Два дома.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава XV. (старая орфография)

XV.

Шиллингсгоф принял новую физиономию. Многие из прохожих останавливались и с любопытством смотрели на странное движение в саду.

Прежде всего обращали на себя внимание два негра. Жак, высокий, стройный мужчина, с блестящею черною кожей, какую можно только встретить на берегах Сенегала, любил стоять на подъезде и по целым часам любовался фонтаном, высоко выбрасывающим водяной столб, или кормил смелых воробьев, залетающих на каменные ступени лестницы. Толстая Дебора, в пестром ситцевом платье, в кокетливом чепчике с яркими лентами на черных курчавых волосах, едва поспевала за маленькой Паулиной, старавшейся догнать Иозефа и его приятеля, Пирата.

Это маленькое, шумное общество более всего привлекало зрителей. Все привыкли к безусловной торжественной тишине Шиллингсгофа. Изредка появлялась баронесса, вечно закутанная в плед, с длинным серым шлейфом, безмолвно гуляющая по аллее с гордым, холодным выражением лица. Вдруг столько движения и жизни по всем аллеям и кустам. В воздухе летали пестрые мячи, по дорожкам валялись брошенные игрушки, и эти маленькие иностранцы, так быстро освоившиеся на немецкой земле, были хороши как ангелы и разодеты как куклы. Не менее любопытства возбуждала молодая женщина с движениями ребенка, то бегавшая по лужайкам за первым попавшимся на глаза цветком, который тотчас-же разрывала на лепестки, то лениво и капризно лежащая на кушетке под пестрым одеялом. Эта картина привлекала тоже внимание старухи, смотревшей на соседний сад с мезонина Монастырского двора. Её руки невольно хватались за раму окна, когда она видела стройную фигуру Иозефа, одетого в синий матросский костюм, и слышала его громкий детский голос. Лицо её покрывалось при этом ярким румянцем.

Барон Шиллинг приказал приготовить для Люси комнаты на южную сторону, и она в первый-же вечер поместилась в них, боясь оставаться в зале с резьбою, наполненной, по её мнению, привидениями.

Каждый вечер разливался яркий свет из её окон. Люси жилось свободно и весело только в атмосфере, полной света и аромата. Она летала по всему дому в атласных ботинках и пила самые дорогия вина. Этим особенно возмущался лакей Роберт.

- Да только и дела, что пить, говорил он.

Барон, как только узнал от Биркнер о её неудаче насчет шампанского, велел заготовить самых лучших вин, чтобы поить этих испанских нищих, как выражался Роберт.

Не смотря на это, прислуга Шиллингсгофа любила эту веселую маленькую женщину, которая не проходила мимо, не подарив их какою-нибудь шуткой. Совсем иначе держала себя другая гостья. С своею черною прислугой она оставалась в отведенном ей помещении. Отношение прислуги к ней колебалось между раболепством и презрением, какое лакей питает всегда к разорившемуся барину. Она никогда с ними не говорила. На их поклоны она отвечала легким наклонением головы, в котором чувствовалось гораздо больше гордости, чем в обращении с ними баронессы. Ее ненавидели, но очень боялись, и говор в передней смолкал всякий раз, как только она показывалась в конце корридора в черном кружевном платье, сквозь которое просвечивался янтарный цвет её плеч. При всей нежности и гибкости, её фигура отличалась царственным величием. Никто из прислуги не входил в её комнаты. Ей всегда прислуживала её черная прислуга и только в первый вечер она призвала туда Биркнер, чтобы взять обратно белье, находившееся там до приезда гостей. Она вернулась пораженная и ослепленная, и рассказывала в кухне, что эта дама спит под белым атласным одеялом, а белье обшито такими кружевами, каких нет и на парадных платьях баронессы. Туалетный столик заставлен золотом и серебром и она готова присягнуть, что рамка ручного зеркала и разные. ящички усыпаны настоящими бриллиантами такой величины, какой не найти ни в одном из бархатных футляров баронессы.

- Э, кто вам поверит, мамзель Биркнер! По всей вероятности это богемский хрусталь. Впрочем, хотя-бы и настоящие! Баронесса говорит, что они потеряли все состояние во время американской войны; может быт и спасли несколько драгоценностей, но на долго-ли их хватит? Всть и пить надо, а денег нет, это верно! Не навсегдаже они поселились в Шиллингсгофе.

