Два дома.
Глава XXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава XXIII. (старая орфография)

XXIII.

Донна Мерседес надеялась, что отсутствие Люси не будет замечено; но, к её ужасу, уже на другой день стали являться посланные со счетами на значительные суммы с дерзкою надписью на полях, что уехавшая американская дама забыла, вероятно, уплатить свои долги.

Слуга Роберт, который постоянно торчал в передней и, конечно, пронюхал уже об отъезде, постоянно приносил такие счеты Мерседес. Он осторожно стучал в дверь, тихо входил в комнату, с низким поклоном подавал на серебряном подносе дерзкия бумажки и, после короткого ответа Мерседес - "Хорошо", уходил, изгибая спину и насмешливо улыбаясь. В передней он разводил руками перед ожидающим.

- Ничего нет! Вольно-же вам было верить первой встречной! Мы не можем платить за все костюмы этих господ, которые и без того, кажется, навсегда поселились в Шиллингсгофе.

Люси действительно злоупотребляла кредитом, открываемым ей, как гостье Шиллингсгофа. Последния покупки сделаны были ею в кредит, и её belle soeur не нужно было долго думать, чтобы догадаться, для чего она берегла полученные деньги - все это приготовлялось для путешествия в Берлин. Конечно, Жак тотчас-же должен был отправиться в город и заплатить всем магазинам.

С жгучим нетерпением ждала Мерседес возвращения Люси. Ее волновала не столько мысль, что внезапно возвратившаяся баронесса может застать ее одну в Шиллингсгофе, сколько боязнь, что легкомысленная женщина бросится на все удовольствия столицы и разстроит свое и без того очень слабое здоровье.

Прошло четыре дня, а комнаты Люси все еще стояли пустыми. Безпокойство донны Мерседес дошло до последней степени; она прислушивалась к шуму каждой проезжавшей мимо кареты и вздрагивала при каждом скрипе двери. Наконец, на пятый день она получила тоненькое письмо. Она разорвала конверт из изнеможении опустилась на спинку кресла, прочитав первые строки.

"Я на небесах! Весь Берлин у моих ног! Триумфы мамы - ничто в сравнении с моими победами! Я задыхаюсь под множеством цветов, которыми меня осыпают. Чтобы написать эти строки, я должна была бежать от почитателей, толпящихся в моей гостинной. Теперь я снова живу! А что это за чудная жизнь! То, что я тихонько подготовляла с тех пор, как ступила на немецкую землю, наконец исполнилось. И теперь, когда твое вмешательство для меня более неопасно, я скажу тебе правду: я вчера танцовала Жизель в балете Виллис".

Боже, Боже! Чахоточная на сцене! Ей аплодируют, а она с каждым часом приближается к смерти! Для этого-то она танцовала тайком, покупала костюмы и торопилась. Ей необходимо нужно было поспеть к дебюту. Да, Люси была права. Её belle soeur была непростительно наивна и простодушна. Она плохо берегла тех, кого поручили её попечению. Теперь птичка улетела и носилась в таких сферах, где каждый удар крыла был для нея смертельным ядом.

Донна Мерседес вскочила. Ей не оставалось ничего другого, как самой ехать в Берлин; но прежде она должна была сообщить о своем решении хозяину дома и просить его взять под свое покровительство детей.

Она долго боролась, наконец сунула письмо в карман и отправилась в мастерскую барона. Было четыре часа. Окна оранжереи были залиты солнечным светом и выходящий оттуда воздух был полон аромата цветов. Она страстно желала, чтобы барон ее заметил и вышел на встречу. Но ни одна дверь не открывалась, не смотря на громкий лай Пирата, прыгавшого от радости при виде своей госпожи. Она тихо открыла дверь и, чувствуя учащенные удары сердца, вошла в оранжерею.

Она торопливо пошла по мастерской, стараясь обратить на себя внимание шумом шагов; но он заглушался плеском фонтана. Дверь в мастерскую была открыта, но над ней висела тяжелая бархатная портьера и, казалось, служила знаком, что хозяин не желает посторонних посещений. Сквозь щель между двумя половинами портьеры донна Мерседес увидала барона Шиллинга, который стоял перед картиной с палитрой и муштабелем. Он отступил на несколько шагов и всматривался в свое произведение. Лицо его, полное вдохновения, освещенное сверху, показалось ей прекрасным.

