжестью смертельных ударов.

Она бросилась было к двери, но остановилась с поднятыми руками и смотрела на сына с ужасом. На лбу советника, от злости, жилы налились кровью. Он схватил молодого человека за руку и начал трясти его изо всей силы.

- У меня украли мой отцовский дом! воскликнул Феликс и вырвал руку у дяди. - Когда отец умирает, то это удар судьбы, которому, по необходимости, нужно покориться. Но никто не имеет права отторгать сына от отца. Они составляют одно целое гораздо более, чем мать с сыном. А мой отец любил меня глубоко. Я еще теперь чувствую горячия объятия отца, храброго и гордого солдата, которого потому только называли легкомысленным, что он не был филистером.

Он замолчал и глубоко вздохнул, как будто с плеч его свалилась гора, которую он носил с детства. Мать его при последних словах вышла из комнаты. Он слышал, как ее длинное платье шуршало по каменному полу сеней; видел, как отворилась стеклянная дверь, и она с опущенною головою прошла по двору, отворила калитку и вошла в сад.

- Блудный сын! пробормотал советник, голосом, прерывающимся от злобы. Этого тебе мать никогда не простит. Убирайся поскорей из моего дома, - для тебя здесь нет места. Я не могу достаточно возблагодарить небо за то, что оно мне послало сына, в котором снова воскресает poд Вольфрамов, и избавило меня от подкидыша кукушки!

Он вошел в свою комнату, громко захлопнув дверь, а молодой человек молча взял со стола единственное отцовское наследство - серебрянный прибор и вышел.