Два дома.
Глава XXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава XXIV. (старая орфография)

XXIV.

Донна Мерседес вернулась в дом с колоннами, бледная и молчаливая. Она собственноручно убрала вещи, приготовленные для предполагавшагося путешествия, посетила Иозефа, который катал по одеялу маленькую лшадоку, и села в углублении окна. Её душу волновала буря.

Из детской появилась маленькая Паулина с куклой в руках и вопросительно подняла на нее свои большие глаза. Это были те-же блестящия звезды, которые привели к ранней могиле Феликса Луциана, - алчные глаза Люси.

Неужели этот ребенок, смотревший так невинно из-под своих золотистых кудрей и прекрасный как серафим, должен последовать за матерью на шаткий путь театральных подмосток! Никогда, никогда! Донна Мерседес обняла малютку и прижала ее с страстной нежностью. Как часто Феликс в последние дни жизни просил поднять на постель это "утешение", эту "маленькую принцессу" и прижимал к своему страдальческому лицу белокурую курчавую головку.

- Береги мне детей, Мерседес, береги их! снова и снова повторял он, полный боязни. Думаю, что я не буду покойно лежать под землею, если они пойдут по ложному пути.

Собрав последния силы, он собственноручно написал завещание и горячее, полное любви письмо к матери. Эти документы были в руках сестры; они представляли крепость, которую напрасно пыталась осаждать легкомысленная, бросившая теперь свои обязанности мать.

Для собственного успокоения, донна Мерседес выдвинула нижний ящик стола, в котором стоял серебряный ларчик во вкусе рококо с документами. Она надеялась, что эти бумаги разсеют думы, навеянные заботами о детях. Но ящичка там не было. Она отскочила, пораженная удивлением.

Сначала ей пришла ужасная мысль, что похищение сделано Люси. Маленькая женщина знала, что в этом ящичке рококо хранились письменные полномочия невестки. Без этих бумаг она была безсильна, и все право над детьми переходило в безграничную власть матери.

Донна Мерседес перерыла все ящики письменного стола, все закоулки между книгами, но все напрасно.

Она позвала Дебору, которая обыкновенно убирала стол. Негритянка уверенно объявила, что ящик исчез утром в тот день, когда заболел Иозеф. Хотя это сразу бросилось ей в глаза, но она никому об этом не сказала, так как госпожа её часто убирала вещи, которые но целым неделям стояли на столе. Притом она была тогда так утомлена и взволнована болезнью своего золотого любимца, что до сих пор ни разу не вспоминала о ящике. Значит не Люси взяла документы.

Дебора тоже начала искать. Анхен пришла из комнаты больного и вместе с мамзель Биркнер, которая шла к детям с полной тарелкой варенья в руках, стада помогать поискам. Обыскали все ящики, тихонько отодвигали от стен мебель. Донна Мерседес обыскала также все стоявшие под столом кожаные сундучки и чемоданчики - все напрасно.

Мамзель Биркнер спросила, какой это был ящик, и Дебора сказала ей, что он был из чистого серебра толщиною в палец, так что мошенник, у которого он в руках, может себя поздравить.

- В нем драгоценные бумаги, сказала Мерседес.

- Мыши унесли бумаги, сказала с горькою усмешкою Анхен, и её взор блуждал по резной стене с тем выражением, который казался Люси явно сумасшедшим. - У мышей Шиллингсгофа есть и уши, для подслушивания людских тайн.

Дебора искоса и боязливо смотрела на девушку, а мамзель Биркнер, показывая пальцем на лоб и делая всевозможные жесты за её спиной, старалась объяснить, что это её idée fixe. Добродушная, толстая ключница была безутешна, что у одного из гостей милого Шиллингсгофа случилась пропажа, и поспешила сообщить эту новость в людской, где она произвела целую бурю.

все это комедиантския принадлежности. А эти две черные морды! Боже! еслиб можно было их вымыть хорошенько в ванне, наверное, вышли-бы две чистейшия плутовския рожи. - Он энергически двигал руками, как-будто уже оттирал ненавистные ему черные рожи. - Эту шайку сдедовало-бы к чорту отсюда. Это срам для всего Шиллингсгофа, что эти господа до сих пор здесь пресмыкаются.

Возмущенная людская вторила ему согласным хором. Мамзель Биркнер, злобная и огорченная, удалилась к себе. Она знала это дело лучше других, но не могла ничего объяснить им. Барон Шиллинг приказал ей молчать.

