Два дома.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава V. (старая орфография)

V.

Феликс, как в чаду, отворил дверь и вышел на двор. Пробило шесть часов. Сени были полны женщин и детей, которые с жестяными кружками ожидали вечерняго молока. Коровница принесла два ведра пенистого молока и поставила их на пол. Она с удивлением увидела, что место за прилавком еще пусто: это было в первый раз с тех пор, как она служила на Монастырском дворе. Даже в день смерти и погребения советницы домоправительница появлялась аккуратно в тот момент, когда приносили молоко.

Феликс быстро прошел через толпу. Эта торговля была до такой степени ему противна, что он, в часы продажи, всегда обходил сени по маленькой задней лестнице; сегодня же, ничего не замечая, он быстро взбежал в последний раз по скрипучей лестницы вверх.

Маленькая дорожная сумка Феликса лежала на столе в мезонине. За ней-то он и шел. Предполагая с ночным поездом вернуться в Берлин, он пред отъездом хотел зайти в Шиллингсгоф, чтобы переговорить с Арнольдом. Это были единственные определенные мысли, выделявшияся из хаоса, который царил в его разгоряченной голове. Планы будущого затемнялись только-что пережитыми фактами. Третьяго дня он выехал из Берлина. Мадам Фурнье, ангажированная на это время в Вену, известила, что директор театра, повидимому, соглашается принять на сцену Люси. Это известие его ужасно испугало. Он сознавал, что с поступлением на сцену начнутся триумфы Люси, и в артистке для него исчезнет невеста. Она сама торопила его поскорее устроить свои дела и ехать в Вену, чтобы лично переговорить с её матерью - и все это рухнуло от одного удара. Медленно надел он на плечо свою сумку и уже собирался уйти, но на минуту остановился, прислушиваясь, не раздадутся ли в сенях знакомые шаги. Он дал себе слово никогда, более не возвращаться на Монастырский двор; но ему тяжело было уйти, не простившись в последний раз с матерью и не высказав ей сожаления о своей горячности, хотя-бы она и ответила ему презрительным молчанием.

На дворе стало невыносимо душно. С юга подымались темносерые грозовые облака. Медленно приближаясь, они шаг за шагом поглощали свет: дома исчезали во мраке и ночь, казалось, наступила ранее обыкновенного.

Внизу на дворе все смолкло. Ворота были заперты, калитка перестала скрипеть, когда последний покупщик покинул Монастырский двор, бережно неся свой горшок с молоком. Курятник был заперт, павлины и индейские петухи уселись на жердях под низкою крышею и только у колодца летало несколько запоздалых голубей.

В каштановой аллее Шиллингсгофа также все стихло. Железная мебель и пестрые подушки были убраны. Деревья, с своими неподвижными вершинами и правильными стволами, стояли под навесом свинцовых туч, будто высеченные из темного камня. Чрез заросшую плющем стену доносился на Монастырский двор запах цветов.

Минута проходила за минутой, а Феликс, поджидая, продолжал ходить по комнате Казалось, никогда не было такой тишины на Монастырском дворе, как теперь, когда он с биением сердца прислушивался к малейшему шороху. Он опять подошел к открытому окну и стал смотреть в темноту. Вдруг ему послышалось, будто кто-то прошел через переднюю и стал подниматься по лестнице. Дверь отворилась и он почувствовал свежее дыхание сквозного ветра, но не повернулся, боясь встретить разгневанное лицо матери. Сзади послышался легкий шорох, как будто от крыльев пролетевшей птички; до него вдруг донесся тонкий аромат роз; нежные пальчики закрыли его воспаленные глаза. Холодный испуг оковал его с головы до ног. - Люси! пробормотал он задыхающимся голосом.

Вмиг глаза Феликса освободились и пред ним явилась невообразимо прелестная девушка, которая, смеясь, обняла его шею; из-за неплотно притворенной двери высматривало широкое добродушное лицо коровницы, проводившей к нему гостью.

- Люси! Что ты сделала? воскликнул он вне себя.