Лакеи еще более обозлились, когда на другой день была принесена рояль, которую де-Бальмазеда привезла из-за моря. Собака и рояль в Шиллингсгофе! Эти две вещи никогда не допускались. Они с нетерпением ожидали приезда баронессы и заранее наслаждались скандалом, который непременно должен был произойти. В добавок, черная прислуга была до отвращения молчалива. Негр, довольно хорошо говоривший по-немецки, тотчас-же переставал понимать, когда его разспрашивали о прошлом его госпожи и только отвечал "да" или "нет". От горничной Мины, равным образом весьма преданной своей госпоже, тоже нельзя было ничего разузнать, и только раз, на вопрос, кто был муж её барыни, она сказала, что её госпожа все равно, что не замужняя, так как её жених был ранен в сражении и, по его просьбе, барыня повенчалась с ним за час до его смерти.

Донна Мерседес только раз в день выходила из своих комнат, чтобы прогуляться по каштановой аллее; она никогда не подходила ни к решетке, ни к мастерской. Иногда казалось, что она с трудом удерживается, чтобы не подойти ближе к столь знакомым ей тропическим растениям, освежаемым красивым фонтаном и которые так манили ее из-за стеклянной стены; но она всегда поворачивала обратно на одном и том-же месте. Хозяин Шиллингсгофа уважал эту невидимую границу, за которой так тщательно пряталась дочь юга, боясь всякого прикосновения с германизмом. Он избегал всякой встречи. С появлением детей в его опустелом доме для барона настала новая жизнь. Мольберт стоял забытым: и краски сохли на палитре.

- Еслибы это видела баронесса! говорили лакей, наблюдая, как он с маленькой Паулиной на руках гулял что саду. Девочка теребила нежными ручками его волосы и бороду, а он подымал ее выше кустов, показывая птичьи гнезда. Часто он конкурировал с Иозефом в бросании кашей по поверхности пруда и рядом с криком детского восторга слышался его веселый, громкий смех.

- Как можно так смеяться, имея такого урода-жену! пробормотала Люси, проходя мимо своей belle soeur.

В этот день сильно жгло послеобеденное солнце, а под каштанами было так прохладно, что донна Мерседес, свернув свой зонтик, положила его на ближайший столик. Жара заставила ее остаться в утреннем платье из тонкой индейской кисеи, которая еще резче выделяла красоту матового лица; черные с синим оттенком волосы едва держались в тонкой сетке.

Сегодня она чувствовала себя свободнее. Возле решетки не было зрителей, лакеи куда-то исчезли и хозяин дома только-что ушел в город.

Сквозь темную зелень елей ярко светилась белая стена мастерской, освещенная солнцем, которое отражалось от окон прилегающей к ней оранжереи. Легкий ветерок колыхал мягкими волнами пестрые цветы на лугу и доносил аромат центифолий и роз, растущих около оранжереи. Через луг проходил маленький, окаймленный незабудками ручеек, изливаясь в пруд, блестевший в отдалении. С боку возвышалась монастырская стена, закрытая яркою зеленью вьющихся растений. Из-за стены виднелись верхушки фруктовых деревьев и доносился запах огородных растений, над которыми летали тысячи белых бабочек, сверкая на солнце крыльями.

Но этот Монастырский двор был ужасен! Издали виднелись провалившияся и поросшия мхом крыши хозяйственных построек, из слуховых окон торчала солома, горланили петухи и тучи голубей переносились с одной крыши на другую. Все это было чисто по-немецки и разражало гуляющую по аллеям иностранку.

Иозеф бегал перед нею по дорожкам. Ему только-что конюх подарил маленького кролика и он с восторгом следовал за ним шаг за шагом. Вдруг зверек быстро бросился в траву и исчез; мальчуган побежал за ним в испуге. Пират лежал до сих пор у дверей оранжереи и грелся на солнце. Увидав бежавшого Иозефа, он бросился к нему и испугал маленького зверька, который, сделав большой круг, пробежал мимо и скрылся в оранжерее. Собака и мальчик бросились за ним. Скоро из оранжереи послышались шум и крики - это Иозеф кричал в перемежку с своей мамой.

Донна Мерседес быстро вошла за ними в оранжерею.

Кролик спрятался за большой цветочный горшок; за ним бросился Пират и опрокинул большое драконовое дерево в басейн фонтана; брызги полетели на соседния деревья и на пол.

Люси отбежала к двери на сухое место, стряхивала брызги с платья и вытирала мокрое лицо носовым платком. Она громко бранила Иозефа и вдруг расхохоталась, когда собака, отряхиваясь, уронила еще два горшка и испуганная выскочила в сад.

Донна Мерседес остановилась на пороге.

- Что ты тут делаешь? спросила она с неудовольствием.