Он был совершенно погружен в свою работу и она стеснилась громким словом прервать окружающую его тишину. В этот момент показался на галлерее Роберт и стал спускаться по витой лестнице с дорожным мешком и пледом в руках. Увидав даму, он сейчас-же. отвернул голову, как будто не замечал её.

Донна Мерседес вошла, быстро отдернув портьеру, и громко сказала:

- Могу-ли я оторвать вас на минуту, барон Шиллинг?

Он быстро обернулся. Она ясно видела, что чувство, вызванное её появлением, было неудовольствие. Насмешливая улыбка, проскользнувшая по его лицу, и снисходительная вежливость, с которою он положил свой муштабель и предложил ей стул, показывали ей, что это посещение барон приписывал также капризу.

Донна Мерседес закусила губы и с злобным взглядом, отстранив предложенный стул, оперлась на стол. Она взглянула в сторону лакея, который копался у чемодана, застегивая ремнем сложенный плед. Барон Шиллинг велел ему выйти.

Донна Мерседес вынула из кармана письмо.

- Прошу вас, прочтите это письмо, сказала она торопливо, желая, повидимому, не потерять ни минуты.

- Письмо от госпожи Луциан?

- Да, из Берлина.

- Ну, в таком случае содержание его мне известно. Я тоже получил письмо от госпожи Луциан; она дебютировала на сцене и с большим успехом.

Донна Мерседес саркастически засмеялась.

- Если оно не пострадает там от других причин, то искусство не может бросить на него ни малейшей тени, сказал небрежно барон. В своем кругу я тоже считаюсь отверженным, потому только, что я здесь - он показал на мастерскую - занимаюсь пустяками и ем собственный хлеб, вместо того чтобы, облекшись в высокие сапоги, ходить на охоту и разыгрывать управляющого жениных имений.

Мерседес почувствовала нанесенный ей удар. Её оскорбительная фраза: "да, на деньги своей жены" была достаточно отмщена.

- Впрочем, я не вижу, почему вы должны принимать на себя ответственность за легкомысленный шаг вашей невестки.

- Я была до смешного доверчива.

- Ваше поведение я менее всего мог-бы назвать доверчивым.

В этом безукоризненно вежливом замечании Мерседес услышала едкую иронию и бросила быстрый, огненный взгляд на барона.

- Доверчивая женская натура не выражается в этаких взглядах, улыбаясь, сказал он в подтверждение только-что высказанного мнения.

Резкий тон его голоса убедил ее, что тяжелая обида, которую она нанесла барону, не была прощена; южная кровь испанки волновалась.

- Да, торопливо заметила Мерседес, мои глаза имеют несчастье смотреть на Божий мир не через нежный голубой или серый немецкий цвет; но это меня не смущает, я далека от честолюбия ставить себя на одну доску с этими гольбейновскими мадоннами. Я, ведь, знакома с немецким патриотизмом: что не подходит под этот тип женщин, то немецкий художник истребляет, как эту, например, фигуру.

С злою улыбкою она показала на изображение мадонны с безобразной черной полосой на глазах.

Картина, вытащенная вероятно при уборке, стояла возле шкафа, потому что барон посмотрел на нее мрачно и удивленно.

Донна Мерседес тихо смеялась. Барон испугался; он никогда еще не видал смеха на этом серьезном лице. Жемчужной полосою блеснул перед ним ряд белых влажных зубов, углы рта сложились в прелестные, полные демонического выражения линии - донна Мерседес смеялась саркастически.

- Очень может быть, что эти глаза появились на картине такими помимо воли художника, и это беда поправимая, но варварское пятно - дело гнева, а, может быть и каприза.

Он молча отвернулся, взял на столе нож и направился к картине. Несколькими ударами ножа он вырезал картину из рамы, свернул ее в трубку и запер в шкаф; следовательно, дальнейшим коментариям не было места.

Черное шелковое платье зашуршало. Донна Мерседес направилась к стеклянной двери и остановилась у портьеры. Она не смеялась более. Её профиль, точно высеченный из камня, выделился на темных складках бархатной портьеры, которую она отодвигала рукою.

- Я уезжаю, сказала она с обычною холодностью, и принуждена просить вашего покровительства детям.

- Вы уезжаете в Берлин?

- Да, Люси должна сейчас-же вернуться со мною.

- Я такого-же мнения; но удастся-ли вам поймать ласточку, которая высоко в воздухе празднует свое освобождение?