Между тем донна Мерседес в мучительном волнении обыскивала комнату за комнатой. Она последний раз держала в руках ящик за день до болезни Иозефа, когда показывала барону Шиллингу все бумаги, в том числе и то письмо Феликса к матери, в котором выражалась его последняя воля. Письмо это было запечатано, но она знала его содержание и передала все барону почти дословно. Мерседес вспомнила, что он любовался прекрасной работой ларчика, в который положил потом заботливо сложенные бумаги. У него на глазах она поставила ящик в отдаленный угол своего письменного стола, и он, вероятно, может это засвидетельствовать. Она вспомнила также, как в эту минуту Люси, принявшая шуршание за стеной мышей за шаги привидений, убежала в испуге и оставила ее одну с бароном. Вообще мыши играли большую роль как в Шиллингсгофе, так и в головах его обитателей.

Донна Мерседес остановилась посреди залы.

- Разве вы видели когда-нибудь, чтобы мыши бегали в Шиллингсгофе? принужденно спросила она Анхен, которая стояла в открытой двери детской.

как кружево, возвышалась за зеленою кушеткой.

- Это может случиться при всяком сотрясении, потому что дерево очень старо. Пожалуйста позаботьтесь, чтобы поставили мышеловки.

Краска сошла с лица девушки. Видимо разочарованная, она опустила голову и вышла из комнаты.

Когда солнце зашло, вечерняя прохлада снова стала манить донну Мерседес в сад. Ей казалось, что только там она может отдохнуть от невыразимого страха и безпокойства, которые сжимали её сердце. Там, на родине, в минуты подобного безпокойства она бросалась на любимую лошадь и обе, всадница и лошадь, как-бы сросшияся, неслись по лесам, оврагам и стремнинам; грудь её расширялась и она снова светло смотрела на мир, под влиянием вновь возрожденной молодой жизни. Здесь-же дом и стены сжимали маленький кусочек сада и запирали его со всех сторон, как монастырь, так что нельзя было и думать о безграничном пространстве; но все-таки с соседних вершин доносился сюда смолистый запах елей, слышался шум ручейка. Лужки и верхушки лип здесь больше напоминали свободную природу, чем в переднем саду, который она могла видеть из своих окон и через решетку которого так часто наблюдали за нею любопытные глаза.

Садовник открыл окна и двери оранжереи, чтоб дать доступ мягкому вечернему воздуху.

и её подруги на родном дереве. Барон Шиллинг был прав. Маленький цветок не был так чувствителен, как человек, который совершенно преобразился от минутного влияния холода.

"Бородатый немец!" думала донна Мерседес. В его душе не было ни искры той рыцарской почтительности, с которой обращались к прекрасным дамам там, на родине. Она могла-бы бить хлыстом тех элегантных чернооких юношей, которые толпились в доме её отца, и они с лестью на устах целовали-бы бьющую их руку. Еслибы она захотела быть откровенною, она призналась-бы, что эта подчиненность была всегда противна ей до глубины души. В последнее время на нее находили минуты отчаяния. Она всеми силами старалась противоречиями хоть раз заставить своего жениха проявить чувство независимости и власти, но всегда напрасно. Но какая разница между этим маленьким желанным поражением и тем полным смирением, которое она испытывает в настоящую минуту! Она никогда не забудет, как, после долгой борьбы, хотела возстановить дружеския отношения, и была отвергнута.

Его безобразная голова... Да, он был действительно безобразен с своим угловатым лбом, большим носом и наследственной нижней губой... Еще тогда, когда он появился в сенях, чтобы встретить своих гостей, она почувствовала страх и ей казалось, что к ней приближается сила, от которой она не может уйти. После этого ее не оставляла мысль, что она должна держать себя готовой к борьбе. Это отравило ей жизнь в Германии и с первых шагов заставило усумниться, хватит-ли у нея силы выполнить взятую на себя миссию.

Рядом, в мастерской, было безмолвно, тихо. Донна Мерседес увидала через полоску окна, не закрытую занавесью, как там наступали сумерки. На галлерее и в углу, где стояла витая лестница, тени ложились резко, здесь и там виднелось блестящее пятно света на металле, выпуклости вазы или на стеклянной посуде, и донне Мерседес казалось, что вот из таинственной темноты появится древне-германская хозяйка дома, с длинным шлейфом, спустится с лестницы и поднесет художнику на серебряном блюде вечерний напиток. Этого никогда не делала своевольная обладательница Шиллингсгофа: ведь она презирала призвание мужа...