Мягкия руки девушки мгновенно соскользнули с его плеч и её прелестное личико вытянулось от испуга. Она смотрела на него полуиспуганно, полусердито.

- Что я сделала? отвечала она, обиженно надув губки: - убежала, вот что! Разве это так дурно?

Он замолчал и стал испуганно прислушиваться. Теперь он боялся прихода матери. Ему казалось, что его сокровище, его кумир попал в медвежью берлогу.

- Прошу тебя, не стой, как в воду опущенный, сказала Люси, нетерпеливо оправляя шляпу. - Да, шутка не удалась, как вижу. Я думала, что это будет забавнее. Делать нечего, я могу, милостивый государь, и уйти, если пришла не во время.

- О, нет, нет! вскричал молодой человек. Он прижал Люси к груди и покрыл её нежное личико страстными поцелуями.

- Довольно! сказала она, - и смеясь, ловко выскользнула из его рук. Она бросила шляпу и платок на стол и поправила упавший на грудь локон. - Хорошо, теперь ты снова умница, мой милый, сказала она. - Ах, еслиб ты вчера был у нас - вот была кутерьма!.. ты себе и представить не можешь! Мама телеграфировала, что вывихнула ногу и не может появиться на сцену, а театральная дирекция согласилась, чтобы я выступила, вместо мамы, в понедельник в роли Жизели, и чтобы немедленно ехала. Я сидела на балконе и, вместе с какаду, лакомились из бонбоньерки, которую ты мне принес. Вдруг эта телеграмма, как бомба, обрушилась на наши головы. Горничные, лакеи, даже кухонный персонал - все взволновалось. - Она закончила свой рассказ коротким, звучным смехом, и стала пристегивать часы, которые живым жестом выдернула из-за кушака.

- Желала-бы я, чтобы ты в этот момент посмотрел на бабушку, - продолжала она. У нея опять ревматизм в ноге и она сидит, прикованная к креслу... Ты знаешь, она такая чопорная аристократка, и когда начнет говорить о своих знаменитых предках, давно сгнивших маркизах Ружероль, то мне всегда становится страшно. Она снова пересчитала по пальцам всех Henris и Gastons, которые при этом, конечно, должны были перевернуться в могиле, стучала здоровой ногой по ковру и говорила, что мама с ума сошла, позволяя мне, последнему отпрыску такой аристократической фамилии, путешествовать одной, с этой глупой горничной Миной. Что-жь? Она отчасти была права. - Люси плутовски захохотала. Дорогие браслеты звенели при каждом её грациозном движении; серебристо-серое шелковое платье шуршало каждой складкой и занесенный ею запах роз заглушил аромат фиалок, разносившийся из шкафа с бельем. Её большие карие глаза быстро взглянули на молодого человека. Феликс стоял, опершись рукою на стол, в немом очаровании. Совершенно забыл он о своем опасном положении в старом доме своей глубоко оскорбленной матери. Он видел перед собою только молодое, живое, полное невыразимой грации создание. Она прочитала глубокую нежность в его взгляде и бросилась в его объятия.

- Какой ты смешной, Феликс! сказала она, шутливо дернув его за ухо. Что это было с тобой, когда я вошла? Я была так счастлива, что мне пришла блестящая мысль - бежать. А знаешь - я унаследовала от мамы непреодолимое желание танцовать и порхать без конца, в особенности перед тысячами глаз и бородатых лиц, апплодирующих до изнеможения.

Ловким движением гибкого тела она снова выскользнула из его рук. Его густые брови мрачно сдвинулись. Она засмеялась и стала их разглаживать своими пальчиками.

- Бабушка хоть и бранилась по поводу телеграммы, но тотчас-же приказала укладываться в столовой перед её глазами. Боже, что это был за хаос! Мина и старая бабушкина горничная притащили половину гардероба. Бабушка, вместе с креслом, буквально исчезла в волнах газовых юбок и только изредка мелькал её лимонный бант, когда она сердилась. Ах, Феликс, я едва совладала с своими ногами при виде всех этих прелестей. Мама приготовляла для меня все это исподволь; и, представь, есть даже полный костюм Жизели. Прелестный костюм! У меня на глазах выступили слезы. Но чтож делать! Я по уши увязла в любви к тебе. Проглотив слезы, я тихонько смеялась, когда Madame Lazare, née de Bougerai, в этот момент приказывала моей горничной; - Мина, не смейте доро я тут, Феликс, а Мина сидит с ящиками и картонками в отеле, не зная, плакать-ли ей, или смеяться. Она очень боится бабушки и мамы. Не пошлешь ли ты за ней?