- Боже мой, я веселюсь, а тебе-то что за дело? - Она нагнулась и подняла лежащий в воде альбом. - Старые монахи, по всей вероятности, посеяли на фундамент Шиллингсгофа мак, от которого находит на всех зевота, а я вовсе не хочу разжиреть от спячки.

Она открыла альбом и вытерла носовым платком подмокшия страницы.

- Она, смеясь, пожала плечами. - Э, пустяки! продолжала она, твой флегматический немец - мой друг, мой старинный друг, еще с того счастливого времени, когда я, epfant gâté маминой гостинной, и понятия не имела о ваших мешках с хлопчатой бумагой. Он не разсердится, что я без спросу забралась в его берлогу.

Она закрыла альбом и проскользнула в мастерскую.

Донна Мерседес хотела выдти в сад, но вдруг остановилась, пораженная, при взгляде на мастерскую через стеклянную стену, отделявшую ее от оранжереи. Раздвинутая на две стороны зеленая бархатная занавеска, висящая за стеклянной стеной, составляла как-бы раму оригинальной картины. Потолок мастерской был очень высок. На противоположной стене, вверху, шла галлерея, на которую выходила дверь, закрытая тяжелой пестрой гобеленовой портьерой на кольцах. С галлереи спускалась в мастерскую витая лестница. Через деревянные перила галлереи висел ковер древняго византийского рисунка, ярко освещенный падающими с потолка солнечными лучами. Казалось, здесь царил хаотический безпорядок. Между пестро расписанными деревянными остатками древняго алтаря помещались куски от решетки городского фонтана; на полу валялись фолианты и рядом с ними грациозные статуэтки позднейшого происхождения. Шкафы и этажерки драгоценной резной работы стояли у стен или выдвигались в комнату в виде кулис и были сплошь заставлены помпейской посудой, древними медными кувшинами, стеклянными и серебряными кубками; тут-же на громадном консоле выступал бюст римского императора; между большими помпейскими вазами из терракота красовался черный лакированный китайский экран с золотыми разводами, украшенный сверху павлиными перьями. Чучелы птиц, белоснежные ибисы и фламинги виднелись из полутемных углов или стояли, на капителях фивских колонн, возле каменных сфинксов и обломков барельефов. Из-за этих каменных обломков виднелись широкия листья папоротников и колючих кактусов. Во всей этой, повидимому, безпорядочной груде богатого материала чувствовалась рука художника.

Донна Мерседес невольно последовала за Люси.

Маленькая женщина старалась спрятать испорченный альбом между папками и книгами на одном из столов.

- Ну, как тебе нравится эта берлога? Мой друг отлично устроился, не правда-ли?

- Да, на деньги своей жены, сказала презрительно Мерседес и небрежно подошла к стоявшему по средине комнаты мольберту, обращенному к галлерее.

В удивлении она сжала губы, с которых готово было сорваться резкое замечание, и невольно отшатнулась назад. В первую минуту ей показалось, что свет факелов, изображенных на картине, упал на её голову, подобно тому, как он предательски освещал группу женщин, спрятавшихся за кусты. Из дворца за ними гналась смерть; оне, повидимому, только-что разбуженные, бежали в испуге из замка. Ночной мрак аллеи не укрыл их, а ключ к маленькой двери в стене исчез. Одна из женщин, высокая и сильная, повидимому служанка, бросилась на землю и в отчаянии старалась сорвать с петель железную дверь. Она и другая, прекрасная жердина, которая больше боялась за ребенка, бывшого на её руках, стояли еще в темноте; но две другия были ярко освещены красным светом факелов, показавшихся в аллее. Владетельница замка, красивая женщина с седыми волосами, едва покрытыми черным покрывалом, гугенотка, приготовлялась умереть с достоинством. Она знала, что фанатическия, кровожадные собаки королевы не пощадят никого; ни одного взгляда не бросила она на внука, обреченного на смерть на руках матери, но старалась частью своего покрывала закрыть голую грудь молодой девушки, которая, как-бы прося защиты, прижималась к высокой женщине, напоминающей фигуру римской матроны, и повернув голову, с ужасом смотрела на своих преследователей. Наглый взгляд этих извергов не должен был перед её смертью осквернить её любимое дитя, последний цветок угасающого рода.

- О, этой картины можно испугаться! воскликнула Люси, и её голос прервал очарование, в которое была погружена Мерседес. Мне страшно было оставаться с этой картиной, потому я и взяла альбом в оранжерею, чтобы там разсмотреть его спокойнее. Эта картина - сама жизнь! Ужасно, говорю тебе! А что касается до флегматичности художника, то в этом ты сильно ошиблась.