- Это ликование скоро пройдет, как скоро она убедится, что с своей воздушной высоты должна будет упасть и убиться до смерти. Я прибегну к помощи первых медицинских авторитетов.

- Вы надеетесь подействовать страхом смерти? И это говорите вы, которая пренебрегает этим страхом, как мужчина! А что, если и маленькая женщина также...

- О, прошу вас, без сравнений, прервала его Мерседес, и жесткая черта оскорбленной гордости появилась около её губ. - Я не желала-бы сравнений с Люси... Мне было тринадцать лет, когда я увидала ее в первый раз, и я плакала от стыда и унижения, которые она принесла нам, - я видела, что легкомыслие и вульгарность поселяются вместе с нею в нашем доме, которому мой гордый дед и моя мать сумели придать блеск княжеского дворца.

Она крепко прижала руку к груди, как-бы желая удержать то, что она никогда никому прежде не высказывала, но все-таки не могла не сказать:

- Вы хотите снова взять на себя обузу, которая в состоянии отравить всю вашу молодую жизнь, сказал барон.

- Разве это не моя обязанность? спросила она как бы удивленная. Ведь не могу же я не сдержать слова. Феликс умер, и все, что я ему обещала, обязательно для меня, как обещание, данное пред алтарем супругами, хотя-бы оно давило, как цепь, даже угрожало нравственною смертью.

Она вдруг остановилась, как будто из глубины её души невольно вырвалась тайна, из смущении снова взялась за портьеру, которую было оставила.

Барон Шиллинг подошел к столу, чтобы положить на место взятый им нож.

- Это звучит спартанскою силою характера; но строгая последовательность в этом отношении может привести к крайней безнравственности. Нужно быть всегда на-стороже, чтобы неумеренно строгие принципы не привели в враждебный лагерь, как это часто бывает с крайностями.

Она закусила губу и опустила на грудь гордую голову.

- Вы в Берлине ничего не сделаете, начал снова барон. Что вы станете делать, если ваша невестка наотрез откажется с вами видеться?

- Я буду следовать за нею шаг за шагом.

- Даже и за кулисы?

Донна Мерседес невольно отступила.

- Этого вы не в состоянии сделать, я знаю. При всем вашем мужестве, при всей энергии, вы не вынесете чуждой вам обстановки и должны будете бежать от любопытных и дерзких взглядов, не кончив дела. Позвольте это мне. Я решил ехать, как только получил письмо Люси и готов в путь (он показал рукою на приготовленный багаж), хотя уверен, что возвращусь без успеха. - "Люси Фурнье скорее умрет на сцене, на глазах толпы, чем возвратится к вам", - так приблизительно говорит она в своем письме. Иозефа она оставляет у вас, но маленькую Паулину настойчиво требует во имя материнских прав.

- Никогда, никогда!

- Позвольте ехать мне. Тут мало медицинских авторитетов; доказательства юридического свойства скорее сделают ее податливее.

- Хорошо, я согласна и... очень вас благодарю.

Как мягко и задушевно прозвучали эти последния три слова, как они не были похожи на те, которыми она так сурово и враждебно отстранила предложенный ей цветок!

Барон как бы не замечал этого контраста; он умышленно не слышал благодарности и не видел протянутых ему нежных пальчиков. Взглянув на часы, он громко позвонил.

Донна Мерседес вошла в оранжерею, пока барон запирал дверь мастерской. Она шла перед бароном и нечаянно задела за группу растений, так что розовая глициния отломилась и упала на асфальтовый пол. Лицо её приняло цвет упавшого цветка; она нагнулась, чтобы, поднять его, но барон предупредил ее.

- Оставьте, маленькая цветочная душа не так чувствительна, как человеческая; она живет и наслаждается даже когда ее внезапно окунут в холод. - Он положил цветок на край бассейна, так что стебелек касался воды.

- Когда нам ожидать вас? спросила Мерседес за дверью оранжереи.

- Может быть, дня через три.

Она подняла опущенные глаза, но все-таки не посмотрела на барона.

- Нет, нет.

Теперь она удивленно взглянула ему в лицо, черты которого честно отражали силу душевных впечатлений. Гневно сверкающий взор встретился с её взглядом.

Он поклонился, сняв шляпу. Мерседес прошла мимо него по каштановой аллее, а он зашагал через сосновый лесок; там в стене была калитка в пустынную улицу, соединяющую Шиллингсгоф с тою частью города, где находился вокзал железной дороги.