Два дома.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава VIII. (старая орфография)

VIII.

Со стороны галлереи послышались приближающиеся мужские шаги. Минка, забившаяся во время грозы в платье своей госпожи, выскочила и, гримасничая, побежала за драпировку. Чайная посуда гремела в руках хозяйки, а Люси закрыла портьеру, за которой виднелась продолжавшаяся еще гроза. Как ни была она суеверна и как ни боялась страшных привидений, но самые грозные явления природы не пугали ее, потому что она чувствовала себя посторонней их зрительницей. В настоящую минуту ей было тем веселее, чем сильнее была гроза. Головка Люси с золотистыми кудрями и вся её грациозная фигурка ярко выделялась на фоне спущенной гардины темне-зеленого цвета, покрытой, точно снегом, белыми складками кружев.

Слуга широко распахнул дверь, в которую вошел старый барон фон-Шиллинг. Он шел, крепко опираясь на руку Арнольда, так как правая нога его была разбита параличем. Не смотря на это, вся его фигура имела представительный вид; его свежее лицо было полно жизни и юмора.

- А, маленькая беглянка! Что за прелесть! воскликнул барон, удивленно останавливаясь на пороге. Восхитительный ребенок! Очаровательная маленькая волшебница! говорил он, расправляя свои большие с проседью усы.

Эта открытая лесть и сильный мужской голос возвратили молодой девушке её обычное настроение. Быстро пробежав по ковру, она грациозно и шаловливо присела перед стариком. Барон смотрел на нее, как очарованный.

- Послушайте, этакия редкия перелетные птички давно не залетали в Шиллингсгоф. Такому старику как я это освежает и глаза, и сердце. Она попала в хорошее гнездо, мы найдем средства помочь беде, нужно только не унывать. - Он направил свои шаги к чайному столу. Скажи пожалуйста, Клементина, зачем ты потребовала нас сюда так настоятельно? Разве здесь пожар? Или может быть ты испугалась грозы? Бояться нечего, у нас на крыше громоотвод.

Все это он сказал тоном обычной ему добродушной, грубоватой шутки, но в его голосе и жестах был слегка заметен протест против владычества молодой хозяйки.

Баронесса наливала чай. Выслушав барона, она посмотрела на часы и не без язвительности заметила:

- Это наш обыкновенный час чая, - ни минуты раньше.

Он мрачно сдвинул густые седые брови.

- Прекрасно, дитя мое, сказал он, заметно сердясь, я старый солдат и люблю точность; но никогда не позволял я вертеть собою в угоду домашнему порядку, даже и моей покойной жене. И она - при этом он показал на часовую стрелку, - тоже не смеет мною командовать, особенно когда я занят, как это было теперь, важным совещанием.

Барон тяжело опустился на стул с высокою спинкою и указал Люси место возле себя. Баронесса позвонила и приказала подать еще два чайных прибора. Яснее нельзя было показать, что хозяйка и не думала приглашать гостей к чаю.

Барон Арнольд сидел рядом с женой, против отца. Отец и сын были очень похожи друг на друга. Как и все Шиллинги, они не отличались особенной красотой. Портреты их рода с тех времен, когда они жили еще в своем рыцарском замке, висели в средней зале. Еще с тех пор толстая нижняя губа, угловатый лоб и большой типический немецкий нос были их отличительными семейными признаками. Крепкия головы на могучих плечах, казалось, были созданы только для боя в тяжелом вооружении. Два последние Шиллинга принадлежали к тому-же семейному типу; но желтый, как спелая рожь, волосы предков заменились у старика каштановыми, а у его сына черными курчавыми волосами и бородой, делавшими его похожим на уроженца юга. Гордость и мужество - отличие больших синих глаз, замечавшееся на портретах, - были свойственны и последним Шиллингам, только у отца к ним примешивалось выражение чувственности и насмешки, а у сына глаза были большею частью опущены, как будто он смотрел внутрь себя.

Когда молодая жена Арнольда подала ему чашку с чаем, он посмотрел ей в глаза и, держа её худенькую руку в своей, сказал:

- Ты, кажется, испугалась гровы, Клементина? ты разстроена?

Она выдернула свою руку, поставила чашку на стол и отвернув лицо, ответила.