- Он себя продал, отрезала молодая женщина презрительно и отвернулась от мольберта.

Она открыла один из лежащих на столе фолиантов и заглянула в него механически, затем снова повернулась, чтобы посмотреть на картину; но в эту минуту её взгляд упал на галлерею. На ней стоял сам художник; еще колыхалась занавеска, из-за которой он сейчас вышел. Он, вероятно, только-что показался на галлерее, но Мерседес поняла по выражению его лица, что он слышал её злое замечание.

Холодная улыбка появилась на лице Мерседес. Она, повидимому, не привыкла сознаваться в своих ошибках. Разве Феликс не говорил ей несколько раз, что барон женился на своей кузине только для того, чтобы возвратить свои поместья, и её глаза неумолимо и безучастно встретили оскорбленный взгляд Арнольда. Вдруг яркая краска покрыла лицо молодой женщины; она подобрала платье, приготовляясь оставить мастерскую, в которую вошла без позволения, но перед этим ей необходимо было сказать несколько слов в извинение.

Когда барон сошел с витой лестницы, она, показав рукой на оранжерею, сказала:

- Пират наделал там беды; я, услыхав шум и боясь, что он испортит что-нибудь, вошла, чтобы предупредить это.

- Вы напрасно извиняетесь; мастерская всегда открыта для всех посетителей нашего города и даже иностранцев. Это не гостинная и не будуар, прибавил он холодно улыбаясь.

С этими словами он прошел мимо нея, как проходил обыкновенно мимо незнакомых иностранцев, приезжающих смотреть на его картины. Затем он вошел в оранжерею, поднял промокшее драконовое дерево и другие горшки и поставил все это на место. Нахмурив брови, он осмотрелся и сказал:

- Не понимаю, для чего садовник отпер все фонтаны, когда сам-же говорит, что большая сырость вредить растениям.

- Ах, cher baron, это я отперла, сказала Люси, вошедшая вслед за ним в оранжерею. Это было восхитительно! У меня дух захватило от удовольствия, когда сразу все фонтаны забили вверх!.. A propos, скажите, в чем провинилась эта несчастная, что вы закрыли ей глава? сказала она неожиданно и убежала в мастерскую.

Она вернулась через минуту с полотном, натянутым на раму. Эта "несчастная" была неоконченная женская головка, с подмалеванными только каштановыми волосами, которые, вероятно, должны были выдти на оконченной картине золотистыми. Лицо было почти окончено, но широкая черная полоса проходила во всю его ширину, закрывая как полумаской часть лба и носа. Эта полоса грубо захватывала и волосы, так что невольно думалось, что недовольный собою художник замазал глаза первою попавшеюся кистью.

- Эта несчастная ослепленная возбуждает мое любопытство. Неужели вы это сделали сами, cher baron, и почему, позвольте узнать?

- Я нашел, что эти глаза не годятся для лица мадонны, ответил он, сердито глядя на Люси. Он взял у нея раму и быстро сунул за один из шкафов мастерской.

Люси повернулась на каблуке и плутовски засмеялась.

- У барона Шиллинга есть сердечные тайны?..

Она посмотрела на Мерседес, но та снова погрузилась в созерцание картины. Люси показала на нее барону, заметив:

- Она не может оторваться! Еще бы! Эта кровая картина напоминает ей войну сепаратистов, когда ей приходилось видеть много подобных сцен. Бррр... Я, слава Богу, ничего не видала из всех этих ужасов, сказала она, упав на ближайшее кресло. При первой опасности Феликс отвез меня и детей в Флориду, в отдаленное поместье Мерседес, Цомору. Вся Южная Каролина была опустошена, Чарльстаун взят, Колумбия сожжена и я все это узнала, когда в одно прекрасное утро явниась Мерседес, чтобы предупредить меня, что вслед за нею принесут моего бедного раненого Феликса.

Она замолчала; её маленькое лицо разом побледнело и губы задрожали. В Люси вдруг мелькнуло воспоминание тяжелых часов, но пролетело так-же скоро и легко, как птичка через бездну.

чем я. С кинжалом за поясом и револьвером в руках пробираться ночью сквозь кусты, чтобы разведать неприятельския позиции, или завернувшись в солдатский плащ спать у костра - этого я не могла-бы сделать, нет, благодарю покорно! Но должно быть, в крови испанок - играть роль героинь, даже в ущерб самой красоте... Она не могла бы, как мама, с её прекрасными руками, служить моделью для Дездемоны, cher baron, - и в её глазах мелькнуло выражение злорадства, - ужасная сабельная рана оставила шрам, который точно красная змея обвивает её правую руку.

