Два дома.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава X. (старая орфография)

X.

Наступил 1868 год. В течение восьми лет на обоих полушариях случились важные события. В Европу много крови пролилось в австро-прусскую войну, в Соединенных Штатах возгорелась междуусобная война освобождения черной расы, продолжавшаяся четыре года с ужасающим ожесточением.

Эти восемь лет были роковыми для миллионов людей. Они не прошли безследно и для изгнанника, который в один прекрасный июньский день покинул отечество, чтобы отправиться с невестой за море к найденному отцу. Роковыми они были и для Шиллингсгофа, где старый барон, снова разбитый параличем, навсегда закрыл свои блестящие черные глаза, вследствие чего дом с колоннадой часто стоял совершенно пустым. Только Монастырский двор оставался, повидимому, неизменным. Все перемены проходили мимо его, как будто-бы он стоял в стороне от жизни. Аккуратно в тот-же час по вечерам скрипела калитка, пропуская приходящих за монастырским молоком. На дворе работали те-же поденьщики, а через большие открытые ворота въезжали возы с сеном. Все осталось неизменным, как сто лет тому назад. К новым поколениям кур и голубей не смели примешиваться чуждые породы; оставались теже цвета и теже формы. "Там все неизменно, говорили соседи, как старое пальто советника, как гордая и холодная осанка маиорши". Но они не могли не заметить, что величавая фигура маиорши сделалась угловатее, что в её каштановых волосах показалась седина и что вся её фигура потеряла много эластичности и живости.

Но прежнюю физиономию Монастырского двора изменило появление резвого мальчика, который иногда неожиданно выскакивал из калитки и пугал прохожих или стоял у открытых ворот и стегал кнутом детей, наступал на шлейфы и провожал длинными носами гуляющих дам. Когда он возвращался на двор, перед ним с криком разбегалось по углам все пернатое царство; цепная собака, поджав хвост, забивалась в конуру; даже сердитая коровница норовила обойти его подальше, так как перед его кнутом никто не мог считать себя безопасным.

Этот последний отпрыск Вольфрамов не унаследовал здоровья и силы предков. Он был слабый, раздражительный и подверженный судорогам мальчик. До одиннадцати месяцев его носили на руках, а потом употребляли всевозможные дорогия укрепляющия средства, чтоб поставить его на тонкия, как плети, ноги, которые и теперь оставались такими-же. Его маленькое смуглое лицо с торчащими ушами не пополнело, и клочек волос, спускающийся на лоб острым мысом, как и у советника, торчал некрасивой щеткой на голове.

Виктор был высок не по летам и гибок. Он лазил, как обезьяна, по шпалерам виноградников, по крышам, по всем лестницам, на чердаки, сеновалы, риги, отыскивал, как хорек, куриные гнезда и выпивал яйца. Он был умнее своего возраста; знал, что все его боятся, и сделался поэтому бичем всего дома.

Советник с радостью и гордостью следил за развитием мальчика; а как смотрела маиорша на этот безпокойный нрав "настоящого" Вольфрама, оставалось неизвестным, так как она хранила безмолвие обо всем, касающемся брата. На одно её замечание по поводу мальчика советник дал суровый ответ.

- Дух времени влияет и на Вольфрамов. Пора молчаливого труда и бережливости прошла, теперь надо жить, с людьми и вести с ними борьбу, а на это мой мальчуган как нельзя более годен.

Маиорша стала еще молчаливее прежнего. Девушки, приходящия за молоком, говорили, что она с трудом отвечает, на их поклоны. Внизу, её руки не отдыхали ни минуты, но возвращаясь к себе наверх, она сидела по целым часам за кленовым столом, сложив на коленях руки, с выражением крайней усталости и о/чем-то думала. На первых порах она с чувством удовлетворенной мести смотрела на пустое место, где прежде висел портрет её сына, так как из всей его жизни она живо представляла себе только один момент, когда девушка под вуалью одержала победу над матерью. Позднее глаза маиорши не искали этого места; они безцельно смотрели в пространство, но никогда не обращались к соседнему дому. Она знала, что Феликс провел там последнюю ночь и что там оппозиция сына еще более окрепла.

Вообще, между Монастырским двором и Шиллингсгофом прекратились все сношения; даже смерть старого барона не была объявлена Вольфраму. Раз только барон Арнольд попытался говорить с маиоршей. Она была в церкви, что, впрочем, редко с нею случалось; на возвратном пути Арнольд подошел к ней и, после предварительных объяснений, которые она молча выслушала, подал ей письмо от Феликса. Она побледнела, вытянулась (молодой человек уверял потом, что она положительно выросла перед его глазами), смеряла его с ног до головы и сказала холодно, но вежливо:

Затем отвернулась и молча пошла дальше. Арнольд дал себе слово никогда больше не трогать этой ледяной красавицы, как называл ее старый барон.

Таким образом, ей осталось неизвестным, под каким небом живет её сын.Маиорша не знала, что отец принял молодую чету с распростертыми объятиями и окружил царскою роскошью и великолепием, - и хорошо, что это было ей неизвестно, потому что она умерла-бы от горя, зависти и отчаяния. Она не знала также, что в Северной Америке возгорелась гражданская война, разразившаяся главным образом в богатой Южной Каролине, что аристократы Юга домны были стать под знамена и маиор Луциан сражался за каждый шаг своей земли, пока не пал побежденный.