- У меня кружится голова, ты снова принес с собою запах красок и масла из своего так-называемого ателье.

Старый барон побагровел.

- Гм! вероятно, ваше презрение к так-называемому ателье выражает такое-же презрение и к смешному дилетантизму мужа? сказал он резко и, опершись обеими руками на ручки кресел, привстал с вызывающим видом.

- Нет, папа, ты не так понял Клементину. Она своим замечанием хочет указать только на миниатюрность моей мастерской, для которой теперь наскоро приспособлена маленькая комнатка на чердаке с импровизированным верхним освещением, заметил Арнольд, гордо смотря в лицо молодой женщины.

Клементина встретила этот взгляд с насмешливой улыбкой и отрицательно покачала головой, как будто ни на волос не желая смягчить смысла своих слов.

Упрямство поразительно изменило каждый мускул этой апатичной монашеской фигуры. Оно придало ей энергию, и жизнь.

- Поздравляю, Арнольд, с раздражением! захохотал старый барон, - ты снова можешь начать свою проповедь против женских предразсудков. О, Боже! вскричал он, с комическим страхом хватаясь за голову. Впрочем, я был не лучше тебя, Клементина. Я был слеп, даже глуп, не замечая таланта Арнольда; и в этом нет ничего удивительного, потому что мы, Шиллинги, всегда понимали в искусстве столько-же, как свиньи в апельсинах; поэтому-то я всегда протестовал против его маранья, а он, бедняга, продолжал свое дело у меня за спиной. А теперь мне пишут из Берлина, что сын мой обладает громадным талантом и что ему предстоит блестящее будущее, и я должен стыдиться, стыдиться до глубины души! Ах, еслибы только заранее я мог иметь об этом хотя малейшее понятие... о, тогда многое устроилось-бы совсем иначе.

Ядовитый взгляд серых глаз пронзил старика.

- Клементина! прервал ее молодой человек быстро, с мрачным выражением лица.

- О, пожалуйста, прошу тебя, не горячись, Арнольд! жаловалась она, закрыв уши, как будто прекрасный и звучный голос мужа раздражал ее. Она была повидимому очень взволнована. Скажи сам, разве ты мог-бы существовать гонораром, идущим от людей demi-mond'а? Что, например, получил ты за Дездемону в белом атласном платье? - Из-за нервно дрожащих губ её виднелись белые, но чрезвычайно длинные зубы.

Ta-же характерная улыбка, которая замечалась еще в сенях на губах Арнольда, снова мелькнула по его лицу. Он пытливо смотрел на Люси, которая едва сдерживалась, чтобы не ответить дерзостью этой длинной женщине за слово "demi-monde".

- Картина дала мне художественное наслаждение, когда после долгих неудачных попыток мне удалось изобразить эту несчастную дочь дожа так, как ее создало мое воображение, сказал он спокойно. У мадам Фурнье прелестный профиль, а её самоотвержение во время скучных сеансов...

- Скучных сеансов! повторила баронесса, истерически захохотав. О, это дурно, Арнольд, это даже преступление знать так мало друг о друге до свадьбы, как, например, мы с тобой.

Её слабый голос прерывался от волнения.

Старый барон, только-что собиравшийся разбить яйцо, остановился и его могучая голова, с гневно блестящими из-под нависших бровей глазами, напоминала голову разъяренного льва. С его уст, вирмо, готово было сорваться резкое слово, но он сдержался.

- Чорт побери! Это для меня нечто совершенно новое, сказал он, повидимому юмористически. Значит, Арнольд недостаточно знает о твоем прошлом? Да и к чему-же это, невестушка? Разве супружество - коммерческая сделка, требующая формального свидетельства о поведении? Ты хотя и воспитывалась до семнадцати лет в монастыре, но мы все-таки предполагаем, что все было как следует, в порядке. Или, может быть, нет, Клементина? Что ты скажешь?..

Насмешливое замечание барона не мешало ей точно исполнять обязанности хозяйки за чайным столом; теперь-же она схватила носовой платок и нервно стала его прикладывать то ко лбу, то к губам, как будто грубая насмешка свекора довела ее до обморока, или будто она собиралась харкать кровью.