Услышав это, барон Шиллинг быстро подошел к Мерседес. Она посмотрела на него грустным и задумчивым взглядом, как-будто-бы только-что покинула горящие города истоптанные, покрытые трупами рисовые поля.

- Вот это не по мне! Разве можно позволить так заковать себя, не защищаясь до последней капли крови! протестовала она, указывая на фигуру гугенотки.

- Я хотел представить женщину, которая умирает за идею, спокойно возразил барон Шиллинг.

Она посмотрела на него дико сверкающим взглядом.

- А мы?

- Вы сражались за свои плантаторския права.

- А не за господство ума и цивилизации над грубой массой? Не за свою прекрасную родину? - Она с гордым негодованием повернулась к нему спиной. - Что могут об этом в Германии! прибавила она, пожав плечами. Все слепо поклоняются идолу гуманности, так предательски возведенному Севером на пьедестал; все верят в маску под которой скрывалась зависть к могуществу Юга и желание исторгнуть у него первенствующую роль в управлении страною и превратить в нищих богатые и гордые фамилии... О, добродушное немецкое ослепление! Истребляют белых братьев, чтобы снискать благорасположение черных!

- Если из сострадания разбивают оковы, в которых так долго томились эти темнокожие люди, то это еще не значит, что в них заискивают.

- Люди!? прервала она с выражением полного презрения.

- Теперь я понимаю, почему вам так не нравится немецкий дух, стремящийся вытеснить старые сословные предразсудки, сказал барон, глядя на нее иронически.

- Да, я читала об этом, и немцы делают это основательно, чисто по-немецки. - Её голос дрожал от волнения, и потому, желая скорее оставить эту неприятную тему, она после небольшой паузы продолжала, указывая на Монастырский двор:

- Как вы думаете, добьемся-ли мы когда-нибудь нашей цели?

- Надеюсь, потому что не хочу терять веры в хорошия стороны женского сердца; но я желал-бы, чтобы это случилось как можно позже.

- Почему это? спросила она.

- Как вам ответить? Разве вы не видите, что появление детей внесло счастье в мою одинокую жизнь? Я потеряю моих любимцев, как только бабушка примирится с детьми, а кто-же без горя теряет любовь, хотя на минуту осветившую орообразие жизни? Дети любят меня. - Он остановился на минуту. - Может быть, вам это неприятно? спросил он, заметив, что она нахмурила брови.

- Что за пустяки, барон! вскричала Люси. Неприятно! Это даже смешно! Разве вы не слышали, что донна Мерседес без всякого сожаления готова бросить моих ребятишек в эту медвежью берлогу?

Донна Мерседес не обратила никакого внимания на замечание Люси.

осталась при своем упрямстве и отвергла-бы внуков. Тогда я вступила-бы в права, предоставленные мне Феликсом по духовному завещанию, и могла-бы сказать, что это мои, вполне мои дети. Это пассивное выжидание невыносимо. Часто у меня является охота отправиться с детьми к бабушке и положить конец этой мучительной неизвестности.

Барон сделал жест, выражавший желание удержать ее.

- Не безпокойтесь, я этого не сделаю! Но я бы желала видеть по крайней мере начало, первый шаг к цели.

- Не позволите-ли вы мне просмотреть пока семейные бумаги Феликса? Я думаю, оне нам пригодятся, заметил барон.

- Оне к вашим услугам.

Люси тотчас вскочила и пошла за ними. Она взяла барона Шиллинга под руку и пошла с ним по каштановой аллее к дому.

- Смотрите, вот опять выглядывает из-за забора Самиель, этот противный дядюшка, который тогда так отвратительно хохотал из своей комнаты, прошептала она. Забор высок, едва виден его ястребиный нос и жесткий пучек волос на голове; но у меня прекрасные глаза и отличная память. Его лицо на-веки запечатлелось во мне. Поверьте, барон, эта старая лиса что-нибудь да пронюхала; он слишком часто смотрит через забор... вот, исчез!.. и так всякий раз, когда я посмотрю пристально.

принадлежностями, книгами и различными ящичками. С одной из нижних полок Мерседес достала серебряный ящик великолепной резной работы во вкусе рококо. Она отперла его и выложила из него на стол различные бумаги.

- Вот все бумаги, которые Феликс привез из Германии, сказала она, а это свидетельство его брака с Люси в Колумбии, это метрическия свидетельства детей. Эти три документа нельзя возстановить, еслибы они пропали, потому что все церковные книги в Колумбии сгорели, а это...

уже стихавшему.

- Да, мыши! сказала Люси насмешливо и быстро убежала из комнаты.