Два дома.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава XVIII. (старая орфография)

XVIII.

Служанка боязливо отворила садовую калитку знатного дома и поспешно убежала назад, а Иозеф направился к дому. В саду была совершенная тишина, так что слышно было шуршание ног ребенка о песок. На этот шорох показалась Дебора и неуклюжими прыжками побежала к ребенку.

- Боже, неужели это в самом деле ты? бормотала она с радостными слезами на глазах. Милый, голубчик мой, что ты наделал! Приходишь с улицы, где никто не знает нашего хорошого мальчика! Господи, ведь ты никогда прежде не убегал! Тебя могли-бы задавить на улице, а Жак и Дебора виноваты, что не досмотрели! Целые часы тебя ищут, и теперь розыскивают на дне пруда; бедная тетя Мерседес умирает со страху. - Все это она проговорила торопливо, мешая английския слова с немецкими, и взяв ребенка за руку, пробежала с ним через сад к пруду.

Там под липами усердно работали все люди Шиллингсгофа, сам барон и Жак. Как белая лебедь, стояла между ними высокая испанка, прислонясь к дереву и прижимая к груди найденную у пруда шляпу ребенка. Эта женщина, сопровождавшая с кинжалом за поясом и с револьвером в руках через неприятельскую землю смертельно раненого брата, принадлежала к тем натурам, которые во время страха и отчаяния не могут плакать и стонать.

- Вот он! вскричала Дебора.

Этот возглас произвел на людей у пруда действие упавшей бомбы. Они все разбежались.

При виде ребенка, который шел к ним через лужек здравый и невредимый, все лица просияли улыбкой. Никто сразу не мог объяснить себе, как это всем могла прийти в голову мысль, что он непременно утонул.

Донна Мерседес, при этом быстром переходе от отчаяния к радости, не произнесла ни одного звука, иногда она обратилась к подходящему мальчику, на её лице выражались следы ужаса, с которым она смотрела на воду. Её платье было испачкано и изорвано, из безпорядке ниспадали по плечам пряди черных волос. Видно, она обшарила в доме все укромные уголки и осмотрела все: кусты шиповника. Неровным шагом она пошла навстречу ребенку, отстранив предложенную ей руку барона, и безмолвно смотрела на ребенка, который, в разорванном костюме и еще красный от испуга, бежал в её объятия.

- Ты непослушный мальчик, Иозеф! Ты убежал! сказала она дрожащим голосом.

Ребенок, рыдая, уверял, что никогда, никогда больше не убежит... Затем стал рассказывать, по детски перебегая с одного предмета на другой, о своих приключениях на Монастырском дворе, а все люди удалились по знаку барона.

Ребенок рассказывал о темном чердаке, о большом злом мальчике, о тете, которая его мыла и строго приказывала ему молчать, и о страшном старике, хотевшем его прибить.

Разсказ мальчика очень взволновал Мерседес. Её южная натура, постоянно сдерживавшаяся, наконец вспыхнула; скрестивши руки на груди, она быстро ходила по дорожке, нетерпеливо отстранив руку Деборы, которая пыталась поправить ей волосы. Ей было не до приличий.

- Что-ж теперь? спросила она с ядовитой улыбкой, когда Иозеф кончил свой рассказ.

Барон Шиллинг закрыл рукой рот ребенка, когда он в волнении хотел было продолжать рассказ о большой мыши и о страшной двери, за которою он был заперт на чердаке. Барон Шиллинг посмотрел на прекрасное лицо Мерседес с гневно блестящими глазами и отвечал спокойно:

- Надо быть мужественным.

- Но я не могу и не хочу! воскликнула она и страстно обняла мальчика. Я брошу ужасный план сражаться с грубостью и пошлостью. Феликс не предвидел оскорблений, которые приходится теперь выносить. Это выше моих сил.

- Разве мы не вынесем их вместе, разве я не с вами? спросил барон с нежным упреком.

Она не ответила и мрачный взгляд сверкнул из под её сдвинутых бровей.

- Хотя я и не опекун детей по закону, но письма Феликса и мои обещания обязывают меня не уступать ни шагу; поэтому для меня не может быть вопроса, возмущают-ли меня невежество и пошлость людей, с которыми приходится иметь дело. Мое личное чувство должно быть в стороне. Феликс умер разоренным!

Она вздрогнула как под ударом кинжала и её щеки покрылись ярким румянцем.

- Да, он не оставил ни одного доллара. Все, что отложил ему отец, он затратил на плантации, на которых растет теперь бурьян. Его земли потеряли всякую ценность с тех пор, как обработывавшие их люди носят поддельного золота кольца и разыгрывают роль свободных господ... Феликс сделался нищим, как и весь до тла разоренный Юг. Впрочем, что об этом говорить! Для немецкого чувства справедливости это не более, как достойное возмездие за историческое варварство.

Она с озлоблением повернулась к нему спиной и стала заправлять в сетку выбившиеся волосы. В этом положении все очертания её фигуры были неизъяснимо привлекательны для художника.

- Вы, повидимому, опорою юридического иска главным образом ставите это разорение? сказала она, быстро оборачиваясь к барону.

- Конечно, возразил он. Моя задача - во что-бы то ни стало помочь детям вернуть свое наследство.

- Эти отвратительные деньги! заметила она, пожав плечами, из её словах звучало то-же презрение, с каким она сказала в мастерской: "на деньги своей жены".

- Да, отвратительные деньги, подтвердил барон, делая особое ударение на последних словах, - хотя я не отрицаю их могущества, так-же как не отрицал его и Феликс, желая возвратить наследство своим детям. И он был прав, оно нужно для них.

- Вы боитесь, что дети будут голодать без денег этой старухи? спросила она.

Барон улыбнулся.,

своем убеждении, не смотря на всякия случайности. Но жизнь длинна - он замолчал и смотрел в землю - а вы еще так молоды.

- Но у меня найдется достаточно характера, чтобы исполнить обещание, данное умирающему брату. - Лицо её покрылось ярким румянцем.

- Еще один вопрос: Отчего вы оставляете Люси при мысли, что она очень богата? Ведь когда-нибудь она должна будет узнать настоящее положение дела.

- Я нахожу это нужным, пока она не разделит своей судьбы с моей, ответила донна Мерседес. Люси умерла-бы от мысли, что не может располагать богатствами. Феликс любил ее безумно. И страх за это существо, живущее для одних наслаждений, мучил его более, чем судьба Иозефа и Паулины. Я обещала ему беречь ее и поэтому смотрю на Люси, как на старшую сестру её детей. Кроме того, доктора уверяют, что она в первом периоде чахотки, поэтому я обязана беречь ее от всяких волнений - вот причина, почему я запретила говорить ей о несчастьи с Иозефом, пока мы сами в нем не убедимся: - Она позвала мальчика и взяла его за руку. - Пойдемте со мною к Люси. Очень может быть, что она узнала даже о происшествии и напрасно волнуется; ваше посещение ее успокоит.