Барон Арнольд укоризненно посмотрел на отца и нежно притянул к себе руку жены.

- Можешь смело довериться моему прошлому, как и будущему, которое проведешь со мною, сказал он нежно и ласково, как любящий брат, снисходительно принимающий женския слабости своей сестры. Ты современем свыкнешься с мыслью, что мои стремления должны сближать меня со всеми слоями человеческого общества, и если где-нибудь можно оправдать правило: "цель оправдывает средство.", то это в искусстве. Свои сюжеты оно ищет в будуарах и на чердаках, и если меня заинтересует характерная голова, то я пойду за нею всюду, даже в вертепы преступлений. Эту терпимость должна иметь всякая жена художника, и ты тоже ей научишься.

- Нет, Арнольд! Подобные надежды ты оставь навсегда, объявила она с таким спокойствием, которое, после только-что проявившейся нервности, казалось изумительным. Меня строго воспитывали и я не могу лгать. Картине Мадонны я молюсь, в церкви я слушаю музыку до последняго звука. Я должна это делать, как добрая католичка. Затем все, что относится до музыки, живописи и тому подобного - противно мне до глубины души.

Она говорила это ровным, безстрастным голосом, опустив глаза и теребя кружево носового платка; грудь её тяжело дышала и в её словах звучала месть мужу за грехи художника.

- Ты видишь, я имею мужество говорить правду, Арнольд, проговорила она тем-же тоном, подняв на него глаза. Я поступаю не так, как многия женщины, которые не ступили-бы шагу, чтобы посмотреть Рафаэля или послушать Бетховена, еслибы не боялись насмешек так-называемых поклонников искусства. Я прямо говорю, что всякая картина представляется моим утомленным глазам кучею пестрых пятен, а музыка раздражает мои слабые нервы. Я презираю все, что называется художеством; поэтому ты поймешь, милый Арнольд, что я хочу быть женою барона Шиллинга, а никак не женою художника. Я никогда не соглашусь на подобную, жертву.

- Ну, это мы увидим! сказал Арнольд коротко.

Он побледнел, его лоб наморщился; но его спокойная осанка не оставляла сомнения, кто из двух останется победителем.

Молодая женщина смотрела с удивлением. Повелительный тон мужа казался ей совершенною новостью. От своей правдивости она, повидимому, ждала совсем другого эфекта.

Во время этих объяснений Феликс Луциан молча сидел между бароном Шиллингом и Люси. Не смотря на собственные заботы и горе, им овладевала тоска при мысли, чем сделался его милый Шиллингсгоф - знатный аристократический дом, в который снова вернулись роскошь и великолепие. Прежде, при пустой кассе и бедном освещении, было так уютно и весело в доме с колоннами, а теперь, при всей роскоши и блеске, высокомерие, ханжество и тайная злоба, как совы и летучия мыши, вылетали из каждого угла. Новый дух Шиллингсгофа и новая его хозяйка, слабая и нервная, стремились к абсолютному господству; свои длинные, сухия руки наложила эта хозяйка на человеческия души, на посуду, на все окружающее, и на её упрямом лбу ясно читалось: "все это - мое!.." И здесь та-же деспотическая женская воля, которая его самого сделала бездомным.

Кто-бы мог, подумать, что эта женщина с холодным лицом и с опущенными по-монашески глазами покорила себе молодого супруга? Год назад, барон с сыном был у своего умирающого двоюродного брата. Возвратясь, он шутя, шепнул Феликсу на ухо, что ему сообщили по декрету, будто богатая наследница по уши влюблена в его сына и из-за него охотно бросает свое намерение навсегда вернуться в монастырь. Затем барон Штейнбрюн умер. Его дочь написала об этом старому барону и с тех пор оживленная переписка между ними не превращалась. Она, вероятно, очень хорошо владела словом, потому что у барона родилось страстное желание женит на ней своего сына и вернуть таким образом своему старинному роду все заложенные поместья. Паралич, приблизивший его самого к могиле, помог осуществлению этого плана., Арнольд, нежно любивший своего отца, согласился, повидимому без всякой борьбы, на все, чтобы успокоить больного старика.