Он испугался, как будто над ним обрушился потолок. Да, это была опять ужасная действительность.

- Нет, ей нельзя являться сюда, да и тебе нельзя здесь оставаться, Люси.

Теперь только она осмотрелась кругом и с хохотом захлопала в ладоши.

- Вот мило! Как ты попал в кладовую твоей матери? спросила она, показывая на шкаф с бельем. Признаться, я бы ни за что не решилась остаться здесь навсегда. - Она вздрогнула и боязливо взглянула на глубокую дверную ниш, где было уже совершенно темно. - Признаюсь, мне здесь страшно. Когда ты говорил о Монастырском дворе, то я представляла себе мраморные колонны, арки и фонтан на двор. Вдруг лакей отеля приводит меня к этому безобразному гнезду и уверяет, что это Монастырский двор. Я чуть с ним не разбранилась. А вход? Боже мой, я чуть не упала на ведро, стоявшее на дороге. Где-то кричал ребенок, вероятно наследник Вольфрамов. Во дворе пахло жареным салом... Фи, сало! Наконец, этот субъект, который повел меня наверх, должно быть швейцар, лакей и горничная в одно и тоже время. Она мне так фамильярно улыбалась и покровительственно хлопала по спине. О!..

На её гладком белом лбу появилось несколько морщинок и она полушутя, полубоязливо прибавила:

- Но только знаешь, Феликс: ни мама, ни бабушка никогда здесь не должны появляться. Это был-бы ужасный скандал, и несчастные Ружероль непременно повернулись-бы в своих гробах.

- Успокойся, Люси. Мама и бабушка никогда не будут в этом неловком положении. Теперь пойдем и мы.

- Как, сегодня, сейчас, вечером? спросила она, широко раскрыв глаза: - Не повидав твоей мамы?

- Моя мама не может принять такого гостя, как ты.

- Боже мой, я вовсе не прихотлива. Ты сам говорил всегда, что я ем, как птичка. Впрочем, только не сало! Мадам Вагнер, наша старая кухарка, уверяет, что во всяком порядочном доме всегда найдется немножко маионеза, заливной рыбы или чего нибудь в этом роде, что я вообще охотно вкушаю.

Он крепко сжал губы и, не говоря ни слова, взял со стола соломенную шляпу и осторожно надел ее на каштановые локоны девушки.

- Ну, как хочешь! - ответила она, прикалывая золотой булавкой шляпу. - Тогда пойдем в отель.

- Нет, я тебя провожу в Шиллингсгоф, к нашему другу, барону Арнольду.

- О, это отлично, я очень рада, Феликс. Милый барон Арнольд, он мне очень нравился. Увижусь-ли я с его женой? Я умираю от любопытства. Хороша-ли она? Это у меня главное.

от своей напрасной попытки.

- Бабушка говорит, что знала отца молодой баронессы, старого Штейнбрюка, в Кобленце, болтала Люси. - Она уверяет, что его единственная дочь воспитывалась в монастыре.

- Бабушка права, ответил Феликс и спустил ей вуаль На лицо. Цветы и узоры вуали закрыли нежное личико Люси. Только большие блестящие глаза её светились сквозь прозрачную ткань кружева.

- Вот мы и готовы, сказала она и взяла со стола платок.

Феликс подал ей руку.

- Зачем-же, разве мы какие-нибудь воры? спросила она с удивлением. - Ах, впрочем, может быть маленький ребенок болен?

- Не болен, но он очень нервный.

- А, понимаю.

Они вышли из комнаты. Молодой человек был в ужасном волнении. Он сжал кулаки и все его мысли сосредоточились в одном желании: как-бы не встретить теперь матери.