Известие о смерти мужа, конечно, подействовало-бы успокоительно на маиоршу: слово "смерть" также скоро тушит страсть, как вода, в которую бросают раскаленный металл. Но это известие не дошло до нея. Она с злобным удовольствием вспоминала библейский текст: "благословение отца созидает домы детей, а проклятие матери разрушает их", между тем, сын её давно, раненый, лежал при смерти.

В доме советника никогда не произносилось имя изгнанника. Он и его отец признавались несуществующими для всех обитателей Монастырского двора.

только в 1865 году, когда междоусобная война затихла, Феликс сообщил Арнольду со своего смертного одра о смерти отца и о полном разорении их плантаций. К этому письму приложено было и письмо к маиорше. С этих пор переписка не прекращалась, потому что барон Шиллинг не изменил прежних отношений к своим отдаленным друзьям. Его собственная жизнь, исключая смерти отца, протекла без особенных скачков. Имя Арнельда, как художника, быстро росло и скоро стало известно далеко за пределами Германии. Громадный талант барона открыл ему богатый золотой рудник, вследствие; чего, не задолго до смерти старого барона, в последнем возникли грустные размышления о безполезности принесения в жертву Исаака.

смотря по тому, куда влекли его идеи и художественное вдохновение. Но где-бы его ни встретили, на улицах Парижа, Рима или Стокгольма, длинная, бледная женщина, постоянно одетая в элегантный серый костюм, всегда висела у него на руке.

Она, повидимому, перестала бороться с художественными наклонностями своего мужа, увидя после многолетней безполезной войны против ненавистного ей малярства и против сооружения мастерской, войны, истощившей весь арсенал её обмороков и нервных припадков, что ей не удалось пробить ни одной бреши в спокойном самообладании мужа и в постоянстве его художественных стремлений. С крайнему удивлению, она заметила, что эта упрямая артистическая голова подчинялась ей менее, чем старая фанатическая голова её строгого духовника. Мастерская отстроилась перед её глазами, картина кончалась за картиной и "мерзкия" натурщицы спокойно проходили перед окнами её сиятельства; но что всего досаднее - деньги, заработанные кистью, получались прямо по аристократическому адресу барона Шиллинга. Молодая женщина решилась, наконец, по крайней мере следить за бароном. Эту роль давно подсказывала ей долго сдерживаемая страстная любовь к мужу. Не смотря на слабое здоровье, она повсюду сопровождала его. Он никогда не приглашал ее с собою, но и не протестовал, когда в назначенный день отъезда она приказывала укладывать свои вещи. Она следовала за ним по музеям, картинным галлереям, спускалась в долины, подымалась на горы, и как только он принимался за кисть, она молча садилась в стороне с вечною работою в руках... В кружках художников баронессу ненавидели за её покровительственный тон, за непонимание таланта мужа и, вообще, искусства, к которому она, не стесняясь, высказывала свое презрение, и когда барон, во время австро-прусской войны, появился в Богемии, как художник и брат милосердия, его друзья были в восторге, что длинная, худая тень, тянувшаяся за ним, должна была, наконец, покинуть его и остаться дома. Высшее общество, напротив, находило баронессу если и не красивой, то comme il faut в полном смысле слова; на её-же карточке соединялись два громкия имени; к тому-же она была единственною наследницею богатого барона Штейнбрюк; ее считали строгой, даже фанатичной католичкой - все это доставляло ей большое уважение, особенно в Риме.

Соседи Шиллингсгофа были очень удивлены, что в последние зимние месяцы камины Шиллингсгофа топились ежедневно и газовые канделябры у подъезда зажигались каждый вечер. Война почти проходила, между тем сторы на окнах второго этажа подымались каждое утро и через зеркальные стекла виднелись шелковые занавеси. Говорили, что барон пишет большую картину, и поэтому уединился от света в своем тихом Шиллингсгофе. Он редко появлялся в переднем саду и еще реже в окнах бельэтажа, где жила баронесса. Часто он делал верхом экскурсии за город и, привлекаемый красотою какого-нибудь дерева или профиля горы, охотно углублялся в самые пустынные местности.

Мастерская стояла в саду. Среди густонаселенного города этот сад представлял зеленый оазис, довольно обширный для того, чтобы в нем можно было найти тишину парка; Прежде он был наполнен разными уродливыми гротами, фонтанами, бьющими из лягушек и птичьих клювов, на деревьях были вырезаны рыцарские гербы, кусты были острижены в виде лир, пирамид и т. п. Но барон уничтожил эти затеи рыцарских времен. Теперь ручьи текли из своих естественных источников, через обросшие мохом камни в широкий пруд, обсаженный красивыми липами. Парк населялся множеством всевозможных птиц. От улицы он отделялся высокою стеною, совершенно закрытою зеленью. Недалеко от стены стояла мастерская, фасадом в парк, полный зелени, аромата цветов и веселого птичьяго гаму.