Но как сносил он судьбу, связавшую его почти с незнакомой ему "длинной кузиной из Кобленца?" Любил-ли он ее? Феликс чувствовал, что ужас пробегает по его нервам, при мысли, как может его друг, полный идеальных образов, нежно прижимать к своему мужественному сердцу этот скелет? Невозможно! Но ни один мускул его выразительного лица не давал заметить, что он чувствует себя несчастным. Он отличался железной волей и еще в детстве ему никогда не приходило в голову делать кого-либо ответственным за свои поступки. Эта черта характера сообщала ему вид непоколебимого спокойствия.

Не так было со старым бароном. Он всегда держал себя на военной ноге с своей невесткой, которая так хитро провела своими письмами старого веселого рубаку. Лицо его выражало в эту минуту злобу и глубокое раскаяние в несчастии сына. Тяжелой артиллерии он не мог выдвинуть, боясь новых нервных припадков за чайным столом, а легкая перестрелка ему надоела. После нескольких глотков он быстро отодвинул чашку и яйца, вынул из кармана маленький пакет, который он захватил, уходя из своей комнаты, и положил его на стол. Его лицо просветлело, он видимо был рад перейти к другой теме.

- Посмотри, в этом пакете лежит развязка твоего дела, сказал он Феликсу, вынимая из футляра и тщательно протирая очки.

Вооружась очками, он развернул бумагу, в которой лежало длинное письмо в несколько листов и тонкая пластинка, завернутая в папиросную бумагу.

- Итак, все, что ты мне сообщил, можно резюмировать коротко: мать прогнала тебя и не хочет видеться с тобою даже на том свете. Чепуха!.. И твой скряга дядюшка, конечно, этому радехонек и охотно дал свое благословение. Вот и все! Значит, ты свободен как птица; маиорша Луциан не имеет на тебя никаких прав, а вместе с тем и мне развязан язык.

Он оперся руками на стол, нагнулся вперед и пристально своими блестящими глазами посмотрел поверх очков на молодого человека.

Феликс покачал головою. Он смертельно побледнел. Внезапный страх ожидания лишил его языка.

- Хорошо! значит, не говорил, сказал старый барон, опускаясь в кресло. Я и не смел, хотя часто у меня являлось желание взять и отправить тебя за море, где бы тебе следовало быть по всем божеским и человеческим законам. Они там, на Монастырском дворе, тебя украли, украли, говорю я, потому что сын принадлежит отцу! Вот и все!

При этих словах он так ударил по столу, что поднос зазвенел. Его невестка с испугом стала собирать разлетевшияся в стороны ложечки и лопаточки для оахару и перцу.

- Но я дал твоей матери честное слово, что в моем доме ты никогда не услышишь ни слова об отце, продолжал барон. Что-же мне было делать? Я должен был согласиться, потому что без этого они никогда не пустили-бы тебя к нам, а без меня ты бы совершенно пропал и прокис в этом болоте, и в конце концов они из Луциановской молодой крови непременно выкроили-бы Вольфрамовского навозного жука. Твоему отцу я тогда не мог-бы сообщать ничего о тебе.

Он замолчал, видимо растроганный. Он сам не ожидал, какое страшное впечатление произведет на молодого человека имя его отца.

Феликс вскочил, бросился к барону и прижал его руку к груди.

- Вы знаете о моем отце? Жив-ли он? Думаеть-ли он обо мне? пробормотал он безсвязно.

- Тише, мой друг, тише! уговаривал его старик, в глазах которого блистали слезы. Мне жаль, что твой отец не может теперь тебя видеть. Его сердце запрыгало-бы от радости, потому что он любит своего мальчугана также, как я моего.

Он молча и грустно взглянул на сына и глубоко вздохнул.

- В молодости мы были товарищами, друзьями, и остались такими до настоящей минуты, прибавил он после короткого молчания. Луциан был такой-же веселый и беззаботный, как и я, и чувствовал себя в Шиллингсгофе больше дома, чем у своих родных. Было-бы, впрочем, лучше, еслиб он никогда не бывал йь Шиллингсгофе и не встречался с этой ледяной красавицей, Терезой Вольфрам. Последнюю ночь перед отъездом из Германии отец твой провел в Шиллингсгофе; он был как сумасшедший от тоски по тебе и строил сумасброднейшие планы, чтобы силою добиться своего права; но наконец должен был убедиться, что в это проклятое Монастырское гнездо нельзя было проникнуть никаким способом. И вот он уехал за море искать себе нового отечества, которое и нашел. Он вторично женился на весьма знатной испанке и был с нею счастлив. Пока она была жива, его письма были спокойны. Он любил эту женщину и, казалось, примирился с своей судьбою. Теперь она умерла и им снова овладело страстное желание видеть своего мальчугана.

Он замолчал и, положив руку на письмо, с улыбкою покачал головою.

- Странный случай, письмо это получено мною как раз вчера... Старик Луциан хворает, как и я - бедный Лазарь, а потому сам не может приехать. Он меня просит непременно переговорить с тобою об его положении. Впрочем, что тут разводить бобы! Ты едешь к отцу; теперь Америка твое отечество!

- Поедешь-ли ты со мною, Люси? спросил он ее глубоко взволнованным голосом.

- Конечно, какой ты смешной, Феликс! засмеялась она. Сейчас-же, без всяких сборов! Господи! морское путешествие! Да это будет чрезвычайно интересно и весело. Мы едем в Америку и, вероятно, в прелестный Нью-Иорк?

- Нет, милое дитя! Прямо в Южные Штаты, в богатую плантациями Южную Каролину. Друг Луциан сделался теперь хлопчатобумажным бароном; он получил от тестя громадные плантации. Богатые плантаторы играют там такую роль, какая и не снилась нашим современным аристократам. Они настоящие феодальные бароны. Тесть Луциана был испанец из Флориды. По описаниям, на тамошних плантациях живется роскошнее и богаче, чем какому-нибудь маленькому немецкому герцогу.

И улыбаясь, он подозвал к себе Феликса.

Он остановился, развернул бумагу и вынул из нея пластинку слоновой кости. - Потому что, Феликс, у тебя есть сестра тринадцати лет, дочь от второго брака. Вот она.

С этими словами, он подал обрадованному и пораженному молодому человеку миниатюрный портрет. Люси подбежала и с неудержимым любопытством отстранила Феликса; барон Арнольд также подошел к портрету; только молодая женщина спокойно осталась на месте. Она низко опустила глаза и механически играла чайной ложкой. Можно-бы было подумать, что она не принимает ни малейшого участия во всем, что происходило вокруг нея, еслиб ее не выдавала выступившая на щеках краска волнения.

- Ну, не прелестный-ли ребенок, эта маленькая Мерседес? сказал старый барон.

- Ведь это не ребенок! заметила Люси. Говорят, ей тринадцать лет, и она смотрит так надменно и так серьезно, как ученый профессор. Я ревнива, Феликс, сказала она. Будешь-ли ты ее любить?

- Да, Люси, непременно; хотя я боюсь, что не понравлюсь ей, - у нея такия жесткия и гордые черты.

- Нет, она выглядывает из облаков, как ангел красоты, сказал Арнольд, не отрывая глаз от изящной, хотя вышедшей из моды живописи. Эта маленькая картинка - художественное произведение.

- Это работа старого художника, живущого у Луциана. Он его очень ценит, заметил старый барон.

- Как и на Феликса, с удовольствием заметила Люси; - что за желтая кожа и какая масса густых черных волос!

- Можешь оставить ее у себя, Арнольд; ты также отчасти имеешь на нее право, с живостью заметил старый барон, и темное облако омрачило его лицо. Добрый Луциан думает, что в Шиллингсгофе все постарому. По болезни его жены, наша переписка на некоторое время прервалась. Теперь он пишет, чтобы ты бросил свою юриспруденцию и немецкое дворянство и ехал к нему. У него есть насчет тебя какие-то планы и затаенные желания, и он просит, чтобы тебе, также как и Феликсу, был показан портрет Мерседес. Ну, об остальном сам можешь догадаться.

Молодой барон покраснел до корней волос и быстро положил на стол портрет, как будто он жег его пальцы. В эту минуту чья-то рука тяжело опустилась на его плечо. Жена приблизилась к нему, быстро взглянула на портрет и взяла свою работу со стола.